CC BY
37
УДК 811.161.1’ 04
Р.Н. Лабикова
Омский государственный педагогический университет,
филиал в г. Таре
ОТРАЖЕНИЕ ЖИЗНИ И ИСТОРИИ НАРОДА В ЯЗЫКЕ ИСТОЧНИКОВ XVII ВЕКА
В статье через анализ содержания различных по характеру источников русской письменности периода XVII в. рассматривается жизнь и история народа. Памятники беспристрастно фиксировали все то, чем жил, от чего страдал, на что надеялся простой человек на Руси. Порой одно и то же слово в разном по стилю источнике, в разном лексическом окружении несло самые неожиданные семантические окраски. Комплексный анализ источников позволил достоверно осветить историческую действительность Московской Руси.
Ключевые слова: Московская Русь, источниковая база, язык источников, информационная возможность текста, документы административно-государственного аппарата, отражение жизни и истории народа.
Как известно, прикасаясь к источнику, исследователь получает прежде всего сведения через языковую информацию. В первую очередь язык отражает мировоззрение народа, зафиксированное в знаковой форме, а уже потом ученый обращается к лексическому пласту источника. Через язык фиксируется фрагмент объективной действительности, фрагмент картины мира. И исследователь, получая языковую информацию, осмысливает ее как источник исторической информации. Поэтому исторический источник является единым информационным объектом для исследователей, демонстрируя собой яркий образец сближения и совместного рассмотрения информационного пространства.
В исторических исследованиях всегда актуален процесс расширения источниковой базы. Источники по изучению жизни и истории народа представляют собой значительный по объему и разнообразию массив документов. Антропологическая ориентация исторической науки выдвинула на первый план интерес к личности, писавшей документ, ее самоидентификации, репрезентированной в письменном источнике, представленной через образы, через языковую интерпретацию. В такой познавательной ситуации особый интерес представляют исторические источники разного происхождения и стиля, которые прежде в исторических исследованиях играли второстепенную роль.
При анализе трудов ученых, изучавших источники древнерусского периода, выявляется следующий факт: большая часть из них посвящена исследованию материалов документально-делового характера [Абрамова, 1974; Волков, 1970 и др.]. Отчасти это объяснимо, так как документальный язык более всего был подвержен семантическим изменениям. Тесно связанный с народно-разговорной речью, он быстрее всего способствовал закреплению в языке различного рода штампов, шаблонов. Здесь появлялись предпосылки к утверждению в нем традиционных формул, оборотов, словосочетаний. Не без основания существует мнение, что приказно-деловой язык является одним из воздействующих стилей языка Московской Руси [1, с. 13]. Однако в информационном пространстве незаслуженно в стороне оставались другие источники этого времени, сохранившие иные стили древнерусской письменности, отражавшие разнообразие исторических процессов и те или иные стороны жизни народа: летописно-хроникальный, светский, переводной, церковно-книжный и др. Каждый из источников по-своему отражал обычную жизнь народа, беспристрастно регистрируя разные, даже порой самые тяжелые ее стороны. Известно замечание А.Н. Толстого, изучавшего судебные очерки во время работы над романом «Петр I». «Дьяки и подьячие Московской Руси искусно записывали показания, их задачей было сжато и точно, сохраняя все особенности речи пытаемого, предать его рассказ. Задача своего рода литературная... Это был язык, на котором гово-
рили русские лет уже тысячу, но никто никогда не писал. В судебных (пыточных) актах -язык дела, там не гнушались «подлой» речью, там рассказывала, стонала, лгала, вопила от боли и страха народная Русь. Язык чистый, простой, точный, образный, гибкий, будто нарочно созданный для великого искусства» [4, с. 567].
