CC BY
143
6. Одоевцева И. На берегах Невы. М,, 1988.
7. Одоевцева И. Так говорил Гумилев // Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников. /I., 1991. С. 152-155.
8. Оцул H.A. Предисловие//Гумилев Н. Избранное. Paris, 1959.
9. Павлова Т.В. Оскар Уайльд в русской литературе (конец XIX- начало XX в.)// На рубеже XIX и XX веков. Из истории международных связей русской литературы.: Сб. науч. трудов / Под ред. Левина Ю. Д. Л., 1991. G. 77-128.
10. Панкеев И.А. Посредине странствия земного. Вст. ст. // Н. Гумилев. Избранное. М., 1990. С. 5-41.
11. Самый непрочитанный поэт. Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. 1990. № 5. С. 219-223.
12. Уайльд 0. Избранное. М., 1990.
М.Н. Климова ОТРАЖЕНИЕ МИФА О ВЕЛИКОМ ГРЕШНИКЕ В РАССКАЗЕ А.М. ГОРЬКОГО «ОТШЕЛЬНИК»*
Томский государственный университет
Рассказ «Отшельник» (1922) относится к числу произведений Горького с парадоксальной судьбой. С одной стороны, эго, казалось бы, несомненная творческая удача писателя - рассказ был восторженно встречен читателями (среди них такие взыскательные ценители, как А.Н. Толстой и М.М. Пришвин) и незамедлительно переведен на основные языки мира; с другой стороны, «Отшельник», регулярно включаемый в собрания сочинений Горького, практически не издавался отдельно и явно обойден вниманием исследователей, немногочисленные суждения о нем специалистов не только полны стыдливых оговорок, но и весьма противоречивы. Автора, например, упрекали в «абстрактном гуманизме», либо, напротив, вычитывали в рассказе, совершая явное насилие над текстом, обличение «утешительной лжи». Ореол самых разных и нередко негативных эпитетов окружает при этом образ главного героя рассказа, парадоксальный и яркий, выписанный Горьким с такой увлеченностью и любовью.
Впрочем, это положение за последние годы несколько изменилось. Во всяком случае, рассказ, как правило, упоминается в работах о послереволюционном периоде жизни и творчества великого русского писателя, его даже называют «программным» для этого периода [ 1, с. 136]. Однако многие аспекты изучения этого в высшей степени примечательного произведения едва намечены либо вовсе не освещались.
Назовем некоторые из них. Во-первых, чрезвычайно важным представляется прочтение рассказа «Отшельник» в контексте русской классической литературы (в качестве его литературных предшественников уже назывались «Братья Карамазовы» и «Отец Сергий»), Во-вторых, возможным и весьма перспективным видится привлечение типологически и сю-жетно близких материалов из западноевропейских
литератур (первый опыт в этом направлении принадлежит Н.В. Драгомирецкой, выявившей художественную полемику Горького с флоберовским «Искушением святого Антония» [2, с. 136-140]). Кроме того, этот рассказ, пронизанный мотивами и отголосками апокрифической литературы, явно заслуживает анализа в плане отразившихся в нем народных религиозно-еретических воззрений (это направление намечено статьей М. Агурского «Великий еретик (Горький как религиозный мыслитель)» [3, с. 54-74]). Наконец, возможно рассмотрение рассказа и в свете традиций древнерусской словесности (для нас, например, почти, несомненно, влияние высоко ценимого Горьким «Жития протопопа Аввакума»).
Ограничимся здесь лишь перечислением возможных направлений поиска, а в данном случае рассматривается преимущественно лишь один вопрос - отражение в рассказе Горького одного из архетипичес-ких для национального самосознания «русских мифов» - мифа о великом грешнике.
