CC BY
36
булды бит эй! - АрыПландыц ^ППэре ут яна ине «Женушка моя, получилось ведь! - У Арслана глаза горели».
3. Сожаление, жалость, горесть, волнение. Например: Эй, аягым
йэмhе□лэнде лэ! «Эх, нога некрасивой стала» (Н. Мусин). Эй, улым, Парга KY □ ен Парга суПыЙмы? «Эх, сынок, разве ворон ворону глаз выклюет» (Н. Мусин). Эй, юП менэн булалар инде. «Ерундой занимаются...»
(д. Буляков). Эй, иПэркэйем! - Мэрйэм дэ был юлы тY□мэне, тороп ПосаПлап алды «Эх, дурачок! - Марьям не утерпела, встала и обняла его» (Д. Буляков).
4. Неуважение, унижение. Например: Эй, шул да булдымы кеше?! «Эй, разве это человек?!» (Н. Мусин).
5. Употребляется, если человек ошибается или внезапно что-то вспомнил. Например: Э-э-эй, Телкесура аfаhы менэн Роман да бында бит эле! «Ой, ведь Тулькусура с Романом тоже здесь» (Н. Мусин). Э-э-эй, Атаhулла ФэтПуллич, онотоп торам «Эй, Атаулла Фаткуллич, забыл» (Н. Мусин). Эйй, аягым тайып киткэйне лэ... ПаймыПтырганмын шикелле «А, поскользнулся, по-моему, ногу подвернул.» (Н. Мусин). Эй, бетенлэй баштан сыППан «Совсем из головы вылетело» (Д. Буляков).
6. Обида. Например: Эй, hинец инде шу... «Эй, у тебя как всегда.» (Н. Мусин). Ээ-ээй, улай булгас, алам тиhэге□ Пэ бармайым «Ах так, даже если он и согласен, я не пойду» (Н. Мусин). Эй, ошо АрыПлан Рэхмэтуллович, fYмер буйы минец исемемде хэтерендэ Палдыра алманы инде. «Этот Арслан Рахматуллович всю жизнь не смог запомнить мое имя.» (Д. Буляков).
7. Упрек, возмущение, гнев. Например: Э-эй, hин шулай hейлэшэhецме ни эле эсэц менэн?! — тип асыуланган Пояш «Ах, ты так разговариваешь с матерью?! - рассердилось Солнце» (З. Биишева). Вэт, эй, нимэ hейлэргэ уйлай икэн?! «Вот тебе на, что он задумал, оказывается?!» (З. Биишева).
Таким образом, сущность и семантика междометий полностью раскрывается только в контексте. Как видно из приведенных примеров, междометия выражают самые различные оттенки чувств. Наибольшее их число означает удивление, затем следуют междометия, выражающие радость, восторг, физическую боль, сожаление, упрек и т. д.
Примечания
1 Морфология современного башкирского литературного языка. Ч. 3. / под ред. М. В. Зайнуллина, Р. Ф. Зарипова. - Уфа : БашГУ, 1980. - С. 34-36.
2 Ахтямов, М. Х. Грамматика башкирского языка / М. Х. Ахтямов. - Уфа : БашГУ, 1979.
- С. 75.
Л. Б. Караева
«ОТЕЦ И СЫН.» Э. ГОССА.
СМЕЩЕНИЕ ЖАНРА АВТОБИОГРАФИИ НА РУБЕЖЕ Х1Х-ХХВЕКОВ
В статье рассматриваются некоторые тенденции в эволюции жанра английской литературной автобиографии на рубеже XIX-XX веков. Этот этап характеризуется окончательным переходом от объективной автобиографии к субъективной, обуславливающим культурно-семиотический подход к автобиографии, осуществляющей функции уже не документальной, но художественной литературы, в поэтологических рамках которой реализуется идея рождения человека эпохи краха религиозного сознания.
Ключевые слова: Э. Госс, «Отец и Сын», автобиография, английская литература, рубеж XIX-XX веков.
Переход от девятнадцатого века к двадцатому знаменует собой переход от объективной автобиографии, понимаемой как совокупность происшедших событий, к субъективной автобиографии, понимаемой как повествование о происшедшем, подразумевающее, прежде всего, осмысление прошлого. Различие между ними соответствует в какой-то мере различию между фабулой и сюжетом, если фабула - это «последовательность событий во времени в изображаемой действительности», а сюжет - «художественно организованное распределение событий»1.
