CC BY
1103
УДК 130.3
О. С. Сунайт*
ОТТОРЖЕНИЕ «БЫТИЯ В СЕБЕ» В РОМАНЕ САРТРА «ТОШНОТА»
В статье рассматривается проблема соотношения философского и художественного компонентов в творчестве Сартра. Пристальное внимание автора сосредоточено на фундаментальной категории философии Сартра «бытие в себе». В ходе анализа классического романа Сартра «Тошнота» обнаруживается, что в пределах романа философ раскрывает художественными средствами такие возможности данной категории, которые не предусмотрены в его философских работах. Речь идет о возможности «бытия в себе» войти в пределы человеческого опыта в настоящем времени. В своих философских работах Сартр не отрицал извечного стремления человека к такому опыту, но считал его «тщетной страстью» и ассоциировал с феноменом веры. Автор в ходе анализа текста романа демонстрирует сходство описаний такого вхождения «бытия в себе» в пределы человеческого опыта с описаниями инфернального опыта в романе Ф. Сологуба «Мелкий бес».
Ключевые слова: «бытие в себе», «бытие для себя», небытие, ничто, отторжение, человеческая реальность, экзистенциальное отчаяние, героическое самоутверждение, инфернальное.
O. S. Sunait
The Rejection of'Being-Within-Self' in Sartre's Novel 'Nausea'
This article deals with the problem of a relationship between the philosophical and the artistic components in Sartre's works. The article is focused on 'Being-Within-Self', which is the fundamental category of Sartre's philosophy. The analysis of Sartre's classical novel 'Nausea' reveals that the philosopher within the novel used extra-artistic means to uncover such possibilities of this category that are not covered in his philosophical works. The article comes to a question about the possibility of 'Being-Within-Self' to enter the beyond of human experience in the present tense. Sartre did not deny an everlasting human longing for such an experience but considered it to be 'a useless passion' and associated it with the phenomenon of faith. The analysis of the text of the novel allows us to see similarities between the descriptions of Sartre's 'Being-Within-Self' within the boundaries of human experience and the descriptions of the infernal experience in F. Sologub's novel 'The Petty Demon'.
Keywords: 'Being-Within-Self', 'Being-For-Itself', nonexistence, Nothing, rejection, human reality, existential despair, heroic self-affirmation, the Infernal.
* Ольга Сергеевна Сунайт — аспирант Русской христианской гуманитарной академии, silinaolg@yandex.ru.
200
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2015. Том 16. Выпуск 3
Художественное творчество литературных классиков, насыщенное философскими смыслами, и художественные опыты философов, признанных в европейской традиции классиками философии, — далеко не одно и то же. Не случайно Хайдеггер называл философа Сартра скорее писателем, а вот писатель Набоков говорил о Сартре как о философе, который обращается еще и к ресурсам художественного творчества. В данном случае именно набоковское замечание особенно интересно. И тут следует добавить, что обращение философов к художественным экспериментам стало довольно распространенным явлением после Ницше. Эта мода далеко не случайна. Немецкий философ открыл, что в логически выстроенной мысли всегда есть нечто недоговоренное — то, что можно воплотить лишь художественными средствами. И вот в XX в. великий французский философ Жан Поль Сартр также воплощает в своих романах те нюансы и повороты мысли, которые ему было уже не выразить чисто философским способом. Попробуем здесь затронуть один из таких нюансов. Ведь для понимания философии Сартра это будет немаловажным примером.
Роман Сартра «Тошнота» написан в форме дневника. Главный герой, Антуан Рокантен, от лица которого ведется повествование, выглядит человеком одиноким, отстраненным от окружающей действительности, погруженным в свои мысли и наблюдения. И вот в его душевной жизни происходит перемена, которую он остро ощущает, но, что характерно, никак не может словесно выразить. Рокантен начинает по-новому смотреть на простые и, казалось бы, привычные вещи. Они притягивают и одновременно пугают его. Герой романа совершает простейшие действия: держит в руках камень, найденный на берегу моря, поднимает с земли измятый листок бумаги, всматривается в кружку пива, стоящую на столике в кафе. Каждое из этих незначительных действий превращается в событие, которое он интенсивно переживает. Антуана одолевают сомнения, и он подозревает в себе начало некоей психической болезни или, возможно, временный приступ безумия. Однако по мере осмысления Рокантеном происходящей с ним внутренней перемены он приходит к выводу, что это новое восприятие окружающего отнюдь не сумасшествие. Более того, подобный опыт можно было бы назвать озарением, для которого, однако, герой Сартра выбирает такое неожиданное определение, как «тошнота». Интересно, что основным мерилом, которое Антуан Рокантен применяет по отношению к внешнему миру, является самое что ни на есть телесное ощущение. Он чувствует нечто до крайности неприятное. Герой Сартра неизменно контактирует с внешней реальностью, тянется к ней, сосредотачивается на ее проявлениях, и в то же время эти образы приобретают в его сознании оттенок чего-то глубоко чуждого, далекого, инородного. Все существо Антуана Рокантена странным образом сопротивляется и отталкивает воспринимаемую им реальность. Внешние явления, поступающие в сознание героя, образуют некоторую «химическую реакцию», которая действует на него неприятно, странно, приводит в растерянность.