Так называемый миф о великом грешнике, сюжетное ядро которого образует идея нравственного возрождения падшего человека, относится к числу наиболее актуальных для русской литературы арха-ико-мифологических сюжетных схем [4, с. 86-97]. Миф сформировался на базе разнородных явлений литературы и фольклора, объединяемых общностью идеи, композиции и типолог ии героев. Особенностью композиции является ее соответствие богословской триаде «грех - покаяние - спасение», а типология героя предполагает характер чрезвычайно широкого душевного диапазона, способный выдержать переход от тяжелейших падений к праведничеству и даже святости. Основанный на одном из важнейших постулатов христианской этики, этот миф в принципе явление международное, однако только
* Статья написана при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 99-04-00140а)
для русской культуры в силу особенностей ее формирования и развития он приобрел значение чрезвычайное, воспринятый в качестве своеобразной нравственной парадигмы национального характера. Актуализированный в русской литературе Нового времени Гоголем и славянофилами, он постепенно превратился в некий ключ, с помощью которого отечественная словесность пыталась проникнуть в сокровенные тайники народного духа и даже прогнозировать судьбу нации в переломные для нее эпохи. Вот почему представляется глубоко закономерным обращение к нему Горького в пору его раздумий о России, только что пережившей страшный опыт революции и братоубийственной войны. Как писал он сам в одном из писем к Р. Роллану (1924): «Мучает меня эта загадка - человеческая, русская душа. За четыре ада революции она так страшно и широко развернулась, так ярко вспыхнула/ Что же - сгорит и останется только пепел - или?» [5, с. 615].
Первые ответы писателя на этот вопрос - его публицистические статьи «О русском крестьянстве» и «Русская жестокость» (кстати, для советского читателя на многие годы остававшиеся недоступными) едва ли удовлетворили его самого - в них многое было слишком импульсивным, сказанным сгоряча, акцент ставился преимущественно на теневых сторонах национального характера (звучал даже тезис о некоей изначально присущей русским «беспощадной жестокости»), и перспектива представлялась слишком уж мрачной. Горький продолжает эксперимент, анализируя «русские версии» вечных и общечеловеческих вопросов: о любви, предательстве, конфликте мечты и реальности и т.д. В этом ряду художественных опытов, составивших позднее цикл «Рассказы 1922-1924 гг.», «Отшельник» - один из самых впечатляющих.
Подобно произведениям, вошедшим в знаменитый горьковский цикл «По Руси», «Отшельник» -«рассказ в рассказе», творческое преображение пережитого, встречи с необыкновенным человеком. История «пестро и хитро спутанной», но все же «красивой» жизни Савела-пильщика не случайно завершается взволнованным авторским комментарием. Действительно, история эта волнует: веселый, «игристый», удачливый во всем мастеровой в конце ее превращается в вольнодумного отшельника, выработавшего свою оригинальную концепцию жизни и, как следствие этого, добровольно избравшего нелегкий путь «утешителя людей».
Первая литературная ассоциация по прочтении рассказа - лесковский «Очарованный странник». В центре обоих произведений - один и тот же тип национального характера (причем своеобразие его в обоих случаях оттеняется столкновением с иностранцем-англичанином). Тип этот парадоксален и неотразимо обаятелен: страстный, импульсивный, то и дело» перехлестывающий через край», очарованный чувственной прелестью жизни в каждом ее прояв-
лении. Подчас эта очарованность может толкнуть на поступки, отмеченные странной «нравственной глухотой» и как бы внеморальные, и все же главное в этом характере - открытая участливость к людям и готовность к бескорыстному служению им. Все эти черты, явственно обозначенные в лссковском герое (и обычно присущие «великому грешнику» как одному из типов национального характера в русской литературе), у Савела-пильщика гипертрофированы, как бы доведены до предела. Например, очарованность жизнью превращается в жадность до любого ее проявления, лакомый до всего «скусного» в ней Савел подчеркнуто антиаскетичен. Русская концепция праведности (нередко полемичная по отношению к церковно-ортодоксальной) всегда с сомнением относилась к такой монашеской добродетели, как аскетизм, подозревая в уходе от жизни скрытую гордыню, честолюбие или человеконенавистничество; горьковский «Отшельник» - вероятно, крайнее проявление этой тенденции. Не отрицая возможности прямой полемики горьковского рассказа с «Искушением святого Антония» (о которой пишет Н.В. Дра-гомирецкая), следует сказать, что противостояние этих двух произведений имеет глубокие иеторико-типологические корни, ведущие в ранние века христианства, наметившие первые расхождения между его «восточным» и «западным» вариантами, а также опирается на традиции народного православия, закрепленные отечественной словесностью.
