CC BY
36
ОТКАЗ ГЕРОЕВ-ЖЕРТВ ОТ ПРАВОВОЙ ЗАЩИТЫ КАК СОЦИАЛЬНЫЙ АРХЕТИП В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ»1
Е.Ю. Сафронова
Ключевые слова: параллелизм криминальных историй, «эгоизм страдания», отказ от применения закона, национальная поведенческая модель, социальный архетип.
Keywords: parallelism of crime stories, «egoism of suffering», rejection of the application of the law, national behavioral model, social archetype.
Своеобразным откликом на кризис российской юридической системы середины XIX века можно считать первый, написанный после каторги роман Достоевского «Униженные и оскорбленные», ставший лептой писателя в «приближение» судебной реформы, метафорическим призывом к смене парадигмы наказания.
Уже само название романа является первым существенным элементом правового дискурса. В его императивно-констатирующей модальности содержится установление факта правонарушения, его «статьи» и апелляция к правосудию. Продолжая линию защиты «маленького человека» первого романа писателя «Бедные люди» и французского романа В. Гюго «Отверженные», в котором значение слова «Les Misérables» выстраивает синонимический ряд «жалкий, бедный, нищенский, убогий, ничтожный, подлый», Достоевский «разворачивает семантический вектор названия в противоположную сторону, это взгляд изнутри» [Степанова, 1989, с. 242] и акцентирует правовую незащищенность главных героев романа.
В тесноте городского мира человек одинок и обезличен, и если он никаким образом не социализован (не служит, не зафиксирован в
1 Работа выполнена в рамках программы стратегического развития ФГБОУ ВПО «Алтайский государственный университет» на 2012-2016 годы «Развитие Алтайского государственного университета в целях модернизации экономики и социальной сферы Алтайского края и регионов Сибири», мероприятие «Академическая мобильность» (№ 2013.311.2.91).
сфере дисциплинарных институтов), то оказывается не только неподнадзорным, но и беззащитным, являясь сам потенциальным преступником и создавая вокруг себя криминогенную зону (дочь Смита, Нелли, Наташа). В поле зрения писателя три рода преступлений (основанных на страсти и / или обманутом доверии, на материальном расчете, на произволе власть имущих), объединяет которые причастность к каждому из них князя Валковского. Он является тем Сатаной, который правит балом в криминальном мире Петербурга Достоевского («Нас таких легион») [Достоевский, т. 3, с. 366]2. Тем не менее князь не является главным героем романа и в этом качестве его организующим центром. Он постоянно находится в тени своих жертв, которым принадлежит инициатива в организации и развитии событий. Князь олицетворяет собой зло, онтологическое по сути («сама природа нам покровительствует») [366] и необходимое в замысле Творца, предоставляющего человеку свободу выбора и воли и испытывающего его духовную силу. Такое зло не подлежит расследованию, суду и наказанию, то есть не входит в область официальной юрисдикции, что и происходит с Валковским в романе. В качестве же средства испытания он играет ту пассивную, «инструментальную» роль, которая отведена ему Достоевским в судьбах главных героев романа.
Брачные аферы Валковского (и с первой «безответной» женой-купчихой, и с будущей женой - «денежной девочкой») содержат преступления не против закона, а против совести. Они строятся на расчете, но облекаются в романтическую форму благодаря умению князя влюбить в себя жертву до безумия. Факт безымянности жертв (купчиха, Смитиха, генеральская дочка) только подчеркивает типичность злодейств. Те же преступления, которые подлежат юрисдикции - мужика засек, управляющего оклеветал, тайный разврат - в российских условиях только «начинающихся реформ» (1858-1860) и благодаря взяточничеству оставались безнаказанными.
Детективный элемент романа связан, главным образом, с историей Смита, которая используется как средство беллетризации правовой идеологии: тайна Смита и его дочери - это и тайна Валковско-го, разоблачения которой он боится и поэтому сам ведет сыск. Кроме присвоения всего имущества Смита, Валковскому инкриминируется сокрытие законного брака, отказ от сожительства с женой и, главное,
2 Здесь и далее текст романа цитируется по изданию: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти тт. Л., 1972-1990. Т. 3. 1972. В квадратных скобках указываются номера страниц. В цитатах из других произведений указывается том и страница.
