CC BY
60
УДК 008:94(47+57)
С. Э. Зверев
Отражение мифов советской культуры в речевом воспитании военнослужащих Красной армии (20-40-е гг. ХХ в.)
В статье анализируется динамика процесса мифологизации советского общественного сознания, отражавшегося в советской общественной речи и, в частности в речевом воспитании военнослужащих Красной армии. Отмечается, что на рубеже 40-х гг. ХХ в. основные «сталинские» мифы подверглись значительной девальвации в ходе ряда военных конфликтов и войн, которые велись советским государством. Делается вывод о глубоком кризисе ценностей советской культуры рассматриваемого периода, выражавшимся в речи красноармейцев, формах и содержании социальной коммуникации в речевом воспитании Красной армии.
Ключевые слова: речевое воспитание, социальная коммуникация, общественная речь, миф советской культуры, Красная армия
Sergey E. Zverev
Reflection of the myths of Soviet culture in language education of soldgers and officers of the Red Army (20-40's of the XX century)
The author analyses the dynamics of the process of mythologizing of the Soviet public consciousness, reflected in the Soviet public speeches, and in particular, in the speech the education of soldgers and officers of the Red Army. It is noted that at the turn of the 40's of XX century the major «Stalin's» myths were subjected to a significant devaluation in the course of a number of military conflicts and wars waged by the Soviet state. The conclusion is made about the deep crisis of the values of the Soviet culture of the period under review, which was manifested in the speech of soldgers and officers of the Red Army, forms and content of social communication in linguistic education of the Red Army.
Keywords: voice education, social communication, public speaking, the myth of the Soviet culture, the Red Army
Начиная с Октябрьской революции и на протяжении всей Гражданской войны речевое воспитание советских войск отличалось чрезвычайно высокой интенсивностью, крайней политизированностью, жесткостью и бескомпромиссностью. Вполне закономерно, что агитация в чеканной формуле успеха (сочетание «агитации, организации, революционного примера и репрессии»), выведенной наркомвоенмором тов. Л. Д. Троцким, занимала почетное первое место. Агитацией и пропагандой дело, конечно, не ограничивалось. Приказы красных военачальников также обнаруживали многочисленные тенденции к заимствованию средств и приемов агитационной речи: развернутого обращения ко всем категориям военнослужащих, разъяснения важности исполнения приказа, яркой метафоричности, использования цепочки лозунгов-призывов в заключительной части.
В речевом воспитании советских войск в период Гражданской войны преобладал жанр вдохновляющей митинговой речи. Митинги, вспоминал один из армейских большевиков, были практически единственной формой массовой коммуникации; на них решались самые различные проблемы: от ориентировки в военно-политической обстановке до обсуждения
«утилитарных» вопросов: «перед выборами, для поднятия революционного и боевого настроения, для ликвидации какого-либо конфликта и т. д.»1 Убеждающая, аргументированная речь в это время в речевом воспитании практически не употреблялась. Усилия военных ораторов не простирались далее приведения войск в требуемое задачами момента настроение - самое нестойкое психологическое явление.
В том, что советские ценности, усиленно насаждавшиеся социальным пафосом общественной речи, не находят серьезного отражения в общественном сознании, большевики убедились уже в ходе Советско-польской войны (1920 г.). Что бы ни писалось в центральных советских газетах и ни говорилось агитаторами о том, что Красная армия несет свободу польским трудящимся и избавление их от эксплуатации «буржуазно-шляхетской верхушкой», в среде красноармейцев война воспринималась как обострение застарелых национальных противоречий между русским и польским народами. Это был тревожный симптом. Он означал, что, несмотря на всю боевитость большевистской пропаганды, замешанной на социальном пафосе, ее идеи «скользят по поверхности». А это в свою очередь могло значить только одно: что
после окончания войны, с исчезновением поневоле сплачивающего фактора военной угрозы, коммунистической партии придется столкнуться с очень и очень серьезными проблемами продвижения идей социалистического строительства, не находящими серьезной опоры в народе.