Были обследованы литературные памятники указанного периода, относящиеся к различным жанровым и стилистическим группам: 1) группа церковно-книжных текстов: «Повесть о Марфе и Марии», «Сочинения Максима Грека», «Повесть об Улиянии Осорьиной», «Житие боярыни Морозовой» и др.; 2) группа светско-литературных текстов: «Вирши Симеона Полоцкого», «Сочинения Сильвестра Медведева», драматические произведения, повести о Савве Грудцыне, Фроле Скобееве, Ерше Ершовиче, «Повести о зачале Москвы», «Летописная книга», «Писание о начале Смуты», «Пискаревский летописец», «Плач о пленении и конечном разорении.», «Послание некого изуграфа», «О взятии Смоленска Иваном Грозным» и др.; 3) группа документально-деловых текстов: «Монастырское хозяйство», «Московская деловая и бытовая письменность», «Акты феодального землевладения», «Домашний быт русского народа», «Статейные списки послов» и другие тесты делового содержания. Всего было изучено 102 разных по наполнению и содержанию памятника. Комплексное привлечение таких источников и их всесторонний анализ позволит более полно и объективно осветить языковой материал, фиксирующий особенности жизни и истории народа в период Московской Руси.
На страницах Московской деловой и бытовой письменности, в источниках монастырского хозяйства, запечатлевших обычную жизнь проживавших на тот период людей, находим примеры, зафиксировавшие моменты такой жизни: «Топор дровосечный поделывали и укладу прибавили» (МДБП, с. 158); «Двенадцать гребовых весел делали» (СлРЯ 11-17, с. 4, 127); «Моклый хлеб направили.» (Грамотки, с. 226); «В спальный чулан поставила. (ДБРН, с. 1, 556) и др. Информация, полученная из источника, легко воспринимается, она показывает фрагменты повседневной жизни простого человека, занятого домашними заботами, решением каких-то сложных задач и проблем: «Вертимое плясание отлучает человека от Бога» (Дювернуа, с. 13).
Поражает удивительная информационная возможность текста того времени. Порой одно и то же слово в разном лексическом окружении описывало такую тонкую специфическую картинку бытовой действительности, которая иными словами не была бы так отражена. К примеру, слово дойный в период формирования языка русской нации сохраняло смысловое единство с исходным многозначным глаголом доити, который в то время имел два значения: 1)‘доить’2) ‘кормить грудью’. В одном из текстов XVII в. встретилось рассматриваемое прилагательное именно в этом значении в таком окружении: «Да взяли, государь, шесть коров дойных да две яловых» (Док. ист. кр., с. 433). В другом случае это прилагательное уже сохраняло семантическую связь с другим значением глагола (‘кормить грудью’). В приведенном ниже тексте у него вычленялось значение ‘кормящий, который кормит грудью’, что и нашло отражение в источнике: «В углу лавка, ...да две кошки дойных» (Рус. дем. сат., с. 97).
Еще более ярким образцом переплетения сложного узора разнообразных значений, отражающих ту или иную сторону жизни народа, является слово гнилой. Так, в указанный период оно встречалось в источниках бытовой письменности, характеризовавших, к примеру, не самое лучшее качество товара: «И ты бъ господине, московскимъ стрельцомъ по прежнимъ грамотамъ... давалъ бы себе запасы не гнилые» [СлРЯ 11-17, с. 4, 45], качество пищи: «Внемли да не прелстише себе и вместо чистого вина принесеше сцеть или винныя дроди или иное что гнилое» [СлРЯ 11-17, с. 4, 45], состояние организма «Золото сусальное аще к ранамъ прикладываемъ къ гнилым, тогда мясо дикое из ранъ без болезни» [СлРЯ 1117, с. 4, 45]. Во всех случаях, несмотря на некоторые оттенки в значениях, семантическая близость между примерами явно ощущалась. Однако источники того периода располагали материалом, в котором у слова гнилой такая связь нарушалась, значит, рисуя картину жизни народа, это слово высвечивало новые семантические краски. Так, в приведенных ниже
предложениях слово гнилой - это ‘дряхлый, хилый’: «Услышавъ же сие Михаилъ, трясущийся старецъ и судивъ паче себе недостойна бытии сану, яко гробна уже старца и гнила» [СлРЯ 11-17, с. 4, 45], ‘испорченный, порочный, скверный’: «В православной вере ут-верждайтеся, латыньскому же гнилому мудрованию не внимайте» [СлРЯ 11-17, с. 4, 45], недобрый, злой: «А мы грешнии по сей час душевне живы, аще и возрастают в ней помыслы гнилые» [2 неизв. посл., с. 404], ‘зловонный’: «Раздуло носъ нюхание смрада отъ стерва гнилаго» [«П» А. Белобоцкого, с. 56], ‘невоспитанный, морально неустойчивый’: «Чтоб от гнилаго и нетвордого, горького и криваго корени и древа и в застени стоящего... токмо за величества рода хотящую нам ветвь от него отвратити...» [Нов. пов., с. 336]. То есть семантические возможности только одного слова смогли помочь представить разнообразные фрагменты жизни народа.
