CC BY
221
История военного дела: исследования и источники Специальный выпуск I
РУССКАЯ АРМИЯ В ЭПОХУ ЦАРЯ ИВАНА IV ГРОЗНОГО Материалы научной дискуссии к 455-летию начала Ливонской войны
ЧАСТЬ II ДИСКУССИЯ Выпуск II
Санкт-Петербург 2013
ББК 63.3(0)5 УДК 94
Редакция журнала: К.В. Нагорный К.Л. Козюрёнок
Редакционная коллегия: кандидат исторических наук О.В. Ковтунова
кандидат исторических наук А.Н. Лобин кандидат исторических наук Д.Н. Меньшиков кандидат исторических наук Е.И. Юркевич
История военного дела: исследования и источники. — 2013. — Специальный выпуск. I. Русская армия в эпоху царя Ивана IV Грозного: материалы научной дискуссии к 455-летию начала Ливонской войны. — Ч. II. Дискуссия. Вып. II. [Электронный ресурс] <http://www.milhist.info/spec_1>
© www.milhist.info
© Курвлтов О.А.
Курбатов O.A. Ответ рецензентам: М.М. Бенцианов «Отзыв на статью O.A. Курбатова «Конность, людность и оружность» русской конницы в эпоху Ливонской войны 1558-1583 гг.»; В.В. Пенской «Заметки на полях полях статьи «Конность, людность и оружность» русской конницы в эпоху Ливонской войны»
Ссылка для размещения в Интернете:
http://www.milhist.info/2013/10/27/kyrbatov 4
Ссылка для печатных изданий:
Курбатов O.A. Ответ рецензентам: М.М. Бенцианов «Отзыв на статью O.A. Курбатова «Конность, людность и оружность» русской конницы в эпоху Ливонской войны 1558-1583 гг.»; В.В. Пенской «Заметки на полях полях статьи «Конность, людность и оружность» русской конницы в эпоху Ливонской войны» [Электронный ресурс] // История военного дела: исследования и источники. — 2013. — Специальный выпуск. I. Русская армия в эпоху царя Ивана IV Грозного: материалы научной дискуссии к 455-летию начала Ливонской войны. — Ч. II. Дискуссия. Вып. II. - C. 140-163 <http://www.milhist.info/2013/10/27/kyrbatov_4> (27.10.2013)
www.milhist.info
2013
КУРБАТОВ О.А. кандидат исторических наук
ОТВЕТ РЕЦЕНЗЕНТАМ: М.М. БЕНЦИАНОВ «ОТЗЫВ НА СТАТЬЮ
О.А. КУРБАТОВА «КОННОСТЬ, ЛЮДНОСТЬ И ОРУЖНОСТЬ» РУССКОЙ КОННИЦЫ В ЭПОХУ ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ 1558-1583 гг.»; В.В. ПЕНСКОЙ «ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ СТАТЬИ «КОННОСТЬ ЛЮДНОСТЬ И ОРУЖНОСТЬ» РУССКОЙ КОННИЦЫ В ЭПОХУ
ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ»
К необходимости ответить и прокомментировать отзывы моих оппонентов приступаю с благодарностью, — статьи Михаила Бенцианова и Виталия Пенского отличаются содержательностью и научной фундированностью, что помещает их в число лучших рецензий данного сборника. То есть, достигнута основная цель обсуждения — активизировать работу научной мысли, пользуясь пространством тематического сборника и возможностью оперативно опубликовать свой материал. Собственно, настоящий ответ рецензентам также имеет задачу не столько возразить на замечания, сколько продолжить тему по «конности, людности и оружности» русской конницы XVI в.
Общим моментом обеих рецензий является то, что тезисы основной заявленной в статье темы, — о русской коннице в эпоху Ливонской войны 1558-1583 гг., — никаких замечаний не вызвали, то есть, вторая часть моей работы воспринята обоими учеными положительно. Главное острие критики оказалось направлено на содержание и выводы первой части, задачей которой было дать очерк развития поместной системы и ее состояния к середине XVI в., чтобы оттенить значение реформы 1556 г. и прояснить суть дальнейших преобразований в области контроля над боеспособностью русской конницы. Это указывает на основную, в данный момент, «болевую» точку историографии поместного войска: характер его службы в первой половине XVI столетия, отличие и сходные черты по сравнению с лучше разработанным периодом
царствования Ивана Грозного. Авторы рецензий высказали по этим вопросам разноречивые, порой диаметрально противоположные суждения.
В то же время замечательно, что обсуждение моей статьи вызвало интерес специалистов из двух отраслей российской историографии: истории и генеалогии служилого сословия (М.М. Бенцианов), военной истории России и истории военного искусства раннего Нового времени (В.В. Пенской). Надо сказать, что до сих пор эти отрасли, имея собственные профессиональные методы работы, богатые традиции и знатную историографию, явно недостаточно взаимодействуют между собой в такой важной теме, как военная история русской поместной конницы и вообще отечественных вооруженных сил. Как показывает содержание обеих рецензий, и как попытался показать я в своей статье и комментариях на отзывы оппонентов, именно на ниве синтеза обоих направлений должны развиваться перспективные военно-исторические исследования периода второй половины XV-XVI вв.
В содержательной и довольно эмоциональной рецензии уважаемого М.М. Бенцианова красной строкой проходит мысль о том, что я преувеличиваю уровень развития разрядного (военного) делопроизводства в Русском государстве первой половины XVI в., точнее — в 1520-х-1550-х гг., необоснованно экстраполируя порядок службы и ее документального обеспечения, принятый в Новгородской земле (шире, в будущем Новгородском разряде), на территорию всей страны. Отвечу по порядку, что называется, «по статьям».