Сложное эмоциональное впечатление оставляет «грех» Савела, переломивший жизнь этого веселого и самозабвенно-легкого, как голубь-гурман, человека (его аналог у Лескова - три нечаянные убийства на совести Ивана Северьяновича). Об этом эпизоде своей биографии Савел говорит глухо и смутно, впрочем, эпизод этот, действительно, выглядит в пересказе чудовищно - сознательный инцест с родной дочерью. Однако рассказ построен так, что акценты все время смещаются: и дочь его Таша - «звезда», «всему свету радость», «божья красота» - как бы живое воплощение столь желанной ему вечной молодости и прелести жизни, и любовь к женщине воспринимается Савелом как «большое дело», сокровенный смысл существования, о котором бредит «вся земля - зверь, птица, малая букашка», и само грехопадение их происходит под аккомпанемент магии народного творчества, рассказываемых Савелом сказок. Точно отсвет древнего сакрального действа, ветхозаветной мистерии падает на беззаконную любовь отца и дочери (ср. неожиданную, казалось бы, отсылку на «святого» Лота, к которому Савел, вопреки библейской традиции, возводит генеалогию пророков).' Показательно, также то, что молодые «соперники» Савела (учитель Кузьмин и пьяница-фельдшер) явно уступают ему по личным качествам.
Впрочем, такая ситуация в художественном мире Горького почти обязательна. Нередко описываемое здесь любовное соперничество родителей и детей
(«Хан и его сын», «Мальва», «На плотах», «Нунча и ее дочь» из «Сказок об Италии» и др.) обычно разрешается в пользу старшего поколения, представители которого как правило сильнее, жизнеспособнее, человечески значительнее младшего, и потому они как бы имеют большее право на любовь. Единственное исключение - в «Жизни Матвея Кожемякина», но и там юный «Эдип городка Окурова» едва ли «торжествует», он слишком слаб и робок, чтобы бороться за свою любовь.
Примат родового, «отцовского» начала над молодым индивидуализмом - любопытная особенность русского менталитета; как отмечал Г. Гачев, западному «Эдипову комплексу» (сын побеждает отца) в России соответствует «Рустамов комплекс» (отец убивает сына) [6, с. 49]. Для Горького это коллективно-бессознательное представление было, вероятно, усилено личными переживаниями (развившийся с детства культ рано умершего отца, имя которого писатель позднее избрал своим псевдонимом). К традиционному ряду исторических и литературных «отцов-судей»-Ивану Грозному, Петру Первому, Тарасу Бульбе и прочим - он прибавил образы не менее взыскательных и непреклонных матерей (Васса Же-лезнова первой редакции одноименной пьесы, «мать предателя» и «мать урода» в «Сказках об Италии» и т.п.). Показательно, что даже роман о «новом человеке» с, казалось бы, сильным молодым героем все же назван им - «Мать».