Однако образы размеренной бытовой жизни, зафиксированные в памятниках, - это только одна из сторон жизни. «Открывшийся на рубеже 60-70-х гг. XVI в. хозяйственный кризис достиг апогея в 80-е и последующие годы. Он поразил почти всю территорию страны, за вычетом некоторых регионов на юге, а отчасти и севере. К примеру, убыль тяглого населения в Новгородчине составила по сравнению с началом XVI в. около 80% и еще больше в сопоставлении с серединой столетия. Эпоха «великих расчисток» и экономического подъема сменилась годами упадка, неурожаев и крайней неустойчивости и барских, и крестьянских хозяйств. Столь же печальное зрелище являли собой центральные, восточные и западные уезды». [2, с. 147]. Сложная экономическая ситуация, сложившаяся на конец XVI в., продолжала ухудшаться и в XVII в. Народ нищал. Неимущих людей, имеющих скудный достаток, становилось все больше и больше. Как отмечают исследователи, в конце XVI в. .«уровень платежей и повинностей с единицы налогообложения (тяглого пахотного надела) был примерно таким же, как в начале 50-х годов» [там же, с. 147]. Нищета стала настолько обычным явлением, что в языке того времени нашлось даже словосочетание гнилая полушка - меткая оценка жалкого существования человека, не способного хотя бы сносно сводить концы с концами, оценка степени его бедноты. Полушкой в Древней Руси называли позже вышедшую из употребления мелкую монету в четверть копейки. Находясь в руках не самой богатой части населения Руси, переходя из рук в руки во время определенных достаточно незначительных финансовых операций, она становилась не столько средством платежа, сколько объектом образного значения, характеризуя собой уровень материальной обеспеченности, уровень обнищания народа: «В приходной книге прошлого 180-го году написано: ...на вдове Манке гнилых полушек 4 рубли 6 алтынъ, 4 де. И те денги взяты » [СлРЯ 11-17, с. 4, 45].
Влача жалкое существование, люди начинали проявлять недовольство. Вначале местами, а далее страна стала бурлить повсеместно. Эпоху XVII в. в истории России не зря называют «бунташным периодом», периодом «Смутного времени». Смута, как объясняет «Толковый словарь» Владимира Даля, - это возмущение, восстание, мятеж, крамола, общее неповиновение, раздор между властью. Современники говорили о Смуте как о времени «шато-сти», «нестроения», «смущения умов», которое вызвало кровавые столкновения и конфликты. Россию постиг глубокий духовный, экономический, социальный и внешнеполитический кризис. Он совпал с династическим кризисом и борьбой боярских группировок за власть. Искажены были нравственные и моральные ценности, что поставило страну на грань катастрофы. События, происходившие в данный период, чувствительно отражались на истории народов нашей страны. Смута вместе с другими явлениями общественной, духовной жизни ярко отражала рост национального самосознания народа, идейные противоречия, противоборство разных социальных сил. Люди все чаще и чаще показывали свое отрицательное отношение к происходящему и, выражая недовольство, открыто призывали к неповиновению: «А его [Ивашки]... раскольные глаголы, государь мой,. люди слушали» [Дл, с. 339].