Почему у меня не возникло сомнений в существовании десятен или им подобных «книг» в других уездах, помимо северо-западных? Как можно было заметить и по второй части моей работы, я основываюсь на порядке и источниках делопроизводства. Делопроизводственная схема в отношении наделения землей новгородских помещиков, а затем контроля за их службой и, соответственно, рациональным оборотом поместий — детище московской администрации, которая осуществляла весь спектр работ по испомещению. К тому же известно, что, параллельно с переселением детей боярских из
Московских городов в Новгородскую землю, происходило испомещение тысячи новгородских служилых людей в центре и на востоке страны, особенно в Нижнем Новгороде1. Нет оснований считать, что схема, разработанная для северо-запада, как-то принципиально отличалась от той, по которой новыми поместьями наделялись выселенные новгородцы, и дьяки специально определяли каждый раз особый порядок испомещения. Более того, я не сомневаюсь, что и пресловутый «новгородский» обычай возник не на пустом месте. Собственно, уже порядок присоединения к Москве Ярославля и тамошних землевладельцев в 1463 г., по мнению исследователей, включал в себя такие знакомые этапы, как смотр и определение служебной годности, «доброты» местных бояр и детей боярских, сбор их в Москве и выдача им новых жалованных грамот на владения в «отчине великого князя в Ярославле»2. Несомненно, основные результаты этих действий — списки землевладельцев и элементарное описание земель, должны были отложиться в великокняжеском архиве и использоваться в дальнейшем.
Итак, в XVI в. для создания служилого «города» был необходим фонд свободной земли и отряд служилых людей — князей и детей боярских. Первый определялся распоряжением великого князя, затем происходило тщательное описание земель. Составлялись писцовые книги, которые и служили основой для раздела территорий на поместья определенного размера. Но как определялся состав помещиков? Происходил ли «перебор людишек», выявление малопоместных, пустопоместных и безвотчинных служилых людей, верстание послужильцев в дети боярские, наконец, запись на службу по челобитным самих служилых людей — в любом случае, в результате из-под пера разрядных дьяков должен был выйти именной список будущего служилого «города», скорее всего, уже с указанием окладов, положенных каждому ратнику по статьям. Собственно, об этом и пишет сам М.М. Бенцианов: «Анализ писцовых книг показывает, что при новых испомещениях дьяки придерживались по возможности пятикратного деления. Были установлены номинальные оклады в 80, 70, 60, 50, 45, 40, 35, 30, 25, 20 обеж.
Последняя цифра являлась, по-видимому, минимальной» . Каким образом московская администрация могла бы обойтись в таких случаях без сводного списка потенциальных помещиков, имея при этом подробнейшие описания земель, я не представляю. И именно его я подразумеваю под понятием «десятни» или «служебной книги», по крайней мере, — исходной, первичной.
Насколько часто происходило редактирование этого документа — или составление новой десятни? Из редких упоминаний известно, что уже во времена Василия III воеводы при назначении в полки регулярно получали списки ратных людей. Так, в мае 1533 г. карачевскому наместнику Семену Михайловичу Чортову великий князь писал, что по вестям о новом набеге татар «велел есми у тебя быть в Карачеве княж Ивановским людям Воротынского, за которыми поместья в Мещоску и в Козелску, да и список есми их по имяном к тебе послал. И ты по тому их збирал, а яз к ним грамоту свою послал же, чтобы у тебя в Карачеве часа того были»4. Вряд ли стоит сомневаться, что воеводы или наместники проводили смотр помещиков и отмечали факт их явки в полк, отражая его в «явчих списках». В противном случае правительству было невозможно контролировать исправность службы этих ратных людей, что означало бы недееспособность поместной системы в целом. Но в Москве для составления росписи назначенных в полк помещиков конкретного уезда («наряда на службу») требовался некий исходный список, отражавший более долговременные и существенные изменения, чем явка или неявка на недавнюю службу по каким-либо причинам. То есть, возникала необходимость обновлять «служебные книги» по мере накопления в них изменений, что и находит свое подтверждение в упоминании «служебных книг старых и новых» по Великому Новгороду. «Дворовая тетрадь» — я вполне солидарен с мнением уважаемого оппонента, — также представляет собой вариант «служебной книги», только в целом по дворовым детям боярским Московских городов. По его же авторитетному мнению, документу 1555 года предшествовала аналогичная тетрадь 1537 г., а ей, в свою очередь, 1510-х гг.5 То есть, изменения накапливались за 15-20 лет. Конечно, нельзя исключать того, что и в городах
существовала такая же периодичность. И это, можно сказать, крайний размер срока по длительности.
Однако, возникает следующий вопрос: Сигизмунд Герберштейн недвусмысленно говорит о существовании статей денежного жалования, на которые расписывались городовые дети боярские при прохождении очередного смотра. Трудно согласиться с мнением уважаемого В.В. Пенского, что речь в данном случае идет о дворовых детях боярских: последние служили «с кормлений», и оклад в 6 рублей, да еще не каждый год — это явно не их уровень. Размер окладов городовых детей боярских, как я уже отмечал, прекрасно подтверждается данными «десятен» 1550-х годов: и там, и здесь последняя «статья» равняется шести рублям, тогда как первая, по Герберштейну — 12, а по нашим десятням 13 и 14 (довольно незначительное изменение за 30-40 лет). Сводный документ, который составлялся для подобной раздачи жалования или «денежного верстания», в 1570-е гг. носил название «десятни денежной раздачи». Конечно, мое предположение, что до реформы 1556 г. росписи подобного рода также могли считаться «служебными книгами» и предназначаться для учета личного состава отдельного «служилого города», является моей рабочей гипотезой. В качестве альтернативы, укажем, что реконструированная мной частично десятня денежной раздачи дворовым детям боярским 1555 г., как и обе десятни 1556 г., составлялись параллельно с Дворовой тетрадью и «Боярскими книгами» 1555-1556 гг., но их данные в Дворовой тетради никакого отражения не нашли. Следовательно, документы постатейной раздачи денежного жалования и «служебные книги» могли существовать параллельно, как в случае Государева двора.