от содержания жены и ребенка. Узнавание, получение улик по этому «делу» происходит по правилам детективного жанра только в финале романа, но, против всяких правил, не имеет фактического смысла, так как иск не предъявлен, жертвы не вознаграждены и не отомщены, уличенный преступник остается безнаказанным, не давая надежды на правосудие.
Парадоксальный, с точки зрения как естественного, так и позитивного права, отказ Смита и затем его дочери от защиты своих законных семейных и имущественных прав, обрекает их семейство на нищету, позор, голодную смерть. Бездействие Смита можно объяснить положением иностранца-инвестора в России, отсутствием средств для начала и ведения судебного процесса. Как пишет Уорт-ман, «чтобы дать ход гражданскому иску, требовались еще и вмешательство влиятельных покровителей, а также крупные взятки» [Уорт-ман, 2004, с. 407]. «Ответчик по гражданскому иску мог посредством разнообразных ухищрений затянуть процесс на годы: он не был обязан являться в суд и мог отвечать по почте. Отыскать ответчика было зачастую трудной задачей, а если он находился за границей, процесс был попросту невозможен, - замечет Уортман. - Наводящие ужас трудности гражданского процесса заставляли избегать подачи исков и полагаться на неформальные средства правовой защиты или вовсе воздержаться от отстаивания правовых интересов» [Уортман, 2004, с. 408].
Но немаловажно и то, что сам Смит не пытается воспользоваться и «неформальными средствами», а переводит юридическую проблему в область нравственно-психологических мотиваций. Проступок любимой дочери, страх предстать перед судом преданным, опозоренным, разоренным ею отцом могли парализовать его волю к правозащитным действиям. Начало процесса о присвоении собственности привело бы к огласке всех обстоятельств дела, неизбежно потребовало вовлечения в него дочери - главной виновницы несчастья. Скорее всего, Смит знал о заключении брака, а по нормам семейного права жена не может свидетельствовать в суде против мужа. Возможно, что в случае суда и сам брак мог быть признан незаконным, ибо «приостановку заключения брака вызывало отсутствие согласия родителей» [Исаев, 1999, с. 264]. Но в поведении Смита есть еще один мотив, связанный прямо с поведением других действующих лиц в подобной ситуации и эксплицирующий важнейший элемент собственной правовой логики Достоевского. В свете этой логики видимое бездействие Смита оборачивается, напротив, самым сильным, дейст-
венным средством в отношении к негласной «ответчице» - своей дочери.
Наиболее полно этот принцип неформального правосудия проявился в поведении дочери Смита. Главный удар осознания ею своего греха перед отцом постигает ее, когда она остается в полном одиночестве без всякой защиты и средств к существованию, а единственный близкий, родной человек - отец, защитник и покровитель - предан. С этого момента начинается путь к отцу через страдание, искупление, покаяние и нравственное очищение. Желание принять полную меру страдания за свой грех может быть одной стороной отказа Сми-тихи от законных семейных и имущественных прав. Этот путь героини последовательно освещают рассказы Нелли: «Мамаша все плакала. Она сначала долго отыскивала в Петербурге дедушку и все время говорила, что перед ним виновата, и все плакала...» [299]. В традициях народного ритуала покаяния как публичного открытого суда описана сцена встречи грешной дочери и отца: на улице, при собравшемся народе «закричала и бросилась на колени перед высоким стариком, <...> обхватила его ноги» [411], но прощения не получила. «Люди <...> долго смотрели и все головой качали» [411], словно несогласные с приговором отца.