Об этом мы имеем очень ценное свидетельство видного большевика С. И. Гусева, занимавшего в 1920 г. должность члена РВС ЮгоЗападного фронта: «Из всей нашей пропаганды крестьянин-красноармеец прочно воспринимал лишь то, что соответствовало его классовой мелкобуржуазной природе, все остальное от него отскакивало, как ненужная шелуха. Он очень хорошо понял, что надо раз навсегда покончить с помещичье-генеральской контрреволюцией для того, чтобы она не отобрала у него земли и воли... Что касается мировой революции, новых империалистических войн, крушения капитализма и вопросов нашего социалистического строительства, то „на душу" ему это „не ложилось" (выделено мной. - С.З.) .в глазах крестьянина-коммуниста, одетого в красноармейское обмундирование, русско-польская война была не революционной, а национальной войной. Воевала не социалистическая Россия против империалистской Польши, а русский народ против поляков. Подъем русского шовинизма в Красной Армии во время русско-польской войны не подлежит ни малейшему сомнению.»2. Далее Гусев признавал, что Кронштадтский мятеж и антоновщина, повальное бегство из партии красноармейцев-крестьян в 1921 г. показали, что союз рабочих и крестьян скреплялся в то время только общностью врагов, но не общностью идеологии.
Выводы были сделаны очень быстро. Уже в резолюциях X съезда РКП (б), проходившего 8-16 марта 1921 г., отмечалось, что партия должна начинать ориентироваться на воспитание членов партии, поднятие уровня их идеологической подготовленности и культурного уров-ня3. Естественно, что идеологии в воспитании Красной армии отдавалось явное предпочтение; отсюда и начиналось формирование мифологем, питавших безусловную лояльность «вооруженного отряда пролетариата» советской власти.
Армия и флот рассматривались партией в качестве кузницы кадров, призванных впоследствии осуществлять масштабные преобразования в обществе. «Перед партией стоит настоятельная задача превратить казармы в параллельное отделение партийных школ, - говорилось в решениях 11-й Всероссийской партконференции (19-23 декабря 1921 г.). - Политическую работу в Красной Армии надо поставить так, чтобы через два года службы красноармеец
вышел из казармы со знаниями, не уступающими знаниям губернской партийной школы»4. Таким образом, подготовка красноармейца была равноценна подготовке ответственного советского работника. Нелишне заметить, что к переустройству общественного бытия, выражавшемуся, например, в коллективизации, партия смогла приступить, только имея в городе и на селе несколько миллионов пропущенных через армию и флот «непартийных большевиков», как их тогда называли.
В этой связи представляется чрезвычайно характерным подбор тем «беллетристики», рекомендовавшейся для комплектования красноармейских изб-читален: «о фабрично-заводском пролетариате и городской бедноте», «экономическое неустройство деревни и положение беднейшего крестьянства», «эксплоататоры (кулаки и мироеды города и деревни)», «слуги капитала, произвол властей, национальная и религиозная нетерпимость», «борьба за лучшую жизнь», «тюрьма и ссылка», «социальные утопии»5. Курьезный факт: к произведениям социальной утопии, призванных рисовать «лучшую жизнь», относилась «Борьба миров» Г. Уэллса.