Впрочем, возражение уважаемого оппонента, М.М. Бенцианова, вызвали не эти делопроизводственные тонкости, а принципиальный вопрос существования высокоразвитого разрядного делопроизводства в первой половине XVI столетия. Во-первых, могла ли так часто, раз в два-три года, проводиться раздача денежного жалования, как указал Герберштейн? Конечно, если понимать под этим выплаты всему классу детей боярских в рамках
Российского государства, это слишком часто даже для времен Ивана Грозного. Однако, если принять во внимание высокую интенсивность боевых действий, о которой знал австрийский дипломат, в ходе русско-литовской войны 1512-1522 гг., затем в походах против Крыма и Казани 1521-1524, потом 1527 гг., а также то, что «подмога» выделялась отдельным ратям, о чем Герберштейн и пишет, картина не будет существенно отличаться от ситуации Ливонской войны. В конце концов, и посошная рать, и пищальники исправно получали денежное жалование от великого князя Василия III. Известен случай в 1506 г., когда собранной посохе заплатили сполна даже после отмены предстоящего похода6.
При этом, я думаю, для получения денежной «подмоги» перед походом ни вотчинникам, ни даже помещикам совершенно необязательно было указывать точный размер их владений на тот конкретный момент, что и объясняет их слабые познания в этом вопросе. Подчеркнем, что это был такой устоявшийся порядок делопроизводства, а вовсе не его отсутствие или, по М.М. Бенцианову, «делопроизводство находилось в стадии становления».
Важным контраргументом М.М. Бенцианова является отсутствие в родословных росписях и иных частных документах детей боярских, как новгородских, так и прочих, следов документации, аналогичной Дворовой тетради. Кроме того, как справедливо отметил исследователь, и в государственное делопроизводство, и в частные акты попадали в основном выписки из Дворовой тетради, а вовсе не из «десятен» или каких-либо «смотренных списков». Из этого делается заключение, что «зафиксированные десятни, если они существовали на самом деле, представляли собой скорее исключение, чем правило». Думается, что этот вопрос решается вовсе не отсутствием или «редкостью» подобной документации как таковой. Дело, скорее, в статусе этих документов и традициях служебного документооборота. Дворовая тетрадь являлась основным действующим учетным списком Государева двора, в нее оперативно вносились все необходимые сведения о дворянах, их службах, а также кончине, и потому к ней чаще всего и обращались за справками. Десятни же раздачи денежного жалования
несомненно существовали, и были реконструированы частично в моей исходной статье, однако сведения из них заинтересовали разрядных дьяков лишь в связи с составлением «Боярских книг».
Почему данные десятен городовых детей боярских первой половины XVI в. не отразились в частных феодальных архивах, вопрос особый. В первую очередь, необходимо отдавать себе отчет в том, в какой момент этот разряд служилых людей «по отечеству» в массовом порядке озаботился сбором документации, необходимой для местнических справок, а также выяснением своего родословия. Считается, что первые архивы русских «феодалов» стали формироваться в начале XVI в., включая в себя в том числе грамоты полкового делопроизводства, впрочем, крайне редко. Однако, первые «частные разрядные книги», основной вид местнических справочников, появились только во второй половине века, под влиянием «Государевых разрядов» 1556-1557 гг. При этом, официальная документация справочного характера, в первую очередь сам «Государев разряд», «был труднодоступен для переписывания. Текст его хранился в Разрядном приказе, знакомиться с документацией которого или копировать его в личных целях для большинства дворян являлось делом невозможным», что и породило целый ряд независимых друг от друга частных разрядов . Однако и в этом случае речь идет исключительно о высшем слое служилого сословия — членах Государева двора, которые привлекались к «разрядным службам» и вели официальные местнические счеты. Практическая необходимость иметь свои надежные документы для местнических счетов у большинства городовых детей боярских наступает очень поздно, для многих уже после Смутного времени8. Отметим, что схожая картина наблюдается и в области родословных росписей: значительная часть дворян к середине XVI в. имела довольно смутное, подчас откровенно мифическое, представление даже о своих относительно недавних предках и было вынуждено заново заниматься реконструкцией своего родословия. При этом, обращение к архивным документам и летописным источникам началось в большинстве случаев в XVII в., когда основной массив разрядного архива XVI в. оказался утрачен9. На этом
фоне архив Любовниковых представляет собой скорее счастливое исключение, чем правило. Впрочем, и в его составе самой ранней оказывается выписка из десятни 1562 г., что, конечно же, не может служить доказательством отсутствия десятни по Мещере 1556 года вообще, как и более ранних. Исходя из этих данных, мне кажется слишком смелым обобщенный вывод М.М. Бенцианова об отсутствии или редком бытовании десятен/служебных книг по уездам, помимо Новгорода, до 1556 г. Данные из них не попали в дошедшие до нас остатки частных феодальных архивов, во-первых, потому что заинтересованность в них сформировалась поздно, когда в огне пожаров погибли и многие документы эпохи Ивана Грозного, а во-вторых, поскольку могли существовать практические сложности для их копирования и распространения10.
В качестве дополнительных аргументов в пользу бытования «служебных книг» по городовым корпорациям и иным группам служилых людей можно привести данные самого же М.М. Бенцианова о существовании «особого» списка вятчан, которые служат по Боровску, особых списков «двора тверского», удельных служилых людей по Калуге, Дмитрову и Старице, включенных в Дворовую тетрадь первой половины XVI в., а также цитированный выше документ 1533 г., согласно которому в Москве имелся список даже «княж Ивановских людей Воротынского, за которыми поместья в Мещоску и в Козелску»... А что уж говорить о собственно великокняжеских помещиках?