Возвращаясь к мотиву кровосмесительной любви отца к дочери, отголоски которого можно найти и в «Егоре Булычеве», следует сказать, что в русской культурной традиции он может быть вписан в еще одну характерную для этой традиции сюжетную схему. Эта схема, названная выявившим ее Р.Г. Назиро-вым «Колдун-предатель и его дочь» [7, с. 20-23], имеет в своей основе любовный треугольник, вершины которого образуют старый «колдун», очарованная им юная красавица, обычно связанная с ним родственными отношениями, и другой близкий героине человек. Зарождение схемы Назиров связывает с любовью Мазепы и Марии в пушкинской «Полтаве», хотя, на наш взгляд, ее сюжетообразующие мотивы ведут в глубокую древность, к сакрально-кровосмесительным бракам царей-магов. Особое значение для дальнейшей истории этой фабулы имело ее воплощение в «Страшной мести» Гоголя, от которой исследователь выстраивает две линии ее развития: фантастическую и народно-драматическую. Во втором случае судьба грешной красавицы, за душу которой ведут борьбу силы добра и зла, странным образом сопрягается с историческими судьбами ее Родины («При дороге» И.А. Бунина, «Серебряный голубь» и «Москва» Андрея Белого, «Доктор Живаго»
Б.Л. Пастернака и др.; ср. также образ России в хрестоматийном стихотворении Блока «Родина»), Это как бы женский вариант того же типа национального характера, что и «великий грешник», хотя судьба женщины зачастую трагичнее, а спасение ее в лучшем случае проблематично. Кроме того, сама фабула имеет тенденцию к контаминированию со схемой мифа о великом грешнике (помимо «Отшельника», «Страшная месть» и отчасти «Москва» Андрея Белого). Интересно, что наряду с традиционным восприятием г ероя как злодея в модернистской литературе начала XX в. наблюдается и прямо противоположная трактовка: в соответствии с апологией свободного, не знающего запретов чувства, демоническая страсть «колдуна» оказывается предпочтительнее пошлых уз буржуазного брака («Любви» Ф.Т. Сологуба, «Санин» М. Арцыбашева и др.). Горь-ковская трактовка этой сюжетной ситуации находится как посередине: «грех» Савела и Таши осужден людьми, он радикально изменил их судьбы, превратив отца в бесприютного скитальца, а дочь приговорив к браку без любви, оборванному безвременной смертью, но, удивительное дело, говоря о своем «грехопадении», Савел вспоминает о нем с тоской и горечью и даже с обидой на затравивших любовников людей, но без раскаяния.
Последнее обстоя тельство выделяет рассказ Горького среди других русских обработок мифа о великом грешнике. Как говорилось ранее, обязательным условием их композиции является соответствие богословской триаде «грех - покаяние - спасение», соотношение же отдельных частей триады и их значимость в разное время весьма отличались. Например, для русской традиции характерна неразработанность третьей части - («спасения»): переживший нравственный переворот «великий грешник» оставляется в конце повествования на пороге новой жизни, в преддверии грядущего «подвига человеколюбия», так как по этой традиции спасение одного возможно лишь через самозабвенную заботу о других, а любовь и служение Богу проявляется в бескорыстном служении людям. В рассказе Горького наблюдается особый случай: вторая часть («раскаяние») как бы «редуцирована», остались лишь упоминания о долгих странствиях в «поисках Бога» И о многочасовых молитвах, от которых болели колени, но, как уже говорилось, ничего не сказано о собственно раскаянии.
Зато ярко, живописно и увлекательно изображена в действии «новая вера» Савела. Пережитое им несколько неожиданно переплавилось в убеждение, что озлобленные, слабые и слепые люди нуждаются не в запугивании карающим Богом, а в поддержке и утешении, ведь Бог и так «чистейшей искрой» живет в каждой человеческой душе, стоит только напомнить
'0 ветхозаветно-иудаистской любви родителей к детям, в которой слились воедино кровнородственное и эротическое, сакральное и соблазнительное, писал также неизменно интересующий Горького В.В. Розанов (Магическая страница у Гоголя // Весы. 1909. № 8. С. 25-44.; № 9. С. 44-67.)
ей о ее сокровенной красоте и высоком предназначении. Такое разрешение инцестуального конфликта в «Отшельнике» Горького резко контрастирует с выводами одноименной новеллы Мопассана, типологически и сюжетно близкой к ней и русскому писателю, разумеется, известной. Безымянный герой Мопассана, столь же легкий и лакомый до радостей жизни, как и Савел-нилыдик, внезапно узнает, что его случайная подруга на час - выросшая вдали от него родная дочь. Страшное открытие обнажает перед ним прежде неведомую изнанку жизни, люди отныне кажутся ему тайными чудовищами, причем сам он -ужаснейшее из них. Втайне позаботившись о дочери, он бежит прочь от людей, но даже вечная красота природы не может вернуть ему покой и смягчить его боль и ужас.