Нельзя не отметить, что такое широко рекламируемое достижение советской власти, как ликвидация безграмотности, было для нее настоящим вопросом жизни и смерти. Упорное стремление большевиков к ликвидации безграмотности надо трактовать как естественное для формирующейся на новых, классовых принципах нации желание расширить свою социальную базу в народе, сформировать новые ценности в общественном сознании. Грамотность обеспечивала доступ широких масс населения к печатной государственной пропаганде. Мало того, чтение позволяло обращаться к написанному вновь и вновь, размышлять над прочитанным, т. е. переходить к самовоспитанию, что наилучшим образом способствовало формированию сознательного отношения к коммунистическим идеям и вело к укреплению государственного строя. «В Красной Армии не должно быть неграмотных, - так напутствовал призывника нарком-военмор тов. Л. Д. Троцкий. - Читай. Развивай свой ум, набирайся опыта от других людей, живых и мертвых. Иные мертвецы (!), как Маркс, как Ленин, говорят лучше живых, но слышать их голос можно только через книгу»6. Из этих строк видны приметы первого, пожалуй, советского мифа - мифа о непогрешимости классиков марксистско-ленинского учения, пустившего впоследствии в советском общественном сознании такие глубокие корни, что даже в годы Великой Отечественной военачальники нередко приводили в боевых документах цитаты из их работ7.
В советской общественной речи традиционный недостаток убеждения, построенного на рациональной аргументации, помноженный на «рецидивы» остатков религиозного сознания массы, имел следствием возникновение и быстрое распространение в СССР феномена вождизма, черпавшего силу в иррациональной уверенности в могуществе и превосходстве своего военного и партийно-государственного руководства. Этот процесс, в равной степени отражавший уровень мифологизации советского общественного сознания и способствующий ему, как известно, достиг пика в первой половине 30-х гг. ХХ в., совпав с первыми значительными успехами страны в социалистическом строительстве.
Своеобразным маркером, сопутствующим публичным выступлениям военных руководителей, в этот период может служить обилие развернутых славословий вождям, свидетельствующим о явно не ритуальном, но живом и искреннем обожании массой своих лидеров. На 19 страницах брошюры известного командарма А. И. Егорова, вышедшей в 1937 г., посвященной обороне Царицына, имя Сталина с разнообразными эпитетами от просто «товарища» до «гениального вождя» встречается 38 раз, причем на отдельных страницах издания небольшого формата - по 4 раза. Еще более пылкое восхваление практиковалось в ораторских речах. «Нами руководит, - говорил, например, в своей речи на I Всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев 17 ноября 1935 г. нарком обороны К. Е. Ворошилов, - нас ведет к новым победам первый маршал социалистической революции, великий маршал побед и на фронтах гражданской войны, и социалистического строительства, и укрепления нашей партии, наследства великого Ленина, - маршал коммунистического движения всего человечества - наш великий Сталин!»8. Отблеск славы маршала всего человечества падал и на его ближайших соратников. Так, в посланиях и письмах трудовых и воинских коллективов, трудящихся и красноармейцев, адресованных самому К. Е. Ворошилову, распространенной формой обращения служило выражение «любимый нарком». Вообще, практически все формы социальной коммуникации в этот период характеризовались чрезвычайной короткостью отношений народа с властью, что позволяет нам говорить как о сильной укорененности в общественном сознании социального мифа, так и об экстраординарных усилиях власти по его насаждению в общественной речи.
Такая ситуация, судя по публикациям, сохранялась на протяжении 30-х гг., когда слагались и усиленно насаждались мифы о превос-
ходстве всего советского, о непогрешимости партийного руководства, уверенно ведущего страну по пути построения счастливого будущего, о гармонии отношений «маленького человека» и власти в социалистическом государстве и пр. Однако конец десятилетия для СССР, как известно, был омрачен чередой военных конфликтов, которые нашли самое непосредственное выражение в характере и содержании форм социальной коммуникации в вооруженных силах.
Первый из этих конфликтов - события, как тогда писали, на озере Хасан (13 июля - 11 августа 1938 г.) - получил широкое освещение в советской печати. В фондах Российской национальной библиотеки количество публикаций, посвященных этому событию, уступает только количеству материалов по истории Великой Отечественной войны. Воспоминания участников боев у озера Хасан, написанные «по горячим следам», рисуют картину, отражающую настоящее торжество социального мифа в речевом воспитании красноармейцев.