Книга Э. Госса «Отец и Сын» , начатая по совету его друга Джорджа Мура в 90-х годах XIX века и опубликованная анонимно в 1907 году являет собой окончательный переход от объективной автобиографии к субъективной. Этот переход обуславливает культурно-семиотический подход к автобиографии, предполагающий доминирование внутренней точки зрения первого участника автобиографического акта, то есть автора. Он отбирает в своих воспоминаниях именно те факты, события, которые являются значимыми с его точки зрения, организует их, выстраивает в структуру, отражающую причинно-следственные связи. Отбор и осмысление прошлых событий производится с точки зрения настоящего. Точка зрения, конструируя текст прошлого в перспективе настоящего, перекраивает материал воспоминаний, а неизбежные пробелы памяти заполняются воображением. Используя для обозначения этих операций понятия модели и моделирования, предлагаемые современной семиотикой, можно сказать, что автор воссоздаёт не сами события прошлого, но лишь их образы, организуя из них в своём настоящем модель прошлого, хотя ему кажется, что воспоминания выплывают из глубин его памяти.
Движение автобиографии от простого изложения событий к их отбору, выстраиванию, оценке - это переход к автобиографии сюжетной и, соответственно, осуществляющей функции уже не документальной, но художественной литературы.
Лотман отмечал большую моделирующую роль категории начала / конца в создании сюжетного текста. Благодаря этим категориям происходит «выделение событий - дискретных единиц сюжета - и наделение их определённым смыслом, с одной стороны, а также определённой временной, причинно-следственной или какой-либо иной упорядочённостью, с другой», что и «составляет сущность сюжета»3. Категория начала в автобиографии Э. Госса включает в себя название, предисловие и первую главу. Уже название «Отец и Сын», дополняемое подзаголовком «Исследование двух характеров» (“A study of two temperaments”) маркирует её смысловую, тематическую и темпоральную доминанту.
Организующую роль в создании чёткой композиционной структуры книги играют топосы вступления, содержащиеся в предисловии: формулы скромности, изложение причин, побудивших автора взяться за написание автобиографии, установка на правдивость.
Являясь общим местом любой автобиографии, эти формулы, однако, в автобиографии Госса уже претерпевают некоторые изменения, они более завуалированы. Так, формула скромности, акцентируемая, например, в автобиографии его предшественника Троллопа самоуничижительным эпитетом «незначительная» (“insignificant”) и предикативом «вынужден» (“fain”): «В этом произведении, которое я, из-за отсутствия лучшего имени, вынужден был назвать автобиографией такой незначительной личности как я сам.»4, в автобиографии Госса смягчается. Он избегает слова «автобиография», употребляя вместо него эвфемизмы: «нижеследующий рассказ» (“following narrative”), «воспоминания» (“recollections”), «свидетельство» (“a document”), «исторический документ» (“a record”), «изучение» (“a study”), «исследование» (“examination”), причём последние четыре - элементы научного кода.
Этой же формуле подчинено обращение к повествованию в третьем лице в предисловии: «автор», (“the author”), «писатель» (“the writer”), «сын» (“the Son”), «он» (“he”), «ему» (“him”), «его» (“his”), соответствующее, как правило, рассказу о «деяниях» и свидетельствующее о скромности автора; и употребление безличных оборотов: «предлагается» (“it is offered”), «есть надежда» (“it is hoped”), «полагают» (“it is believed”), «считается» (“it has been thought”), также относящихся к научному коду. Оно сменяется на местоимения первого лица только при переходе к рассказу о своей частной жизни.
Обосновывая право на сохранение истории становления своей личности в коллективной памяти, автор определяет основные целевые установки повествования в обобщающей форме, увязывая их с глобальным историческим контекстом противостояния двух веков, девятнадцатого и двадцатого, указывая при этом, что его история детства подчинена этим, более широким целям: «.документ, свидетельствующий об условиях воспитания и религиозном состоянии, которые, однажды исчезнув, никогда не вернутся. Рассматривая это повествование, как диагноз, поставленный умирающему пуританизму, мы надеемся, что оно будет небесполезно»5.
Элементы научного кода сплетаются с риторическим кодом: оповещением - «нижеследующий рассказ безупречно правдив» (“the following narrative is scrupulously true”), резюмированием - «эта книга - не что иное, как подлинный отрезок жизни» (“this book is nothing if it is not a genuine slice of life”), ораторским предупреждением - «возможно, это не принято, чтобы рассказ о духовной борьбе смешивал шутку и юмор с обсуждением самых серьёзных предметов (“It is not usual, perhaps, that the narrative of a spiritual struggle should mingle merriment and humour with a discussion of the most solemn subjects”). Сочетание этих двух кодов также должно убедить читателя в том, что перед ним «исследование» конфликта двух веков, что автор ставит «диагноз умирающему пуританизму», а не рассказывает банальную историю детства.