Однако в рассказе Маслобоева раскрывается другая сторона отказа от правозащитных действий Смитихи в отношении к преступлению Валковского. Причем и с точки зрения «законника», и с точки зрения «делового» человека Валковского юридическое бездействие законной княгини представляется «романтизмом», «шиллеровщи-ной», противоречащими здравому смыслу и реальному положению вещей: «они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо практического применения к делу закона, если только можно его применить. Ну, вот хоть бы эта мать» [337]: «разорвала все связи, все документы; плюнула на деньги <...> и отказалась от них, как от грязи, как от пыли, чтоб подавить своего обманщика душевным величием, чтоб считать его своим вором и иметь право всю жизнь презирать его» [438]. По Достоевскому, у «шиллеровщины» есть свои правовые основания высокого нравственного порядка, которые не согласуются с «практическим применением закона». Последнее означает невозможность для «возвышенных и благородных» вступить в сделку с подлецом и, в случае выигрыша «дела», разрешить его преступление, оправдать перед высшим судом, наконец, утратить право судить его своим судом - презрением и проклятием, то есть не сознавать уже себя «вполне правым». Эту мысль с издева-
тельской иронией, но психологически точно формулирует Валков-ский: «...отдав ей деньги, сделаю ее, может быть, даже несчастною. Я бы отнял у нее наслаждение быть несчастной вполне из-за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь. <...> в несчастии такого рода есть даже какое-то высшее упоение сознавать себя вполне правым и великодушным и иметь полное право назвать своего обидчика подлецом» [367]. «Шиллеровское» благородное право не согласуется с «практическим применением закона» еще и потому, что последний судил только имущественную, материальную сторону «дела», сводя все к деньгам, не давая нравственного удовлетворения. Дискредитацией денег как платы за оскорбленное достоинство, то есть нравственного эквивалента, служит знаменитый жест отверженных героинь Достоевского - «бросание денег». Этот поступок станет константным мотивом в сюжетике писателя.
В «Униженных и оскорбленных» этот жест повторен многократно разными действующими лицами и в разных формах, но с одним значением - утверждением сути «дела» не в деньгах, а в достоинстве личности; это приговор преступнику, знак его вины, которой нет и не может быть прощения. Так «бросил» свои капиталы дочери Смит и терпел нищету и лишения, чтобы вечно судить ее «презрением и проклятием». Смитиха «плюнула на деньги <...> и отказалась от них, как от грязи, как от пыли», чтобы нравственно подавить мужа-подлеца. Ее жест повторили отец и дочь Ихменевы, не только не принявшие от Валковского украденные им «свои» десять тысяч (стоимость их последнего состояния - «деревеньки Ихменевки»), но еще более оскорбленные попыткой «подлеца» купить их право оставаться нищими, но честными и чистыми, презирать и проклинать его.
Символично, что Валковский трижды пытается «вернуть» Их-меневым деньги. Сначала он объявляет чиновнику, хлопотавшему по делу Ихменева, что «вследствие некоторых семейных обстоятельств решается вознаградить старика и выдать ему десять тысяч» (курсив Дост. - Е.С.) [395], превращая деньги в плату «за бесчестье <...> дочери» [Добролюбов, 1980, с. 398]. Затем Валковский якобы просит у Ивана Петровича совета о способе возвращения спорных десяти тысяч. Лицемерно демонстрируя пренебрежение к деньгам, он трижды осведомляется у собеседника об известном ему условии: ответчик согласится принять деньги лишь при условии личного извинения и публичного признания неправоты иска. При этом значимой кажется пространственная деталь: разговор князя с Иваном Петровичем осуществляется по дороге к Торговому мосту. Наконец, Валков-
ский оскорбляет покинутую его сыном Наташу, предлагая ей деньги за «встречи» с графом Наинским. Во всех случаях деньги приобретают статус заклада за душу, дьявольская суть которого заключается в том, что Валковский дает за душу человека деньги, украденные у этого человека, то есть как бы не дает, а отдает, увеличивая вдвое соблазн, а в случае с дочерью Смита и Наташей втрое, так как деньги еще и не их, а отцовские.