Вместе с тем в целом отзыв М.М. Бенцианова на мою статью я считаю весьма ценным и по ряду позиций готов скорректировать свои предположения. Теперь понятно, что пока нет достаточных оснований отождествлять «служебные книги», в которых должны были фиксироваться важнейшие изменения в составе служилого города, и десятни денежной раздачи: при учете Государева двора подобные документы составлялись с разными целями и имели разный формуляр. Следовательно, в основе десятен, куда «вписывали» новиков и откуда «выглаживали» умерших членов городовой корпорации, мог лежать поместный принцип, а в некоторых случаях — даже родовой, как в
Дворовой тетради. Как отмечает исследователь, — «Судя по Дворовой тетради такого рода списки существенно отличались от будущих десятен, выстроенных по принципу служебной годности. В их основе лежал наследственный принцип комплектования. Имена перечислялись в пофамильном (породовом) порядке, в зависимости от статуса отдельных фамилий, и не имели никакого отношения к реальным денежным или поместным окладам». Правда, при этом, я не могу полностью снять свой тезис о том, что в середине XVI в. формальный поместный оклад еще не играл той определяющей роли в иерархии помещиков, какую мы наблюдаем при развитии разрядно-учетной системы после 1556 г. Например, тот самый случай с М. Палицыным, когда о формальном окладе в поместном деле вообще не упоминается.
Из незначительных замечаний, кажется, рецензент совершенно необоснованно приписывает С. Герберштейну ошибки, которые он не совершал и не мог совершить: имеется в виду фраза «известие о фиксации численности выставляемых на смотр воинов в формулировке «столько-то лошадей» — чисто литовское явление». Дословно известие посла звучит так: «Государь [производит набор по областям и] переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг». Здесь и речи нет о стандартных выражениях в форме «служит на пять коней». Сравним с формулярами русских документов. Вот устный пересказ «явчего списка» зимнего казанского похода 1554-1555 гг.: «А боярин наш и воевода князь Иван Федоровичь Мстиславской нам сказывал, что Никитка приехал на нашу службу в Володимер, октября двадцать девятый, в доспехе, о дву конь, да человек без доспеху» (здесь и далее в абзаце выделено мной. — О. К.)11. Данные явчего списка того же воеводы в ливонском походе 1560 г. более подробны: «Богданец Неклюдов сын Глебова, у смотру на коне в пансыре и в шапке в железной, за ним два человека, один в пансыре, а другой в тегиляе в толстом, в шапках в железных, оба на меринех, конь прост, человек с юком». И, наконец, уже десятня по Нижнему Новгороду 1569 г.: «Василей Остафьев сын Приклонского. На службе будет на коне, в доспесе, в шеломе, в саадаке, в сабле, с копьем. А за ним три человека
на конех, в доспесех, в шапках железных, с рогатинами. Да два коня простых. Да три человека на меринках с юки, с топорки»12. Итак, указания на количество коней и даже их качество («конь», «мерин», «меринок») — общее место русских смотренных списков. И это очередной раз подтверждает подлинно академический уровень сведений С. Герберштейна о русском войске времен Василия III.
Переходя к рецензии уже с военно-исторической точки зрения — уважаемого В.В. Пенского, напомню ее основные тезисы. Автор рецензии последовательно ставит под сомнение мои трактовки Постниковского летописца о неординарности сбора людей бояр и детей боярских в полк «по списком» в 1522 г. и сообщений С. Герберштейна о порядке денежного верстания детей боярских. Затем он предлагает в качестве альтернативы сообщения о русском войске Василия III других, менее известных иностранцев — Франческо да Колло и Павла Иовия. Наконец, рецензент выдвигает гипотезу об общем источнике норм «конности, людности и оружности» в древнерусских землях и взаимовлиянии в этом вопросе Руси и Литовского государства. Не вдаваясь в частности, отвечу на важнейший для упомянутой темы тезис В.В. Пенского о том, что уже до реформы 1556 г. «определенные нормы зависимости между размерами вотчины/поместья и количеством выставляемых ратников существовали не только на западе Русского государства», связанном так или иначе с Литвой, но были хорошо известны массе служилых землевладельцев по всей стране. Более того, исследователем приводится гипотеза С.З. Чернова, о том, что землевладелец по Волоку Ламскому В.П. Есипов выставлял вооруженных холопов в соответствии с нормами «Уложения о службе» уже в 1520-х гг.
Начнем с того, что исторически в княжествах средневековой Руси бояре и слуги, которые несли воинскую службу и составляли основу ратей, не являлись землевладельцами в том смысле, в каком ими были помещики и вотчинники середины XVI в. Основу их хозяйства составляло движимое имущество — орудия для охоты, рыболовства, бортничества, и соответствующий набор
холопов-рабов. Это было обусловлено как богатством лесных и речных угодий Восточно-Европейской равнины, так и тем общеизвестным фактом, что князья нередко меняли свои «столы», вследствие чего верной дружине требовалась
13
определенная мобильность, чтобы следовать за своим сюзереном . Оседание бояр на землю повлекло за собой поначалу такие феномены, как Новгородская боярская республика и мощное боярство в Галицко-Волынской Руси. Впрочем, и там, особенно в Новгороде, значительное место в феодальном хозяйстве принадлежало разного рода промыслам, а не крестьянскому труду. В Московской Руси даже в XV в. мы видим развитие этой тенденции — крупные землевладельцы не стремились приобретать большие массивы обрабатываемых земель и вкладываться в развитие сельского хозяйства. Напротив, они приискивали себе вотчины по всем землям и краям, где только достигала власть их князя и где еще оставались нетронутые природные богатства. «На первом месте стояли различные промыслы, связанные с владением землей: охота на пушного зверя и птицу, рыбные ловли, соляные варницы, бортное пчеловодство и т. п.»14. Как ни странно, этот примитивный принцип хозяйствования способствовал заинтересованности крупного боярства в объединительных процессах Русского государства, в то время как осевшие на землю более мелкие вотчинники до конца держались своих удельных владетелей, пока полностью не разорились и не пополнили собой новообразованный слой помещиков. Исходя из этого, невозможно в принципе говорить о неких общих, древнерусских корнях условно-служебной системы землевладения в Литве и Московской Руси, так как и юридически, и практически это были совершенно новые, особые явления, возникшие в тот период, когда оба государства уже давно находились в состоянии глубокой политической конфронтации. Неким идейным прообразом русской поместной системы, как представляется, вполне мог послужить византийский образец — стратиоты, в Османском варианте — спаги, тщательно адаптированный к местным условиям, тогда как в «конях» литовских панов явно проглядывает влияние соседней Польши.