Но это еще не самое худшее: передо мной, раскинувшись с эдакой небрежностью, маячила некая мысль — обширная и тусклая. Трудно сказать, в чем она заключалась, но я не мог на нее глядеть: так она была мне омерзительна. И все это слилось для меня с запахом, который шел от бороды Мерсье [3, с. 10].
В данном отрывке Антуан Рокантен говорит уже не просто о внешних вещах, но о самой своей мысли как о чем-то внешнем. В подобном ракурсе мысль теряет свои основные качества, она перестает быть пониманием, сознательной реакцией на явления. Ведь всякий человеческий мыслительный процесс так или иначе выводит нас к субъекту, к реальности Я. Посредством тех или иных позиций мышления мы узнаем нечто существенное о том, кто их высказывает. Как правило, человек говорит: «Я думаю. Я считаю». В случае с героем Сартра мы наблюдаем нечто противоположное. Экзистенциальный опыт, который переживает Антуан Рокантен, приводит его к парадоксальному осознанию того, что положительные суждения о чем бы то ни было не помогают человеку самоопределиться, а, напротив, отдаляют его от самого себя.
Оттого что мысли мои не облекаются в слова, чаще всего они остаются хлопьями тумана. Они принимают смутные, причудливые формы, набегают одна на другую, и я тотчас их забываю. Эти парни меня восхищают: прихлебывая свой кофе, они рассказывают друг другу истории, четкие и правдоподобные. Спросите их, что они делали вчера, — они ничуть не смутятся, в двух словах они вам все объяснят. Я бы на их месте начал мямлить [3, с. 13].
Хотя, как видим, сартровский герой и говорит о том, что восхищается разговорчивыми парнями, между строк проглядывает его снисходительное отношение к ним. Мы понимаем, что на самом деле он отнюдь не уступает им, а скорее даже их превосходит. Неумение говорить становится в данном случае преимуществом. Способность рассказывать складные истории о своей жизни, по мнению Антуана Рокантена, погружает человека в иллюзии. Четко и увлекательно повествуя о тех или иных событиях, посетители кафе пребывают в ощущении своей устроенности в мире. Им кажется, что они-то уж точно живут в пространстве уюта и безопасности, где все необходимое пребывает на своих местах, а ненужные вещи всегда можно выбросить в мусорный бак. Но озарение, которое посещает сартровского героя, проливает свет на подобное существование, вскрывая его изъяны. В действительности для человека нет никаких гарантий. Все, что он имеет, — это его настоящее. Ведь когда мы рассказываем историю, мы уже с самого начала подразумеваем ее конец. Более того, этот уже известный нам конец подспудно и определяет весь ход рассказываемой истории. Такое повествование хоть и хорошо и убедительно звучит, но не имеет ничего общего с реальностью. В действительности, оказываясь в той или иной ситуации, мы никогда не знаем чем она завершится. Мы захвачены ею, наши мысли и чувства направлены на окружающие нас предметы. То, что последует за этим вот моментом, неизвестно. Продолжение может быть совершенно неожиданным. Но когда, спустя время, мы передаем кому-либо ряд прожитых событий, заключая в этой цепочке определенный смысл, мы пытаемся наделить реальность той идеей, которая изначально нами не подразумевалась, а следовательно, говорим неправду. Исходя из подобных убеждений, герой Сартра старается не продумывать до конца соображения, приходящие к нему в голову, и позволяет им «оставаться хлопьями тумана». Гораздо важнее для него непосредственно предаться плотной ткани происходящего в нем и вокруг него. Именно поэтому физические ощущения —запах,
вкус, осязание — становятся более достоверным фактором, подтверждающим подлинность его существования. Антуан Рокантен входит в прямое взаимодействие с действительностью, минуя старый, давно проверенный способ, когда в первую очередь необходимо было осознать причину и цель происходящего. В результате этой перемены его существование становится более шатким, лишается твердой опоры, которую мы создаем себе с помощью постоянного толкования событий прошлого и выбора направления каждого следующего шага.