Особое значение приобретает этот жест в действиях Нелли. Девочка «бросила с размаху» добытые нищенством монетки старику Смиту, отказываясь принимать помощь от человека, не способного простить раскаявшуюся и искупившую страданиями свою вину дочь. Наконец, высший смысл в свете христианских заповедей о блаженстве нищих (Нагорная проповедь) приобретает действие Нелли, отказавшейся «практически» воспользоваться «документом», оставленным ей матерью, по которому она могла вернуть себе богатство и положение в обществе. В «документе» - письме к князю Валковско-му - мать Нелли, умирая, поручает ему счастье дочери и за это готова там просить его: «и в день суда сама стану перед престолом божим и буду умолять Судию просить вам грехи ваши» [442]. В поведении Нелли - «еще почти ребенка» - проявляется свойственная Достоевскому противоречивость религиозных взглядов, определивших и его правовой концепт. Нелли, как и ее мать, не воспользовалась возможностью официального разбирательства, чтобы иметь право судить обидчика собственным судом. Этот суд не соответствует христианским принципам: не судить, дабы не быть судимыми и прощать врагов своих: «Ваня, - сказала она едва слышным голосом, <...> поди к нему (Валковскомую - Е.С.) и скажи, что я умерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я Евангелие недавно читала. Там сказано: прощайте всем врагам своим. Ну, так я это читала, а его все-таки не простила» (курсив Дост. - Е.С.) [441]. В то же время этот «бунт» против Священного писания как будто разрешается твердым следованием Нелли христианскому завету, внушенному матерью: «мамаша мне говорила, что не грех быть бедной, а что грех быть богатым и обижать.» [410], «Будь бедная, Нелли, и когда я умру, не слушай никого и ничего. Ни к кому не ходи; будь одна, бедная, и работай, а нет работы, так милостыню проси, а к ним не ходи» (курсив Дост. - Е.С.) [411].
Сюжетный параллелизм романа «Униженные и оскорбленные» создает панорамность изображения, акцентируя типичность подобных ситуаций и устойчивость избранной поведенческой модели, обу-
словленной утверждением героями собственного достоинства, не позволяющего им унизиться до судебной сделки с подлецом, желанием подавить его презрением и проклятием, упованием на Высший суд. «Эгоизм страдания» униженных и оскорбленных героев Достоевского в правовом аспекте является формой самосуда собственной грешной души и формой суда над обидчиком - его нравственной казнью.
Внутренняя логика образов «жертв» и мотивационная парадигма их действий также проясняется в свете их ориентации на национально окрашенные христианские ценности. Потребность бедности связана с известными евангельскими стихами: «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие! (Мр. 10:25). Принцип непротивления злу - вторая причина такого поведения. По наблюдению Н.А. Бердяева, «подвиг непротивления -русский подвиг, опрощение и уничижение - русские черты» [Бердяев, 1990, с. 80]. Для русской культуры, начиная с появления первых русских святых Бориса и Глеба, излюбленной темой духовных стихов было безвинное страдание с поэтизацией нищенства и бедности. Третьей предпосылкой устойчивой поведенческой модели героев Достоевского является идея смирения: «.всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк, 18:14); «.облекитесь смиренномудрием, потому что гордым Бог противится, а смиренным дает благодать» (1-е Петра, 5:5). Наконец, последняя причина - вера в высшую справедливость, провиденциализм: Бог «униженных поставляет на высоту, и сетующие возносятся во спасение» (Иов, 5:11).
В религиозно-философском аспекте поведение героев-жертв -это своеобразная форма «блаженства нищих», характерная для русского юродства. Еще в начале ХХ века В. Реформатский указывал на необходимость для русского человека страдания, причем не в физическом, а в нравственном смысле: «здесь подразумевается психологическая сторона страдания, подразумевается страдание как духовный акт, для которого внешние условия, например, - материальные лишения, нужда, физическая боль являются далеко необязательными возбудителями» [Реформатский, 1909, с. 31].
Максимум страданий героев создает «пороговую» ситуацию, за которой следует очищение, Божье прощение и искупление грехов. По этому поводу Д.С. Лихачев замечал: «Поступки действующих лиц совершаются часто вопреки ожидаемому, наперекор обычной психологии, ибо подчиняются у Достоевского своей особой метапсихоло-гии» [Лихачев, 1976, с. 30].
Жертвам преступления в романе чужд западный культ законности. Не случайно это произведение писателя не понято и не популярно на Западе. Профессор русской литературы в университете Дэвиса (США) Д. Ранкур-Лафаррьер, автор книги «Рабская душа России. Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания», называет русскую культуру культурой нравственного мазохизма, в «центре которой находится личность, которая действует сознательно или бессознательно - против своих интересов» (цит. по: [Лаптева, 2003, с. 126]). Объединяющим началом романов Достоевского «является поиск персонажами наказания: «герои его романов лелеют свою вину, ищут наказания или напрашиваюся на оскорбления и различные унижения» (цит. по: [Ковалев, 2011, с. 75]). С точки зрения западного менталитета стереотип тяги к страданию и покорности, отсутствие рационализма в действиях и помыслах является главной «патологией» русского характера [Лаптева, 2003, с. 126-132].