Здесь же уместно будет выразить категорическое несогласие с отождествлением военно-служилой системы Русского государства накануне правления Ивана Грозного и порядков, сложившихся к XV в. в литовских землях. «Военная служба, отправлявшаяся в Литовско-Русском государстве с имений, не была определена и регулирована никаким общим законом. Каждое имение было обязано своею службою. сообразно установившемуся обычаю или условиям приобретения имения на земскую службу.»15. Литва тем и отличалась от Московской Руси, в том и была ее слабость, что в политическом, военно-служебном плане она представляла собой лоскутное одеяло автономных, в большей или меньшей степени, земель со своеобразными порядками и влиятельной местной элитой. Напротив, московские великие князья с XIV столетия кропотливо выстраивали такую систему военно-политических отношений и в своем уделе, и с зависимыми и союзными князьями, которая позволяла наиболее эффективно мобилизовать все ратные силы, сосредоточив их под началом своих воевод; со второй половины XV в. до 1520-х гг. они не только последовательно присоединяют к Москве земли северо-восточной Руси, но и упраздняют их автономное устройство — естественно, в целях унификации управления и условий государевой службы. Конечно, отдельные территории, например, Рязань со своей «нагодчиной»16, сохраняли до поры некоторые своеобразные черты. Однако, если речь идет о землях, «отписанных» на великого князя и «пущенных в поместную раздачу», говорить о каком-то своеобразии уже не приходится. А именно помещики этих земель и составляли уже к 1520-м годам, времени наблюдений С. Герберштейна, основную массу русского войска17.
Что можно сказать о версии, что хотя бы в начале XVI в. и хотя бы в отдельных землях могли сложиться столь привычные историкам русской поместной конницы нормы «конности, людности и оружности» 1556 г.? Рассмотрим соображения В.В. Пенского. Поначалу утверждается, что я «не стал обращать внимания» на норму для еще независимого Пскова, «с десяти сох человекъ конны», которая является аналогом неких литовских норм начала
XVI в. Однако я не стал принимать во внимание псковские разрубы по другой причине: исследователям военных кампаний Господина Пскова времен Ивана III прекрасно известно, что решение о параметрах мобилизации принималось властями республики каждый раз заново, исходя из конкретной ситуации. Так, в моменты наивысшей опасности, к примеру, после внезапного захвата ливонцами Вышгородка в январе 1480 г., псковичи «крутились» по норме «с четырех сох конь и человек». Когда же речь шла о дальнем походе как форме воинской повинности великому князю Московскому, мобилизационное напряжение резко падало: в 1495 г. в походе на Выборг принимается вышеупомянутая норма «з десяти сох человек конны», а в 1500 г. в походе на Литву Псков «рубится» «з десяти сох конь, а с сорока рублев конь и человек в доспехе». Более того, решение о розрубе среди бояр, посадников принимается на городском вече, а «прочие» псковичи «рубятся» по своим улицам и концам, и об их решении далеко не всегда сообщается в летописях. Но что интересно: по мнению Ю.Г. Алексеева, близок к пресловутому «Уложению о службе» 1556 г. расклад в одного всадника с 4 сох, если принимать новгородские мерки — с 12 обеж. А по характеристике псковского летописца, такая норма у псковичей считалась слишком тяжелой: «много скрутишася... с четырех сох конь и
человек». Обычно же для дальней службы они «рубили» всадника с 10 сох, то
18
есть 30 обеж . Таким образом, поиск аналогов мобилизационных норм пограничного Пскова может привести исследователей к диаметрально противоположным результатам, что говорит о некорректной постановке вопроса в целом.
Вернемся к землям, некогда реально находившимся в области действия правовой системы великого княжества Литовского — верхнеоцким уделам и Смоленску. По Смоленску известно, что местные «земцы» были поначалу оставлены на своих местах, а затем отчасти выселены в другие области государства, отчасти поверстаны поместьями на общих основаниях. Однако правительство не видело в них сколь-нибудь существенной воинской силы, на службе отряд смоленских земцев упомянут только в 1563 г. Оно было
вынуждено снаряжать в Смоленск детей боярских из других уездов на «годовую» службу. Их численность колебалась здесь от 100 до 300 человек и уже в 1540-х гг., на основе личного состава «годовщиков», началось
формирование местной городовой корпорации19. Что же касается крайне
20
запутанной и интересной истории удела князей Одоевских и Воротынских , то выясняется, что с переходом его в состав России часть земель попала в руки великого князя, а другие области Новосильско-Одоевского княжества поменяли своих владельцев: Одоев достался князьям Воротынским, а Одоевские перешли в свой прежний небольшой, но вскорости хорошо освоенный Лихвинский удел. Вместе с этим изменилась по московскому образцу и форма обеспечения служилых людей удельных княжеств: «в уделе князей Одоевских, как и на остальной территории Русского государства (включая юхотский удел князя Ф. М. Мстиславского и владения князей Воротынских — о чем имеются прямые данные) была распространена система поместного обеспечения служилых людей»21. Более того, уже не раз упоминавшаяся грамота карачевскому наместнику 1533 г. свидетельствует о том, что ведались эти удельные помещики также в Москве, и что их могли отправить «по вестям» на великокняжескую службу без своего сюзерена.