Волнения крестьян сменялись периодами некоторого затишья (ср. у А.С. Пушкина: «Народ безмолвствует»). Однако эта покорность была кажущейся. Воцарилась династия Романовых. Население, доведенное до отчаяния, разоренное войнами и поборами, не могло
платить того, что требовало от него государство. Подати из народа буквально выбивались палками. Должников били до тех пор, пока они не уплачивали налог или не умирали. Люди открыто стали жаловаться на власть, на злоупотребление наместников, говорить о невозможности существования, сетовали на свои беды и проблемы. Как отмечал В.О. Ключевский, «в продолжение всего XVII в. все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребление властей, жалуются на то, от чего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо молчали» (цитируется по: [3, с. 194]).
Сетуя на свое бесправное положение, народ не смирялся и не повиновался. Он и в это время не прекращал борьбу. Протест выражался в различных формах: сопротивлении, бунтах, мятежах, восстаниях, погромах, поджогах владельческих усадеб, всякого рода расправах с владельцами, в раскольнических движениях, в побегах. Николай Костомаров, рисуя картину жизни страны в десятилетия царствования двух первых Романовых, отмечал, что это был период господства приказного люда, расширения письменности, бессилия закона, пустосвят-ства, повсеместного обирательства работящего народа, всеобщего обмана, побегов, разбоев и бунтов [3, там же]. Социальные противоречия, возникшие в стране, вели к все более тяжкой эксплуатации тяглого населения. Народ не мог вынести такую жизнь и начинал сопротивляться, убегал.
Побег являлся одной из самых крайних форм сопротивления, так как крестьянин, отчаявшись на самовольный уход, сбегая из насиженных мест, терял все: дом, семью, определенный уклад жизни. Однако гнет был невыносимее, поэтому так часты были в разных и по времени, и по характеру текстах XVII в. сочетания типа беглый крестьянин (обнаружено 319 словоупотреблений). Тяжело было всем, поэтому бежали люди разного вероисповедания и сословия. Ср. встречавшиеся сочетания в памятниках данного типа: беглый Ивашка, беглый татарчонок, беглый человек, беглый солдат, беглый ученик, беглая жонка, беглые люди, беглая девка, беглый сын, беглые работники, беглый холоп, беглые дворовые молодцы, беглые дворовые люди и др.
Убежавшие люди, бросая пашню и спасая жизнь, скрывались от преследования. Необходимо было спрятаться так, чтобы беглеца не смогли найти, ибо жестокая расправа была неминуемой. Здесь ставился вопрос о жизни и смерти. И находилось беглое место [МХ. с. 168] - ‘место, где скрываются люди’, которое спасало, являлось последней надеждой.
Но в государстве все было учтено. Под надзором оставалось все, вплоть до принадлежавшего убежавшему человеку участка земли определенного размера, являющегося единицей обложения, податью в пользу государства. Ср. «Да Туринским ямским охотником на жилые и на беглые и на мертвые на пятьдесят вытей... дано государева денежного жалования въ Туринском четыреста девяносто семь рублевъ» [СлРЯ 11-17, с. 1, 86]. Здесь беглая выть - ‘окладная доля после беглого’.
То, что сбежавший человек рано или поздно будет пойман, сомневаться не приходилось, поэтому на случай его поимки имелся и государственный документ. В письменных памятниках встречалось сочетание беглая память. Это был юридический документ о возвращении по суду беглого холопа его владельцу: «И беглая память на него за головиною рукою в приказ дана.. ,»[МДБП, с. 250]. В этом же значении в текстах XVII в. встречалось и словосочетание беглая грамота.