Прежде всего можно отметить характерное для мифологизированного сознания невнимание к подробностям, относящимся к внешней, содержательной стороне происходящего. При описании боев преобладают речевые штампы: красноармейцы поливают огнем, косят, уничтожают врага, идут в атаку или отбивают атаку японцев, самураев и пр.; описание боя предельно эмоционально и образно, но что конкретно происходит на том или ином участке - понять практически невозможно, как невозможно охватить и проанализировать общую обстановку. О потерях упоминается разве только в случае ведения боя 11 пограничниками против японского батальона, для разжигания ненависти к врагу, в адрес которого отпускаются весьма изощренные инвективы.
Зато «мифологическому обеспечению», или, вернее, замещению реальности отводится центральное место. Не только комиссары и политические руководители (воспоминания которых занимают центральное место в публикациях), но и рядовые красноармейцы пишут о митингах, партийных и комсомольских собраниях, резолюциях, решениях, постановлениях, беседах, боевых листках и прочих формах социальной коммуникации, использовавшихся в речевом воспитании войск.
В боевой обстановке, под огнем заключаются договоры на большее уничтожение противника9, социалистические соревнования в том, кто первый водрузит знамя на отбитой у противника сопке10; авторы рассуждают о пользе лозунгов и порядке принятия в партию доселе
«непартийных большевиков», роли и места актива в бою и пр. Бойцы сражаются не только за великого Сталина, что вполне естественно, но и за сталинскую Конституцию, которая к войне имела все же достаточно опосредованное отношение.
Эти же черты свойственны и описанию, пожалуй, самого «неизвестного» вооруженного конфликта СССР предвоенного периода - сражению на реке Халхин-Гол (11 мая - 16 сентября 1939 г.). Недостаток внимания советской публицистики и мемуаристики к этой «маленькой победоносной войне» объясняется, на наш взгляд, тем, что она была почти полностью заслонена в общественном сознании начавшейся всего через два с половиной месяца тяжелой и кровопролитной Советско-финляндской войной.
Интерес к этой войне возродился только в начале 60-х гг., когда стали появляться сперва отдельные публикации о героях, а затем, в 70-80-х гг. и сборники воспоминаний участников боевых действий. Возможно именно этим объясняется некоторая сдержанность в описании мифологизированной действительности, что, впрочем, не означало большее внимание к действительности реальной. Пожалуй, только в воспоминаниях К. М. Симонова - безусловно, честного военного писателя - можно найти изложение мелких «бытовых» подробностей боевых действий, ту самую «кочку зрения», которая станет непременным элементом солдатских мемуаров Великой Отечественной.
Тем не менее, насколько можно судить, основные формы социальной коммуникации в речевом воспитании войск на этой войне не претерпели существенных изменений. Бойцы и командиры, так же как и год назад, у Хасана, участвовали в митингах; командование и политотделы писали обращения к войскам, приветствия «нашему любимому наркому непобедимой Красной Армии, ближайшему соратнику великого Сталина»11 и т. д., и т. п. Несмотря на то, что бои на Халхин-Голе были более продолжительны и кровопролитны, разрушения или хотя бы девальвации социальных мифов в советском общественном сознании они не спровоцировали. С определенной долей условности можно утверждать, что привычные формы социальной коммуникации в этот период применялись с несколько меньшей интенсивностью, нежели во время хасанских событий, но кардинальных изменений в общественной речи совершенно определенно не наблюдалось.
Эти изменения с наибольшей силой проявились в период Советско-финляндской войны (30 ноября 1939 г. - 13 марта 1940 г.). «Незнаменитая», по выражению А. Т. Твардовского, война повлек-
ла настолько глубокие изменения в сознании ее участников - от бойцов и командиров до высшего командного состава, что это нашло явное отражение в содержании речевого воспитания войск.