Обратимся теперь к гипотезе С.З. Чернова относительно распространения у русских служилых людей норм «конности, людности и оружности» 1556 г. уже в 1520-х гг. Не буду заново излагать всю систему доказательств, опровергающих саму возможность такого нормирования до «Уложения» 1556 г., приведенную в моей статье. Добавлю еще несколько фактов, упущенных или не упомянутых по разным причинам, ведь статья, в конце концов, была посвящена эпохе Ливонской войны. Во-первых, как справедливо отметил в своем отзыве М.М. Бенцианов, многие знатные дворяне, упомянутые в «Боярской книге» 1556 г., попросту «не ведали» о размерах своих вотчин или смутно представляли себе точный размер поместий — и это не вызывало никакого недоумения и тем более репрессий со стороны властей. То есть, до момента смотра 1556 г., у них не возникало необходимости отчитываться в
точном размере своего владения, что неизбежно требовалось бы при реальном существовании норм по «людям с земли». Во-вторых, важным является авторитетное замечание С.Б. Веселовского о том, что в конце XV - первой половине XVI вв. «еще не было однообразных для всего государства приемов измерения земли и окладных единиц. В Новгороде окладной единицей была соха, состоявшая из трех обеж, а обжу стали приравнивать к определенному количеству земли — десяти четвертям в трех полях — только позже, не ранее 40-х годов XVI в.». Тщательно изучив истории окладных измерений в Московской Руси, ученый пришел к выводу о том, что новая общая норма службы, со 100 четвертей человек в доспехе одвуконь, была установлена только «в середине XVI в, в связи с реорганизацией службы с земли и введением новых приемов описания и измерения земель (выделено мной. — О. К.) ». В-третьих, вспомним его же заключение о том, что при испомещении новгородцев в 1500
г. дьяки руководствовались еще не количеством обрабатываемой земли, а
22
данными об общем доходе с конкретного владения . Наконец, приведем здесь дополнительный аргумент из области дипломатики: по наблюдениям А.В. Антонова, принятие «Уложения о службе» 1556 г. существенно изменило формуляр грамот, которые составлялись для детей боярских при отводе им поместий. Во «ввозные грамоты», которые пришли на смену жалованным, стали обязательно включаться «данные о поместном окладе и реальном обеспечении служилого человека», тогда как «указания на размеры поместий и их состояние в хозяйственном плане в формуляре прежних жалованных грамот
23
своего места не находили» .
В конце концов, если в единственном случае В.П. Есипова количество вооруженных слуг соответствовало «Уложению о службе» 1556 г., почему не вспомнить данные «Боярской книги» 1556-1557 гг.? По подсчетам Н.В. Смирнова выходит, что среднестатистически даже дети боярские Государева двора выставляли вооруженных по нормам «Уложения» слуг в гораздо
24
меньшем количестве, чем это требовалось24. При этом, многие приводили с собой и большее число холопов, так что в точности выполнили указ 1556 г.
единицы. Как уважаемый рецензент выяснил, что «введенная «Уложением» Ивана Грозного норма выставления послужильцев была воспринята массой московских служилых людей как должное», остается загадкой. Значительной части помещиков эти нормы вообще не коснулись, поскольку их имения были меньше 100 четвертей земли, а насколько аккуратно выполняла «Уложение» большая часть городовых детей боярских в 1556-1571 гг., нам попросту неизвестно за отсутствием источников.
Зато есть недвусмысленное заявление по этому вопросу самого царя Ивана Грозного, что при осаде Казани «како вы не хотесте с нами воевати на варвары, яко более пятинадесять тысящ, вашего ради нехотения, тогда с нами не быша!». Напротив, явно имея в виду Полоцкий поход 1563 г., самодержец восклицал: «Егда же Алексеева и ваша собацкая власть преста, тогда и та царствия нашему государству во всем послушны учинишася, и множае
25
треюдесять тысящ бранных исходит в помощ православию!» Эти данные до сих пор не попали в сферу военно-исторического дискурса, виной чему, не в последнюю очередь, является пресловутый стереотип о «тьмочисленности» русского войска, в который они вообще не вписываются26. Между тем, очевидно, что вторая цифра целиком основана на данных «Записной книги Полоцкого похода», которая имелась в распоряжении царя к моменту составления ответа князю Курбскому. Следовательно, и о Казанском походе Иван Васильевич написал по какому-то наличному источнику, так как ложь в данном вопросе сыграла бы плохую службу и не добавила убедительности его аргументам. Итак, заслугу в увеличении численности вооруженных сил России царь приписал лишь своей распорядительности. Нетрудно заметить, что удвоение мощи походной армии произошло между 1552 и 1563 гг., то есть, как раз и во многом благодаря реформе 1556 г. Следовательно, Иван Грозный прямо обвинил «бояр» в противодействии его усилиям по мобилизации людских ресурсов и ведению активных военных действий.
Но вообще, правильно судить о достоверности нарративных сведений можно только после тщательного анализа доступного делопроизводственного
комплекса источников, иначе «картина» так и будет «оставаться неясной», в вопросе ли денежного жалования или при исследовании других проблем. Именно поэтому, приведя текст сообщений Постниковского летописца и «Записок о Московии» согласно хронологии в начале своей работы, я не стал делать никаких окончательных заключений только на базе этого нарратива. Нетрудно заметить, что по тексту моей статьи сведения обоих авторов, дьяка Постника Губина и барона Сигизмунда Герберштейна, проверяются данными официального делопроизводства, и годятся они лишь в качестве дополнения — но дополнения яркого и порой весьма важного. Напротив, вне этого контекста возможны не две, а десятки различных трактовок. Между тем, предлагая свой вариант, В.В. Пенской скептически относится ко всей версии развития поместной системы, приведенной в первой части моей работы. Впрочем, вовсе не мной установлен общий смысл изменений характера и условий службы в Русском государстве в конце XV - начале XVI вв. — государева служба
27
постепенно становится безличной27. В условиях массового войска, не только над городовыми корпорациями, но даже между членами Двора и Государем, утверждаются дьяки со своей учетно-служилой документацией. Исходя из этого, сообщение Постниковского летописца о начале делопроизводственного учета личной «чади» государевых бояр и детей боярских имеет уникальное значение, какими бы внешними обстоятельствами это мероприятие не было вызвано.