Для наименования документов административно-государственного аппарата в письменном языке XVII в. широко использовались составные термины, опорными компонентами которых были: грамота, запись, книга, крепость, лист, память, письмо, кабала, выпись, денная, подорожная, полюбовная и др. В структурном отношении они все были однотипны в том смысле, что были построены по модели «отглагольное прилагательное + существительное». Отглагольный адъектив указывал на вид, назначение документа, в то время как существительное - только на тип документа. Так, в словосочетании посыльная грамота - название документа, которым обвиняемый вызывался в суд: «Вели посланному писать посыльную
грамоту [на него] в суд праведный»[Рус. дем. сат., с. 14] - прилагательное посыльный конкретизирует тип документа (грамоты).
Следует отметить, что в период XVII в. слово грамота было многозначным. Словарь русского языка XI-XVII вв. отмечал у него четыре значения. И хотя значение ‘деловое письмо’, ‘акт’ оно приобрело значительно раньше, к периоду формирования языка русской нации письменные документально-деловые памятники изобиловали разнообразием значений. Так, по исследованным письменным источникам того времени, отмечено 105 наименований со словом грамота: засыльная грамота [Дювернуа, с. 60], гулящая грамота [Акты, с. 239], купная грамота [Дювернуа, с. 34], купчая грамота [Акты, с. 105], меновая грамота [Акты, с. 118], отказная грамота [ЛЦГТС, с. 240], переводная грамота [ВК, с. 1, 136], перехожая грамота [Грамотки, с. 289], послушная грамота [МДБП, с. 36], разъезжая грамота [Акты, с. 248] и др. Их число увеличивалось за счет образования антонимов: ввозная грамота - вывозная грамота, зазывная - отказная, мирная - обидная, несудимая - судная, венчальная -разводная, отпускная - сыскная, затворчатая - отворчатая и др.
Сбежавших людей усиленно разыскивали, поэтому-то в документально-деловых текстах XVII в. так часты были примеры типа повальный обыск. Несвободные сочетания с опорным компонентом обыск - ‘расследование дела’ - широко бытовали в источниках. Это связано с активным развитием дело- и судопроизводства. По мере усложнения социальноэкономических отношений, по мере укрепления единовластия монарха появляются новые судебные органы, которые в той или иной мере санкционировались государством. На них возлагались задачи по суду и наказанию «лихих людей», гулявших по Руси. Первым шагом было обуздание разбойничьих банд. И хотя среди разбойников были не только те, которые обыкновенно грабили всех, кто попадался под нож, но и «благородные», боровшиеся за какие-то права, заступившиеся за обиженных, восставшие против произвола и насилия, обязанностью таких органов все же являлись сыск и наказание преступников [5, с. 44]. Кроме разбойных дел, они занимались и поиском сбежавших крепостных людей, не вынесших гнета.
Разыскиванием беглых занималось огромное количество служилых людей. Они, усердно неся службу, старались найти беглецов, подключая к розыску значительное число помощников. В текстах того времени широко употреблялись словосочетания, обозначающие государственные учреждения, ведающие различными хозяйственными и административными делами, делами сыска. Такие сочетания обычно имели опорный компонент двор, изба, дом: загонный двор [СлРя 11-17, с. 5, 171], схожая изба [Грамотки, с. 312], приказной дом [Ист. РНЯ, с. 130 ] и др. При поимке беглого происходили порой самые драматические события, что, к примеру, было зафиксировано в тестах Московской деловой и бытовой письменности: «А со стоялова де двора он Ивашко с чепью и з железами ушол.» [МДБП, с. 227].
Разыскивали людей повсеместно. Термин повальный обыск широко бытовал на большой территории государства. Он изобиловал в различных по характеру источниках. Авторы встретили 132 примера употребления данного сочетания в разных документально-деловых памятниках. Структура сочетания достаточно стандартна для всех книг документальноделового содержания XVII в., а в рамках описания одного случая часто вообще не знает отклонений. Уместно заметить, что документы судебно-следственных дел создаются по определенным жанровым канонам. Для них характерна не только особая, специфичная композиция, но и своеобразный стиль языка, изобилующий как «юридическими клише», так и разговорной лексикой. Даже в построении конструкций приказно-делового характера чувствовались жесткость, гнет, давление и определенное насилие.