За очень короткий промежуток времени, отпущенный историей до начала Великой Отечественной, вышло в свет немало литературы, посвященной боям в Финляндии. Воспоминания участников войны иллюстрируют настоящее крушение социального мифа в армейской среде. Прежде всего, это проявлялось к вниманию авторов исключительно к реальной действительности: в записках появляется масса подробностей, в том числе и не самого героического плана; авторами значительно чаще выступают бойцы и командиры; создается даже впечатление, что партийно-политический актив сознательно отодвигали на задний план.
Вот что, например, писал командир 123-й стрелковой дивизии, совершившей прорыв линии Маннергейма, генерал-майор Ф. Алябу-шев: «Необходимо было как можно скорее обогреть и ободрить бойцов. Построили землянки, поставили в них печи. Получили перчатки, валенки, телогрейки, а для командного состава еще и полушубки. Усилили питание»12. И ни слова о партполитработе, о митингах и обращениях, которыми в прежних конфликтах принято было поднимать дух! Как видно, ободрить войска теперь старались заботой о питании и обмундировании бойцов, создавая сносные бытовые условия, а не «громокипящей» риторикой.
«В эту напряженную ночь (перед прорывом линии Маннергейма с 10 на 11 февраля 1940 г. -С. З.), - писал далее Ф. Алябушев, - я побывал почти во всех подразделениях. Бойцы крепко верили в своих командиров, и настроение у всех было приподнятое»13. И снова ни слова про партийные и комсомольские собрания, которые являлись непременным атрибутом подготовки к бою у озера Хасан, договоры и соцсоревнования и пр. В армии верили командирам и надеялись почти исключительно на них и на свою боевую выучку! Один из офицеров той же дивизии майор Степанов отмечал, что «одной храбростью, отвагой и мужеством не возьмешь железобетонных укреплений врага. Для преодоления линии Маннергейма, помимо бесстрашия, требовалась высокая организованность, выучка и тесное взаимодействие всех родов войск»14. В книге приводится рассказ младшего политрука С. Тройнина о том, как его танк провалился под лед на озере. Абсолютно ничего героического в злоключениях трех танкистов, один из которых к тому же утонул, угодивших в полынью по собственной неосторожности, нет. Как, собственно, нет и подвигов и уничтоженных шюцкоровцев.
Даже в статье полкового комиссара М. По-гарского о приезде накануне прорыва в одну из дивизий члена военного совета округа корпусного комиссара Запорожца не упоминается о митингах, что, казалось бы, было естественно ожидать от посещения руководящего работника такого уровня. Запорожец только «подробно ознакомился с состоянием подготовки к штурму. и обратил внимание командира и комиссара дивизии на необходимость более тщательной отработки действий блокировочных групп»15. Вслед за этим комиссар Погарский отметил: «Готовясь нанести новый, решающий удар противнику, командиры устраняли все недостатки, мешавшие тесному взаимодействию родов войск на поле боя. Воинский дух подразделений был теперь крепок как никогда»16. Воинский дух теперь зиждился, как надо понимать, скорее на уверенности в согласованных действиях всех родов войск, нежели на социальных мифах и обеспечивающей их партполитработе.
Все эти тенденции отразились не только в «окопной правде» непосредственных участников боев, они проникли и в среду высшего командования и даже партийного руководства. На проходившем после окончания войны совещании по изучению опыта финской кампании и последовавших за ним заседаниях Главного военного совета высказывались очень интересные мнения.