Та же история — с толкованием записок Герберштейна. Приведем утверждение В.В. Пенского: «Кроме того, на наш взгляд, свидетельство посла о том, что московский государь выплачивает детям боярским ежегодно по 6 или 12 рублей надо понимать так, что это касается только тех из них, кто включен в состав великокняжеского двора и в силу недостаточности размеров поместья или вотчины не может служить с них без дополнительного вспомоществования («таких лиц, придавленных бедностью, он обыкновенно ежегодно принимает к себе (выделено нами. — В.П.) и содержит, назначив им жалованье...»). В моей статье сообщение дипломата увязывается с размерами денежных окладов
городовых детей боярских, зафиксированных в десятнях времен Ивана Грозного, и трактуется уже исходя из этой аналогии. Рецензент же, напротив, изобретает совершенно необычный слой членов Государева двора, «придавленных бедностью», да еще расписанных на статьи для получения денежного жалования при дворе, этаких частично «кормовых» московских дворян или жильцов. Увы! — подобные условия службы не известны ни по каким иным, в особенности же отечественным источникам XVI в., и к чему предпочитать очевидное толкование нарратива не очень обоснованной гипотезе?
Прокомментирую рассуждения уважаемого рецензента по поводу «незначительности» денежного жалования, о чем пишет имперский посланник Франческо да Колло. Что такое 6 рублей, выдаваемых сыну боярскому на смотре перед дальней службой? Если эти деньги разделить даже на год, если жалование ежегодное, это 50 копеек в месяц. Пешие ландскнехты получали по 4 гульдена в месяц, по весу серебра — это почти два рубля, — а здесь речь идет о доспешном всаднике с запасными лошадьми и холопами. Имперские дипломаты собирали сведения в целях военного союза против Османской империи, что в условиях Западной Европы предполагало разного рода субсидии на ведение боевых действий и суммы для оплаты наемных контингентов, так что эта информация был весьма важной и вполне достоверно отражала московские реалии. Если же говорить о «плате за доблесть воинов», чему «служат одежды, из различного качества материй шелковых и суконных», то вовсе не нужно искать литовских аналогий. Достаточно открыть любую «книгу сеунчей», какие-либо подробные разряды государевых походов или иные массовые источники с перечнем рутинных награждений служилых людей, и мы увидим те же выдачи «портищ» сукна или шелка, наряду с одеждой из них, а также драгоценными кубками и шубами. Только награждались этим ратные люди не в качестве эквивалента денежного жалования, как в Литве, а именно «за доблесть», а также за «полонное терпение», «выход» и иные заслуги.
В своей статье я не задавался вопросом, поднятым уважаемым В.В. Пенским в своей рецензии, — об истоках основной нормы «конности, людности и оружности». Конечно, в данном случае Литва является наиболее заметным кандидатом в качестве образца, хотя бы по причине своей близости. Однако заметим, что Россия середины XVI в. — это государство с обширными политическими и культурными связями. Персонаж, широко известный в качестве именно военного консультанта — Иван Пересветов, — имел опыт службы в польских, венгерских и чешских землях, а также понятие о воинском устройстве Османской империи. Сама обусловленность не только личной «службы с земли», но и состава боевых слуг размером владения — явление довольно распространенное в XVI в. и за пределами литовских земель. Но в вопросе о базовой норме — пресловутых 100 четвертях «доброй угожей земли», позволю себе повторить и даже усилить один из важнейших выводов моей статьи. Устанавливая эту норму, правительство вряд ли вообще заботилось о благосостоянии мелких или, тем более, крупных землевладельцев с долговременной перспективой. Напротив, в 1556 г. речь шла о максимальной мобилизации людских ресурсов, в преддверии решительного удара по Крымскому ханству или Ливонии, или даже Литве. Вся идеология и риторика Российского царства эпохи «Казанского взятия» была наполнена призывами о защите Православия, «отмщении крови святых мучеников», сокрушении
мысленного и земного «Вавилона», что ни для царя, ни для его окружения не
28
было пустым звуком . Только в контексте этой государственной идеологии и следует рассматривать принятие «Уложения о службе» 1556 г. Конечно, чисто прагматически, оно создавало эффективный инструмент влияния на крупных землевладельцев, принуждая их вкладывать больше средств в вооруженные силы. Однако распространение тех же самых норм на рядовых помещиков вряд ли можно считать хорошо продуманным решением. Знаменательно, что фактическая отмена норм «службы с земли» для городового дворянства произошла одновременно с упразднением Опричнины — даже для Ивана Грозного к 1571 г. стали очевидны важнейшие «болевые точки» его режима, и
он поспешил ликвидировать оба института в самый критический момент своего правления.
Иными словами, не стоит искать за рамками этого «уложения» какую-то кропотливую научно-статистическую работу, результатом которой стали выверенные расчеты о возможностях крестьянского и помещичьего хозяйства. Очень похоже, что указ о базовой единице службы «с земли» — это логически безупречное завершение мероприятий по «правильному» переустройству царского войска: «тысяча» выборных дворян в качестве командного звена (1550 г.), «сотни» конницы из рядовых детей боярских (1552 г.), каждая единица которой служит со 100 четвертей земли (1556 г.). И вряд ли здесь найдется место для каких-то прямых иноземных заимствований.
Несмотря на то, что практически во всех частностях мне пришлось опровергать «маргиналии» уважаемого рецензента «на полях» моей статьи, я вновь выражаю искреннюю благодарность за столь неравнодушное отношение к обсуждению поднятой темы, а в особенности — за благожелательный в целом отзыв, столь обширный и по объему, и по богатству идей и наблюдений.
1 Веселовский С.Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. — М. - Л., 1947. — С. 295, 321, 322.
2 Акты служилых землевладельцев. — М., 1997. — Т. I. — С. 302, 303, 340-342.
3 Справедливости ради следует упомянуть необычную для теории прямолинейной эволюции поместной системы, но весьма обоснованную с точки зрения документоведения версию С.Б. Веселовского: «Нет сомнения, что уже в то время были какие-то общие масштабы, которыми руководились писцы и новгородские дьяки при наделении поместьями. Следует напомнить, что в это время еще не было однообразных для всего государства приемов измерения земли и окладных единиц [...] К точному учету отводимых помещикам земель писцы и дьяки подошли с другой стороны — известно, что в писцовых книгах тщательно и подробно описаны денежные и натуральные доходы всех земель
[...] Во всяком случае, писцы и дьяки, отводя поместья, точно знали, что они дают помещику. Правительственный учет этих доходов был столь же точен, как учет доходов, которые получали кормленщики» (Веселовский С.Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. — С. 311).