Розыск беглых не имел в России ни территориального, ни временного ограничения. Этот тотальный досмотр очень сильно довлел в обществе. Дополнительную экспрессию придают текстам многочисленные лексические повторы, вариации, позволяющие задать определенный ритм источнику. В источниках делового характера широко бытовали примеры типа: большой повальный обыск, обыскивать повальным обыском, слаться в повальный обыск, которые несли значение ‘поголовный, всеобщий’. Ср.: «Сыскивая всякими сыски накрепка
большим повальным обыском» [Отк. кн., с. 103]. «Тут ли тебе надежнее слаца в повальный обыск» [Грамотки, с. 30].
Побег - это один из ответов крестьян на создавшуюся ситуацию. Каким бы жестким не был контроль, какой бы жестокой не была расправа над беглецами, побеги в Росси приобрели массовый характер. Обычно бежали на окраину, на юг России, в степь, в теплые края, оставляя в запустении центральные районы. Там природа была милостивее, правительственный контроль был не столь жестким и менее обременительным. Там, в хорошо защищенном месте, собиралось множество людей, вынужденных бросить свою семью, свой дом, поменять свой образ жизни. Здесь только люди, горюя о своей доле, могли расслабиться, рассказать ближнему о своих проблемах, подумать о будущем: «Гадали думу крепкую, заединую» [Ист. песни, с. 154]. И есть, и спать им приходилось в большинстве случаев прямо на земле. В исторических песнях, сложенных казаками, отражались и быт, и их жизнь: «По утру-то у нас, у казаченьков, будет весь повальный круг...» [Ист. песни, с. 154]. Исторические песни, являясь ярким образцом устного народного творчества, оказались неким информационным пространством, пропущенным через мировидение индивидов. Из смысла предложения понятно, что разговор идет о разместившихся, повалившихся, лежащих кругом, заснувших к утру людях. Подчеркнутое слово в тексте уже иного семантического плана. Перевод содержания текста позволил отметить новые семантические грани источников XVII в., отражавших жизнь и историю народа.
Долгий поиск сбежавших людей обычно заканчивался их поимкой. И тогда в холодных темных пыточных подвалах начинался усиленный допрос по поводу их «блудного воровства». «В приказе в приводе была и за блудное воровство кнутом бита» [МДБП], - свидетельствует запись из Московской деловой и бытовой письменности. Здесь прилагательное блудный в сочетании блудное воровство сохранило единство с глагольным значением ‘пакостить, причинять ущерб’. Виновного в «лихих делах» непременно ждало наказание. Для этой процедуры в государственной машине имелись специальные люди, совершавшие процедуру наказания, и специально отведенное место - закольное место, - служившее не столько местом казни, сколько местом обзора для назидания иным людям, решившим ослушаться, совершить побег. «И поимеше вони приведаша на место закольное и помолився святый. посечен бысть» [СлРЯ 11-17, с. 5, 217]. Однако какой бы страшной не была расправа, каким бы жестоким не был контроль, Россия XVII в. продолжала бурлить, оставляя в своей истории не только «бунташный» след, но и след постепенного формирования национального самосознания русского народа, становления русской государственности.
Исследовав семантическое пространство лишь небольшой части источников XVII в., можно увидеть в них отражение жизни и истории народа. Выявленный комплекс разных по характеру источников способствовал глубокому изучению многих сторон жизни и истории народа, позволил наиболее адекватно осветить историческую действительность, историю народа, его образ и уровень жизни, обычаи, поведение в условиях масштабной трансформации русского общества.
Библиографический список
Источники
Акты - Акты феодального землевладения и хозяйства : в 3 ч. - М. : Наука, 1961. - Ч. III. - 446 с.
ВК - Вести-Куранты 1600-1639 гг. - М. : Наука, 1972. - 346 с.
Грамотки - Грамотки XVII - начала XVIII века / под ред. С.И. Коткова. - М. : Наука, 1969. 416 с.