В ориентации на русскую ментальность и национальное правосознание заключается секрет удивительной читательской популярности романа: в 1861 году Н.А. Добролюбов назвал его «лучшим литературным явлением <...> года» [Добролюбов, 1980, с. 349]. Само название романа - «Униженные и оскорбленные» - «стало эмблемой «истинно гуманистического» содержания русской классической литературы XIX века» [Туниманов, 1980, с. 192], а стратегия неюридического поведения в правовой ситуации квинтэссенцией национальных поведенческих стереотипов.
В дальнейшем творчестве автора в подобном ракурсе и модальности размышляют другие необеспеченные персонажи Достоевского, что говорит, с одной стороны, об особом интересе писателя к героям такого типа, с другой - о глубинной национальной обусловленности стратегии поведения жертв преступления. Так, в романе «Игрок» (1866) учитель Алексей Иванович (во многом автобиографический образ) размышляет: «.а тут это идеал, когда сама жертва радуется, что ее на заклание ведут» [5, 226]. В романе «Подросток» (1875) после предъявления Аркадию Долгорукому несправедливого обвинения в воровстве, униженный и оскорбленный герой признается: «Странно, во мне всегда была, и, может быть, с самого первого детства, такая черта: коль уж мне сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов, то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика! «Нате, вы унизили меня, так я еще пуще сам унижусь, вот смотрите, любуйтесь!» [13, 268].
В 1861 году Достоевский, будучи духовно идентичен времени с его жаждой преображения жизни, идеями строительства нового человека, явно ставит перед собой цель создания новой этики. Первый роман писателя-каторжанина (в широкой публике воспринимавшегося как мученика) обладал мощным моделирующим воздействием на реальность, программируя события дальнейшей жизни. Ситуация внезапной потери жертвами всего имущества при столкновении с хищником Валковским почти буквально повторится с А.Г. Достоевской при возвращении с мужем из-за границы. Как известно, А.Г. Сниткиной отец завещал дом на окраине Петербурга стоимостью в десять-пятнадцать тысяч, воспользоваться которым она могла лишь после совершеннолетия (21 год). Юная жена Федора Михайловича мечтала продать дом, чтобы уплатить часть долгов мужа и тем самым «коренным образом помочь ему» [Достоевская, 1981, с. 115]. Поскольку писатель решительно отказался быть попечителем жены, доверенность на управление этим домом (наряду с двумя другими) мать А.Г. Достоевской передала ее сестре, а та, в свою очередь, своему мужу, который «передал управление какому-то своему знакомому. Этот господин, пользуясь в течение трех-четырех лет доходами с домов, не нашел нужным уплачивать казенных налогов. Накопились крупные недоимки, и дома были назначены к продаже с публичного торга. <...> Господин, управлявший нашими домами, совершил фиктивные условия с подставными лицами, которым будто бы отдал дома в аренду на десять лет, и получил вперед все деньги. Эта сделка обнаружилась лишь на торгах, и понятно, что не нашлось желающих купить дома. Тогда негодяй приобрел их, заплатив казенные недоимки, то есть за несколько тысяч получил три дома, два больших флигеля и громадный участок земли. Таким образом на долю матери, брата и меня не осталось ничего. Конечно, мы могли бы начать процесс, но у нас не было средств, чтобы его вести. К тому же, возбудив его, мы должны были бы привлечь к ответственности мужа моей сестры. Это нас бы с ним поссорило, и мы лишились бы возможности видеться с детьми-сиротами, которых мы очень любили. Тяжело было мне отказаться от единственной надежды поправить наши печальные обстоятельства!», - вспоминала вдова писателя [Достоевская, 1981, с. 224].
В этом эпизоде обращает на себя внимание хищнический способ действий неизвестного господина, который, воспользовавшись доверием жертв, с помощью обмана и фиктивных сделок с подставными лицами приводит их в короткий срок к утрате всего состояния. Его действия напоминают четко продуманную тактику мошенничеств
князя Валковского. Показателен в этом случае и отказ семьи Снитки-ных от процесса. Словно воспроизводя стратегию поведения романных героев (семей Ихменевых и Смитов), жена писателя называет существенными причинами отказа от процесса не столько материальные, сколько нравственные: будущая ссора с родственником (зятем) и утрата возможности заботы о детях-сиротах.