Подкомиссия по уставным вопросам настоятельно требовала «прекратить обсуждение приказа даже под маркой выработки норм социалистического соревнования»17 и даже вовсе отменить соцсоревнование в армии. В докладе начальника Главного политического управления Красной армии Л. З. Мехлиса, ортодоксального сталинца, прозвучали крамольные мотивы о ложных установках «в деле воспитания и пропаганды в Красной Армии (лозунги: непобедимость Красной Армии; армия героев; страна героев и страна патриотов; теория абсолютного технического превосходства КА, неправильное освещение интернациональных задач и т. д.)»18. Начальник Автобронетанкового управления Д. Г. Павлов пошел даже против классиков марксизма и их концепции справедливых и несправедливых войн, требуя так воспитывать войска, чтобы «наши начальники и бойцы понимали, что независимо от справедливой и несправедливой. приказы военного командования всегда справедливы и всегда должны быть выполнены»19. Командующий 7-й армией К. А. Мерецков восставал против принципа пролетарского интернационализма: «Вместо того, чтобы воспитывать в бойце ярость к врагу, мы хорошо встречаем пленных»20. Дальше всех
заходил начальник главного управления ВВС Я. В. Смушкевич, критикуя «священных коров» мифологизированной армии, - политработников: «У нас часто происходит шумиха от политсостава. Поэтому нельзя упрекать нас в том, что мы, может быть, ущемляем политработников»21.
Таким образом, в ходе финской кампании незыблемый монолит основных сталинских мифов дал первую заметную трещину. Это имело следствием некоторое изменение приоритетов в формах социальной коммуникации, использовавшихся в процессе речевого воспитания войск. Вместо мифологизированных форм, о которых речь шла выше, на первый план стал выдвигаться приказ как основная форма военных речевых коммуникаций, который все более приобретал характер категорического императива. При этом неизбежно уходило в прошлое как безудержное славословие вождям, так и короткость и некоторая патриархальность взаимоотношений между начальниками и подчиненными. Командира теперь полагалось бояться; по Я. В. Смушкевичу, «всякое уважение будет тогда, когда есть боязнь к командиру», поскольку «никаким демократическим увещеванием путем собраний не может быть достигнута дисциплина»22.
Из исторического опыта можно сделать следующие актуальные выводы.
1) Миф не терпит соприкосновения с реальностью. «Вечных мифов не бывает, - свидетельствовал Ролан Барт в работе „Миф сегодня", - ибо человеческая история может превратить реальность в слово, только от нее одной зависит жизнь и смерть мифического языка»23. Мифологизированному сознанию противопоказаны суровые военные потрясения. Разрушение советских мифов, как мы убедились, отражалось в формах социальной коммуникации предвоенного периода. При этом крушение мифа далеко не всегда является абсолютным благом; разочарование общественного сознания в ценностях мифа, как показывает опыт, проявляется в ужесточении форм и характера социальной коммуникации. Миф есть неотъемлемый элемент культуры. Если рассматривать сталинские мифы как краеугольный камень советской культуры, то получается, что их девальвация в ходе Советско-финляндской и особенно в трудных условиях начавшейся вскоре Великой Отечественной войны не оставила почти ничего «советского» в культурном сознании среднего человека. Утверждать так дает нам право анализ воспоминаний, дневников и писем участников Великой Отечественной войны. Даже в первых послевоенных изданиях воспоминаний (1948-1950) фронтовиков очень редко встречаются хрестоматийные
лозунги «За Родину! За Сталина!» В дневниках их вообще искать напрасно. Наоборот, встречаются весьма критические обсуждения как личности главного советского «вождя», так и его деятельности. Интересны солдатские тосты, записанные Н. П. Коротковым, произносившиеся на застолье во время празднования Первомая 1944 г.: «За взятие Берлина!», «За то, чтоб жены не изменяли!», «За урожай, чтобы люди не голодали!», «За то, чтоб родители дожили до победы, чтоб встретиться с ними!», «За счастье моего сына Димки» и т. п.24 Как видим, никакого официоза; темы тостов почти исключительно бытовые, не имеющие ничего общего с мифологизированной культурой.