4 Акты служилых землевладельцев. — М., 2008. — Т. IV. — С. 317 (№ 427).
5 Бенцианов М.М. Отзыв на статью О.А. Курбатова «Конность, людность и оружность русской конницы в эпоху Ливонской войны 1558—1583 гг.» [Электронный ресурс] // История военного дела: исследования и источники. — 2013. — Специальный выпуск. I. Русская армия в эпоху царя Ивана IV Грозного: материалы научной дискуссии к 455-летию начала Ливонской войны.
— Ч. II. Дискуссия. Вып. II. - С. 116 <http://www.milhist.info/2013/09/14/bencianov> (14.09.2013)
6 Разрядная книга 1475-1605 гг. — М., 1977. — Т. I. — Ч. I. — С. 92. Анхимюк Ю.В. Частные разрядные книги с записями за последнюю четверть
XV — начало XVII веков. — М., 2005. — С. 81.
Перечень родов, которые начинают местничать с 1580-х гг. и позже, см.: Эскин Ю.М. Очерки истории местничества в России XVI — XVII вв. — М., 2009.
— С. 123-137.
9 Кузьмин А.В. Титулованная и нетитулованная знать Северо-Восточной Руси XIII — первой четверти XV века (Историко-генеалогическое исследование): Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. — М, 2013. — С. 240, 292, 293, 298, 432 и др.
10 Более подробно о причинах гибели основных массивов служебной документации в государственных и частных архивах см.: Антонов А.В. К истории частных архивов: о поместно-вотчинной документации XV — начала XVII века // Антонов А.В. Историко-археографические исследования: Россия XV — начала XVII века. — М., 2013. — С. 348-368.
11 Научно-исторический архив Санкт-Петербургского Института истории РАН. Колл. 2. Кн. 23. Л. 77 об. — 78. Публикацию см.: Дополнения к актам
историческим, собранные и изданные Археографической комиссией. — СПб.,
1846. — Т. I. — С. 85, 86.
12
Кротов М.Г. Опыт реконструкции десятен по Серпухову и Тарусе 1556 г., по Нижнему Новгороду 1569 г., по Мещере 1580 г., по Арзамасу 1589 г. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. Сб. статей. — М., 1985. Приложение I. — С. 85.
13
Веселовский С.Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. — М., 1969. — С. 49.
14 Веселовский С.Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. — С. 150-152.
15 Любавский М.К. Очерки истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. — СПб., 2004. — С. 212.
16 Антонов А.В. Из истории нагодчины в Рязанской земле // Антонов А.В. Историко-археографические исследования: Россия XV - начала XVII века. — С. 109-129; Он же. Новый источник по истории нагодчины // Там же. — С. 120-125.
17
«Везде, в бывших Ярославском, Тверском и Рязанском княжествах, в Псковской области после ликвидации независимости Пскова, в западных и юго-западных областях, отнятых у Литвы, наконец, на южных и восточных окраинах, заселяемых вновь в XVI в., как например, в Орловском, Веневском, Каширском, Арзамасском, Курмышском и Алатырском уездах, — везде в XVI в. московское правительство раздает земли только в поместья, а не в вотчины. Таким образом, поместное землевладение непрерывно росло, и рядовой воин-помещик становился господствующим типом служилого землевладельца» (Веселовский С.Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. — С. 78).
18 Алексеев Ю.Г. Походы русских войск при Иване III. — СПб., 2007. — С. 102, 203, 336, 339, 374. См. также: Курбатов О.А. Рецензия на книгу: Алексеев Ю.Г.
Походы русских войск при Иване III. — СПб., 2007 // Единорогъ. Материалы по военной истории Восточной Европы. — М., 2011. — Вып. 2. — С. 521-528.
19 Бенцианов М.М. К вопросу о формировании смоленской служилой корпорации // Русское Средневековье: Сборник статей в честь профессора Ю.Г.
Алексеева. — М., 2012. — С. 433-444.
20
Антонов А.В. К истории удела князей Одоевских // Антонов А.В. Историко-археографические исследования: Россия XV - начала XVII века. — С. 126-171.
21 Там же. — С. 147.
22
Веселовский С.Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. — С. 310, 311.
23
Антонов А.В. К истории частных архивов: о поместно-вотчинной документации XV — начала XVII века // Антонов А.В. Историко-археографические исследования: Россия XV - начала XVII века. — С. 354, 355.
24
Смирнов Н.В. Боевые слуги в составе русской поместной конницы в период Ливонской войны [Электронный ресурс] // История военного дела: исследования и источники. — 2013. — Специальный выпуск. I. Русская армия в эпоху царя Ивана IV Грозного: материалы научной дискуссии к 455-летию начала Ливонской войны. — Ч. I. Статьи. Вып. II. — C. 318. <http://www.milhist.info/2013/08/20/smirnov 01 > (20.08.2013)
25
Первое послание Ивана Грозного Курбскому. 1-я пространная редакция // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. — М., 1981. — С. 37; см. также 2-ю редакцию: Там же. — С. 85, 86.
26 Примечателен в этом плане комментарий в издании «Литературные памятники» 1981 г. и соответствующий «исправленный перевод» на современный русский язык: Первое послание Ивана Грозного Курбскому. 1-я пространная редакция // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. — М., 1981. — С. 146, 147 (перевод), 396, 397 (комментарий).
27
Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. — С. 306.
28 Из моих статей на эту тему см.: Курбатов О. А. Знамя как оружие: стяги с сюжетом «Видение Иоанна Богослова» в царской походной практике 15601696 гг. // Война и сакральность: Материалы Четвертых международных научных чтений «Мир и война: культурные аспекты социальной агрессии» (Санкт-Петербург - Выборг - Старая Ладога, 1-4 октября 2009 г.). — СПб., 2010. — С. 119-122.