Непрестанно наблюдая за собой и другими, герой Сартра отринул все, что казалось ему недостаточно достоверным; всевозможные идеи и ценности. Он оставил себе лишь то, что является неотъемлемой данностью, что присуще всем и всему и не зависит от нашего отношения, — это существование. Мы можем даже не любить, не хотеть, ни во что не ставить подобное преимущество, но мы не способны отрицать его. Именно это является для нашего героя основным критерием подлинности и объективности его открытия. Простой факт существования оказывается бесконечно значительнее и полнее любых целей и теорий, которые мы предписываем нашей жизни.
Чистое «есть» — это такое мерило, которое полностью уравнивает, а следовательно, и обесценивает все вещи. Дерево, здание, моя рука — все это в равной степени есть. И это озарение постепенно опустошает Рокантена. В его «есть» гораздо больше проявляет себя реальность «нет». Нет индивидуальности, нет красок, форм, нет воли. Его Я проявляется в желании: «Я не хочу, чтобы это было». Я противопоставляется существованию. Между мной и бытием возникает пропасть — ничто. В бытии вещей, напротив, нет никаких пустот. Но человеку не дана эта непрерывность бытия. В своем философском труде «Бытие и ничто» Сартр вводит такие обозначения, как «бытие в себе» и «бытие для себя». «Бытие в себе» — это сплошной, нерасчлененный поток, который обнаруживается в вещах. Человеку могло бы быть присуще «бытие в себе» только в том случае, если бы он не имел способности что-либо осознавать. Сознание переводит реальность в «бытие для себя», прерывая, таким образом, бытие и образуя ничто. Следуя за мыслью Сартра, мы можем сделать вывод, что Я содержит в себе своего рода «дыру», в которую проваливается мир бытия. Но вся парадоксальность Сартра состоит в том, что эта «дыра», это человеческое ничто обладает большей жизненностью, нежели само в себе цельное и плотное «бытие в себе».
Любой человек всегда и повсюду ставит разного рода вопросы:
.. .вопрос, исходящий от вопрошающего, который сам мотивируется в своем бытии как вопрошающий, отрывается от бытия. Он является, стало быть, по определению человеческим процессом. Человек, представляется, следовательно, по крайней мере, в этом случае, бытием, которое осуществляет возникновение Ничто в мире, поскольку он сам поражен небытием с этой целью [2, с. 89].
Итак, все, что творит, все, что делает человек, имеет форму вопрошания, и это вопрошание является привилегией сугубо человеческой. И оно было бы невозможно без этой великой «дыры» в человеке, без ничто. Многое объединяет человека с миром животных, камней, растений. В предельном смысле человека объединяет со всем этим нечеловеческим миром — бытие. Но, человеческое
в человеке, его вопрошание, опрашивание мира проистекает из ничто. Поэтому Сартр без всяких обиняков заявлял, что в каждом из нас, людей, — дыра величиной с Бога.
Но Сартр далек от оптимизма и утверждающего посыла человека веры. «Дыру величиной с Бога», по-Сартру, нечем заполнить. Человек, достигая предела своих возможностей, испытывает «тошноту». В ней он вопреки всем своим желаниям и привязанностям, с сартровских позиций, становится максимально честным по отношению к себе и к миру. Антуан Рокантен, ощутив «тошноту», осознает свое неизбывное одиночество, оказывается изгоем. «Бытие для себя» может порождать разные реакции у человека: от восторга до враждебности. Но «бытие в себе», которое неожиданно показывает себя в самых обыденных вещах, вызывает глубинное отторжение, т. е. «тошноту».
Парадоксально, но, по Сартру, человек в своем фундаментальном проекте стремится стать «бытием в себе» и «бытием для себя» одновременно, т. е. «стать Богом», говоря языком Сартра. Пусть он и полагает это невозможным, «тщетной страстью». Рокантена «бытие в себе» отталкивает, вызывает отторжение, «тошноту». А почему же именно «тошноту»? Потому лишь, что реальность человека в понимании Сартра несет в себе ничто, и это человеческое ничто не способно ассимилировать «бытие в себе». Как демонстрирует Сартр в романе «Тошнота», привлекая художественные средства, бытие в себе — это смерть для человеческой реальности.