2 неизв. посл. - Голубев, И.Ф. Два неизвестных стихотворных послания XVII в. / И.Ф. Голубев // Труды отдела древнерусской литературы. - 1961. - Т. 17. - С. 404-413.
ДБРН - Забелин, И.Е. Домашний быт русского народа / И.Е. Забелин. - М., 1895. - 505 с.
ДЛ - Древнерусская литература и ее связи с новым временем. - М. : Наука, 1967. - 214 с.
Док. ист. кр. - Документы 1585-1610 гг. по истории крестьян // Анпилогов Г.Н. Новые документы о России конца XVI - начала XVII века. - М. : МГУ, 1967. - 541 с.
Дювернуа - Материалы для словаря древнерусского языка / сост. А. Дювернуа. - М., 1894. - 234 с.
Ист. РНЯ - Котков, С.И. Источники по истории русского народно-разговорного языка XVII - начала XVIII века / С.И. Котков. - М. : Изд-во АН СССР, 1964. - 312 с.
Ист. песни - Исторические песни XVII века. - М. ; Л. : Наука, 1966. - 388 с.
ЛЦГТС - Каган, М.Д. Легендарный цикл грамот турецкого султана к европейским государям - публицистическое произведение второй половины XVII в. / М.Д. Каган // ТОДРЛ. - М., 1958. - Т. 1. - С. 225-250.
МДБП - Московская деловая и бытовая письменность XVII века. - М. : Наука, 1968. - 338 с.
МХ - Греков, Б.Д. Монастырское хозяйство XVI-XVII вв. : Путь к знанию / Б.Д. Греков. - Л., 1924. - 183 с. Нов. пов. - Кукушкин, М.В. Новая повесть о событиях начала XVII века / М.В. Кукушкин // Труды отдела древнерусской литературы. - 1960. - Т. 17. - С. 380-387.
Отк. кн. - Памятники южновеликорусского наречия. Отказные книги. - М. : Наука, 1977. - 431 с.
«П» А. Белобоцкого - Горфункель, А.Х. «Пентатеугум» Андрея Белобоцкого / А.Х. Горфункель // Труды отдела древнерусской литературы. - 1965. - Т. 21. - С. 44-64.
Рус. дем. сат. - Русская демократическая сатира XVII века / подготовка текстов, статья и комментарии В.П. Адриановой-Перетц. - 2-е изд., доп. - М. : Наука, 1973. - 292 с.
СЛРЯ 11-17 - Словарь русского языка XI-XVII вв. - М. : Наука, 1976. - 288 с.
Список использованной литературы
1. Виноградов, В.В. Чтение древнерусского текста и историко-этимологические каламбуры / В.В. Виноградов // Вопросы языкознания. - 1986. - № 1. - С. 9-15.
2. Боханов, А.Н. История России с древнейших времен до конца XX века : в 3 кн. Книга I. История России с древнейших времен до конца XVII века / А.Н. Боханов, М.М. Горинов. - М. : АСТ, 2001. - 347 с.
3. Геллер, М.Я. История Российской империи : в 3 т. / М.Я. Геллер. - М. : МИК, 1997. - Т. 1. - С. 194.
4. Толстой, А.Н. Как мы пишем // Толстой А.Н. Полн. собр. соч. - М. : Гослитиздат, 1949. - Т. 13. - С. 567.
5. Ястребов, А.В. Эволюция судебной системы и судопроизводства в России в XI-XVII вв. / А.В. Ястребов // Омский научный вестник. - 2009. - № 6. - С. 44.
© Лабикова Р.Н., 2012
Автор статьи - Раиса Николаевна Лабикова, кандидат филологических наук, доцент, Омский государственный педагогический университет, филиал в г.Таре, e-mail: ЬаЫкоу@таЛ.ги.
Рецензент - А.А. Калиновская, кандидат исторических наук, профессор, Омский государственный педагогический университет, филиал в г.Таре.