Духовное развитие Савела происходило прямо противоположно. Преодолев нанесенную ему «обиду», он возвращается к людям и добровольно принимает на себя обязанности их «утешителя», причем делает это настолько мастерски, что под колдовское обаяние его утешительных поучений попадает и сам рассказчик, вначале настроенный несколько скептически. То же самое обычно происходит и с непредвзятым читателем. Характерно в этом плане письмо М.М. Пришвина, пришедшее к Горькому из Советской России. Чтение вслух «Отшельника» названо им «праздником с радостными слезами». Рассказ взволновал и «народного человека» Павловну и сына писателя, «почти комсомольца», который воскликнул в увлечении: «Вот в этого Бога и я верю!» Пришвин завершает свой отзыв об «Отшельнике» слегка неожиданным утверждением о типичности и «узнаваемости» этого столь своеобразного героя: «Как у вас там произошло, не знаю, но точь-в-точь такой человек живет под кряжем на Шельне» [5, с. 605].
Однако художественное мышление Горького принципиально антиномично. В душе писателя вечно спорят прекраснодушный и нетерпеливый мечтатель, с готовностью принимающий желаемое за действитель-
ное, и трезво наблюдательный знаток жизни и людей, богоискатель и упрямый богоборец, утешитель и любитель «горьких истин». Поэтому едва ли можно утопию героя принимать за «программу» его автора.
Отшельник-утешитель еще раз появится в завершающем цикл 1922-1924 гг. «Рассказе о необыкновенном», но здесь он как «вредный старик» будет зверски уби т рассказчиком - человеком иного времени. В отличие от исповеди Савела рассказ Якова Зыкова оставлен Горьким без комментариев, что позволяло по-разному судить о его собственном отношении к описанному. На наш взгляд, при решении этого вопроса следует обратить внимание на мужественное поведение отшельника перед смертью, внушившее невольное уважение даже его душевно неразвитому убийце; на то, что подобная сцена убийства «тихого заступника мира» уже описывалась Горьким в его гениальной фольклорной стилизации «О Мироне-отшельнике" (из повести «В людях»), и там авторская оценка сомнений не вызывала; наконец, на то, что писателю с его любовью к неповторимой «чудинке» в человеке едва ли могли быть близки и бескрылая теория «упрощения жизни», и сам ее создатель, готовый от ненависти к жизненной сложности «проситься в кроты» (даже не «в ужи»!). Горький настаивал на важности обрамляющего цикл мотива жизни и смерти отшельника, что свидетельствовало лишь о его трезвом понимании исторического момента, в который его герой был обречен на гибель, но отнюдь не об отказе от веры в возможности душевного возрождения человека. Эта романтическая вера была в нем поистине неистребима, хотя и принимала подчас уродливые формы (его печально знаменитое прославление Соловецкого лагеря и строительства Беломоро-Балтийского канала). Она же свидетельствует о глубокой и органической связи творчества Горького с высокой гуманистической традицией русской литературы.
Литература
1. Горьковские чтения. 1995.Материалы международной конференции... Н. Новгород. 1996.
2. Драгомирецкая Н.В. Горьковское решение темы подвижничества: рассказ «Отшельник» // Горьковские чтения. 1995.
3. Вопросы философии. 1991. № 8.
4. Климова М.Н. Миф о великом грешнике в русской литературе (к постановке проблемы) // Мат-яы к "Словарю сюжетов и мотивов русской литературы": от сюжета к мотиву. Новосибирск, 1996.
5. Горький A.M. Пол. собр. соч. М., 1973. Т. 17.
6. Гачев Г.Д. Русская дума: портреты русских мыслителей, М., 1991. Этот же тезис повторяется и в других его работах о национальных образах мира.
7. Назиров Р.Г. Традиция Пушкина и Гоголя в русской прозе. Сравнительная история фабул. Дис. в виде науч. докл. Екатеринбург, 1995.