Если учесть при этом, что в предвоенные годы в Советском Союзе довольно успешно шла борьба с национальной и мировой культурой, огульно объявленными пережитками культуры буржуазной, то получается, что в первой половине 40-х гг. советское общественное сознание переживало ярко выраженный кризис. Этот кризис закономерно отражался в общественной речи, в формах и содержании социальной коммуникации; «нецензурная брань стала неотъемлемым атрибутом красной армии, - это одно из многих свидетельств участника войны. - Ругались все, начиная от простого красноармейца и кончая генералами. Считалось, что без брани приказание или замечание звучит недостаточно „убедительно". Страшные, часто кощунственные ругательства сыпались со всех сторон, как из рога изобилия»25.
Повальное сквернословие в Красной армии в годы войны есть, таким образом, и индикатор, и результат кризиса общественного сознания в общественной речи. На фоне спорадического обращения советского военно-политического руководства к элементам национальной культуры (смягчение политики в отношении Церкви, пропаганда примеров полководцев и боевых традиций русской армии), которое не могло, конечно, дать сиюминутный эффект, тем более в условиях нарастания ожесточения боев.
2) Процесс разрушения мифа отражается в повышенном внимании к реальным событиям и бытовым деталям происходящего. Пропорционально умалению мифологизированных форм коммуникации возрастает значение форм, отражающих реалии времени.
В этом контексте становится объяснимым нестойкость ценностей демократического мифа в современной России. «Медовый месяц» российской демократии был слишком короток, уложившись практически в четыре года: от первого съезда народных депутатов СССР в 1989 г. до стрельбы по парламенту в октябре 1993 г.
Самым же суровым испытанием для мифологем российского демократического сознания стала череда войн в Чечне, после которых они так и не возродились.
Примечания
1 Леонидов Б. Октябрь в старой армии // Материалы по истории Красной армии. М., 1923. Т. 2. С. 163.
2 Гусев С. И. Гражданская война и Красная Армия. М.; Л.: Госиздат, 1925. С. 149.
3 Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, 1898-1986. 9-е изд., доп. и испр. М.: Политиздат, 1983. Т. 2: 1917-1922. С. 326-327.
4 Там же. С. 476.
5 Хрестоматия для чтения в красноармейских школах, клубах и избах-читальнях. Пг.: Изд. политотдела 7-й армии, 1920.
6 Зачем ты призван в Красную Армию: обращение к т. призывнику. Красноярск: Изд. Енгубкома Р. К. П., 1924. С. 7.
7 См., например, инструкцию командования 4-го Украинского фронта войскам, действующим в горно-лесистой местности (19.08.1944): «В условиях гор „положение нападающего имеет решительное превосходство над положением обороняющегося”» (Ф. Энгельс) // Боевые действия Красной армии в ВОВ: сайт. URL: http: bdsa.ru (дата обращения: 20.06.2013).
8 Ворошилов К. Е. Оборона СССР: избр. ст., речи и письма. М.: Воениздат, 1937. С. 646.
9 Исаков Э. Комиссар Иван Пожарский. Л., 1939. С. 37.
10 Документы советского патриотизма (в дни боев у озера Хасан). М.: Воениздат, 1939. С. 9.
11 Халхин-Гол: исслед., док., коммент.: к 70-летию начала Второй мировой войны / Т. С. Бушуева, А. В. Серегин. М.: Академкнига, 2009. С. 139.
12 Бои на Карельском перешейке. М.: Госполитиздат, 1941. С. 167.
13 Там же. С. 170.
14 Там же. С. 173.
15 Там же. С. 242.
16 Там же. С. 243.
17 «Зимняя война»: работа над ошибками (апрель-май 1940 г.): материалы комиссий Главного военного совета Красной армии по обобщению опыта финской кампании. М.; СПб.: Летний сад, 2004. С. 84.
18 Там же. С. 331.
19 Там же. С. 35.
20 Там же. С. 350.
21 Там же. С. 369.
22 Там же. С. 368.
23 Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс: Универс, 1994. С. 75.
24 Коротков Н. П. Превратности сороковых: дневник. Воронеж, 2004. С. 121.
25 Константинов Д. Я сражался в Красной Армии. Буэнос-Айрес: Новое слово, 1952. С. 30.