Таким образом, герои-жертвы в романе воздерживаются от государственной защиты своих прав и сознательно идут на оскорбление, испытывая нравственную потребность страдания, способствуя формированию национальной стратегии поведения русского человека в юридической ситуации, затем апробированную автором на собственном опыте. Мысли семьи Достоевских о возможности возбуждения дела, за которыми не следует обращения в суд, парадоксальным образом сближаются с действиями семей Ихменева и Смита в криминальной ситуации, подчеркивая экстраординарность поведения как романных жертв преступления, так и их создателя. Накануне судебной реформы Достоевский во втором петербургском романе «из бы-та»3 создает модель российского правового бытия, не потерявшего по сей день своей актуальности. «Униженные и оскорбленные» - это первый криминальный роман Достоевского, в котором «модель человека в его отношениях с миром реализовалась не только в сюжете, подборе персонажей и идеологии, но пронизала всю трактовку повествования, воплотившись в художественных принципах организации текста» [Паперно, 1996, с. 34].
Клиффорд Гирц называет культурой не столько «комплексы конкретных поведенческих стереотипов - обычаи, практики, традиции, наборы привычек», - сколько «ряд контрольных механизмов - планы, рецепты, правила, инструкции, - руководящих поведением» [цит. по: Стивен Гринблатт, электр. ресурс]. Именно такие устойчивые поведенческие модели, обладающие суггестивным и моделирующим потенциалом, или на языке современной психологии «социальные архетипы»4 или «модальные
3 В письме М.М. Достоевскому от 3 ноября 1857 года писатель делился своими творческими планами: «.напишу роман из петербургского быта, вроде «Бедных людей» (а мысль еще лучше «Бедных людей»)» [28-1, 289].
4 Социальный архетип - типичная структура национального поведения, модальная личностная структура - собирательная личность нации. См., например: К. Касьянова. Национальный характер и социальный архетип // Этнопсихологические проблемы вчера и сегодня. Мн., 2004.
личностные структуры», и создает Ф.М. Достоевский, выстраиваюя кон-цептосферу отечественного правосознания5.
Литература
Бердяев Н.А. Русская идея // Вопросы философии. 1990. N° 1.
Гринблатт С. Формирование «я» в эпоху Ренессанса: от Мора до Шекспира. [Электронный ресурс]. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/1999/35/grinblat.html
Добролюбов Н.А. Забитые люди // Добролюбов Н.А. Избранные статьи. М., 1980.
Достоевская А.Г. Воспоминания. М, 1981.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : В 30-ти тт. Л., 1972-1990. Т. 3. 1972.
Исаев И.А. История государства и права России. М., 1999.
Ковалев О.А. Нарративные стратегии в творчестве Ф.М. Достоевского. Барнаул, 2011.
Лаптева Е. Россиеведение : стереотипы и мифы // Высшее образование в России. 2003.
№ 4.
Лихачев Д.С. «Небрежение словом» у Достоевского // Достоевский : Материалы и исследования. Л., 1976. Т. 2.
Паперно И. Семиотика поведения : Николай Чернышевский - человек эпохи реализма. М., 1996.
Реформатский В.Д. Религиозное миросозерцание Л.Н. Толстого. Культ страдания как один из мотивов творчества Достоевского. Трагедия художника и моралиста (Гоголь). Казань, 1909.
Синюков В.И. Достоевский и отечественная правовая ментальность // Достоевский и юриспруденция. Саратов, 1999.
Степанова Т.А. Художественно-философская концепция детства в творчестве Ф.М. Достоевского : дис. ... канд. филол. наук. М, 1989.
Туниманов В.А. Творчество Достоевского 1854-1862. Л., 1980.
Уортман Р.С. Властители и судии : Развитие правового сознания в императорской России. М., 2004.
5 К подобным выводам независимо приходит В.И. Синюков: «Достоевский предвосхитил, по сути дела, явление правовой ментальности. Ментальность означает надпозитив-ные, фундаментальные и устойчивые структуры сознания, в известной мере отъединенные от идеологических и повседневно-обыденных установок и схем» [Синюков,1999, с. 9].