И здесь Сартр находит иную возможность интенсивной и подлинной жизни для человека. Это возможность героического самоутверждения. Конечно, познав подлинность существования, Антуан Рокантен увидел в окружающем его мире и в себе самом абсурдность и случайность. Существование не зависит от воли и личного выбора. Оно непрестанно засасывает и навязывает себя человеку. Но способность сделать выбор и понести за него ответственность — это единственное, что вырывает человека из слепого потока жизни и дает ему опору. Антуан Рокантен прозревает пустоту, покоящуюся в глубине всеобщего движения. Но это его более не страшит. Теперь эта пустота не является синонимом смерти, напротив, она всецело проникнута жизнью. В то время как бытие в себе выступает в качестве силы, не сулящей человеку ничего, кроме смерти. Тут есть противоречие, которое в мире Сартра нуждается в героическом разрешении. Вопрос только, какой из путей героического самоутверждения выберет человек. Этот выбор, разумеется, произволен.
В самом конце романа Сартр находит возможность героического выхода в человеческой способности уйти из порочного круга существования, увековечив себя в музыке или литературе. Мы, читатели Сартра, вправе спросить: почему так, а не иначе? Но это дело вкуса. Антуан Рокантен, наверно, как и сам Жан Поль Сартр, особенно ценил музыку и литературу. И Рокантена так же страшили и отталкивали вера и Бог.
В конечном счете философия Сартра предоставляет лишь две возможности выхода из ситуации экзистенциального отчаяния: героическое самоутверждение или утверждение человека в вере. Поскольку на веру Сартр не решается, остается один путь — героическое самоутверждение. А уж каким будет этот героизм, в каком жизненном обличье он проявит себя — это вопрос произвола.
Потому-то Сартру и нужно прибегнуть к форме художественного слова и ему нужен персонаж вроде Антуана Рокантена, который выбирает свой путь в мире героического самоутверждения. Сартр как философ не может позволить себе такой произвольности, а вот Сартр-писатель имеет на это полное право. Здесь художественное слово органично дополняет философскую мысль.
Так что же это за мысль, что это за категория, которая так органично проявляется в аллегорическом пространстве романа, оставаясь столь проблематичной в пределах строго философской логики? Это категория «бытие в себе». В философских произведениях Сартра «бытие в себе» выступает сплошной, абсолютной, бесконечной и предельно сжатой реальностью. «Бытие в себе» не содержит никаких пустот, никакого ничто. Человеческая реальность, напротив, раскрывается благодаря существованию пустоты, ничто. Человек — это «бытие для себя», но не «бытие в себе». Отношение к «бытию в себе» у человека возможно двояким образом: с одной стороны, «бытие для себя» не самостоятельно, но есть на основе «бытия в себе»; с другой — «бытие в себе» выступает, по Сартру, в качестве «фундаментального проекта», существующего в каждом человеке. Отсюда, самым неожиданным образом, в философии Сартра появляется идея Бога. Бог есть фундаментальный проект человека, желающего стать «бытием в себе», обрести его твердость и плотность, но в то же время остаться сознающим себя «бытием для себя». По мысли Сартра, этот проект невозможно воплотить, и «бытие в себе» для человеческой реальности остается закрытой реальностью.
Однако в художественном пространстве романа Сартр предпринимает именно то, что считает недостижимым в пространстве философской логики. В опыте Антуана Рокантена в обыденном мире «бытия для себя» начинают проступать черты «бытия в себе». Но, странное дело, эти черты «бытия в себе» оказываются вовсе не схожими с божественной реальностью. Зато близость к инфернальному началу тут проступает с достаточной ясностью. Почему же так странны, так страшны и неприятны для Антуана Рокантена вполне обыденные вещи, которые неожиданно обнаружили свою «первоначальность», т. е. «бытие в себе»? Да потому, как мы уже сказали, что «бытие в себе» выступает как смерть человеческой реальности. И в художественных образах Сартр дает понять и увидеть, что некоторую часть этой смерти человек способен в себе удержать. Здесь Сартр остается верным Гегелю, который в «Феноменологии духа» писал:
Смерть, если мы так назовем упомянутую недействительность, есть самое ужасное, и для того, чтобы удержать мертвое, требуется величайшая сила. Бессильная красота ненавидит рассудок, потому что он от нее требует того, к чему она не способна. Но не та жизнь, которая страшится смерти и только бережет себя от разрушения, а та, которая претерпевает ее и в ней сохраняется, есть жизнь духа. Он достигает своей истины, только обретая себя самого в абсолютной разорванности. Дух есть эта сила не в качестве того положительного, которое отвращает взоры от негативного, подобно тому как мы, называя что-нибудь ничтожным или ложным, тут же кончаем с ним, отворачиваемся и переходим к чему-нибудь другому; но он является этой силой только тогда, когда он смотрит в лицо негативному, пребывает в нем [1, с. 22-23].
Далее Гегель проговаривает совершенно невероятную вещь: «Это пребывание и есть та волшебная сила, которая обращает негативное в бытие. Это сила есть то же самое, что выше было названо субъектом» [1, с. 23]. То есть «тошнота» Рокантена — это та грань, за которой он уже не способен принимать в себя «бытие в себе» в качестве смерти. «Тошнота» — это сигнал, что «волшебные силы» Антуана как субъекта на исходе. На этой границе и проявляет себя, совершенно неожиданно для творчества Сартра, инфернальное. Скажем, в русской литературе существует описание инфернального и близкое к рокантеновскому опыту, и одновременно крайне от него далекое. Это опыт провинциального школьного учителя Ардальона Борисовича Передонова из «Мелкого беса» Федора Сологуба. В отличие от Антуана Рокантена, «волшебная сила» субъективности Передонова совершенно минимальна. Настолько минимальна, что практически стремится к нулю. Поэтому-то «тошнота», или, говоря сологубовским языком, «мерзость и грязь», становится едва ли не самой сущностью сознания Передонова.
Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом. Всё доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь [4, с. 89].
Поразительно, но сознание Передонова порою совершенно не отличается от окружающих его предметов, для него характерно тупо уставиться в стол или стену, неважно во что. Но ощущение «мерзости» все же свидетельствует, что самый минимум человеческой реальности присутствует в Передонове. Он не может просто быть деревом или стулом. Но и к рокантеновской рефлексии он не способен. Это как раз и указывает на то, что Рокантен бесконечно более человечен, нежели Передонов. Но и в тупом сознании Передонова вещи не просто мерзостны, они, так же как и у Рокантена, проявляют свою страшную, буквально инфернальную, сторону. Поскольку Передонов мелок, то и бес его мелок, но от этого ничуть не менее омерзителен и страшен. По мере развертывания внутренней драматургии романа «Мелкий бес» охват субъективности Передонова настолько сужается, что весь страх и омерзение сосредотачивается вокруг уже чисто инфернального существа — некой безликой недотыкомки.
Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределенных очертаний, — маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась, — серая, безликая, юркая [4, с. 119].
У Антуана Рокантена был свой самый страшный опыт:
Когда мне было восемь лет и я играл в Люксембургском саду, был один такой человек — он усаживался под навесом у решетки, выходящей на улицу Огюста Конта. Он не говорил ни слова, но время от времени вытягивал ногу и с испугом на нее смотрел. Эта нога была в ботинке, но другая в шлепанце. Сторож объяснил моему дяде, что этот человек — бывший классный надзиратель. Его уволили в отставку, потому что он явился в классы зачитывать отметки за четверть в зеленом
фраке академика. Он внушал нам невыносимый ужас, потому что мы чувствовали, что он одинок. Однажды он улыбнулся Роберу, издали протянув к нему руки, — Робер едва не лишился чувств. Этот тип внушал нам ужас не жалким своим видом и не потому, что на шее у него был нарост, который терся о край пристежного воротничка, а потому, что мы чувствовали: в его голове шевелятся мысли краба или лангуста. И нас приводило в ужас, что мысли лангуста могут вращаться вокруг навеса, вокруг наших обручей, вокруг садовых кустов [3, с. 16].
Как видим, этим школьным надзирателем — «лангустом» вполне мог бы быть Передонов, если бы его безумие протекало медленнее. Да он уже и был таким существом: внешне человеком, внутри «лангустом или крабом».
И краб, и лангуст — вполне законные части природного мира. Не так-то и просто оторвать их от плотного массива «бытия в себе». Но они же становятся представителями смерти, врываясь в качестве автономных от человеческой реальности элементов в сознание человека. Так полагал Сартр.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. — М., 2000.
2. Сартр Ж.-П. Бытие и Ничто. — М., 2012.
3. Сартр Ж.-П. Тошнота. — М., 2010.
4. Сологуб Ф. К. Мелкий бес. — М., 1989.