Автор продолжает старую автобиографическую традицию, уверяя читателя в своей правдивости: «нижеследующий рассказ безупречно правдив», «он предлагается им как свидетельство», «эта книга - не что иное, как подлинный отрезок жизни». Вряд ли найдётся хотя бы одна автобиография, которая избежала бы этого «заклинания»: «Читатель - это правдивая книга» (Монтень), «Я буду правдив, правдив без всяких оговорок, буду говорить всё - и хорошее и дурное, одним словом - всё» (Руссо), «ничего, из того, что я говорю, не окажется ложью» (Троллоп). В этих формулах правдивости отражается одно из установившихся правил, которому подчиняется
жанр автобиографии: «автобиограф должен верить в то, что он утверждает, незави-
6
симо от того, верят ему или нет» .
В авторских интенциях, обращённых к абстрактному адресату, мотивируется способ изложения, его принципы, в противопоставлении негативному опыту других
автобиографий, и даже его прочтение. Автор ненавязчиво предупреждает читателя, используя элементы риторического кода: «им не понадобится объяснять» (“will not need to have it explained to them”), что в сочетании комического и трагического в автобиографии её пафос определяется вторым элементом: «Автор заметил, что те, кто написал о своём детстве, обычно медлили со своими записями до тех пор, пока их воспоминания не тускнели от возраста. Возможно, ещё более распространённым недостатком таких автобиографий является их сентиментальность и искажения, вызванные самолюбованием и жалостью к себе, <...> за автобиографию следует браться, пока память ещё совершенно ясна и пока автор не подвержен старческой забывчивости или чувствительности. <...> В ситуации, которая здесь описана, была удивительная смесь комедии и трагедии, и тем, кого затрагивает её пафос, не понадобится объяснять, что комедия была мнимой, а сутью была трагедия»7.
Исходное программирование, намеченное в заголовке, продолжено в предисловии и завершается в первой главе, в нём, на тематическом уровне, излагается краткий пересказ, конфликт и его логическая развязка: «Эта книга - письменное свидетельство борьбы двух характеров, сознаний, и едва ли не двух эпох. Она, эта борьба, неизбежно закончилась разрывом»8.
Автором обозначен ряд оппозиций9, которые будут разворачиваться на протяжении последующих двенадцати глав, и найдут своё разрешение в эпилоге. Элементы структуры, включённые в оппозиции, выступающие в сильных позициях текста, прежде всего в заглавии, начале и конце текста, определяют «элементарные значимые единицы»10 автобиографии, рассматриваемой как «движущаяся “информационная система”».
Оппозиция Отец / Сын, пропозиционируемая автором в названии, предисловии и в первой главе, осознаётся таковой и воспринимающим информацию читателем, поскольку она задаётся в начале текста, там же, где находится и адресат. Современный читатель, второй участник автобиографического акта, независимо от авторских интенций, различит в нём мотив «убей отца», обозначенный позднее Фрейдом. Этот феномен сопряжения текстов, принадлежащих не только прошлому и настоящему, но и будущему, объясняется явлением, которое Ю. Кристева определила как интертекстуальность, а Р. Барт - как память бесконечной ткани культуры, в которой источники текста существуют не только до текста, но и после него.
В рамках оппозиции Отец / Сын разыгрывается действо, уходящее своими корнями в самые архаические пласты человеческой истории и души, но уже на новой сцене, в ином пространстве и времени. В первой главе начинает разворачиваться общая метафора текста: «жизнь - театр». Ей соответствуют элементы сценического кода: «театр» (“theatre”), «комедия» (“comedy”), «трагедия» (“tragedy”), «первый акт» (“the opening act”), «явление» (“scene”), «помощник режиссёра» (“stage manager”), «сцена жизни» (“stage of life”), где сцена - семья протестантов самого фанатичного толка, так называемых «Плимутских Братьев». На этой сцене разыгрывается комедия - «Великий план» (“Great Scheme”), первый акт которой, композиционно соответствующий первой главе, (“the opening act”), открывается молитвенным богослужением в честь благополучного рождения ребёнка и обещанием посвятить его служению Богу. Сцена смерти матери в третьей главе, обозначающая второй этап выполнения этого «Плана», вносит трагическую ноту в комедию - последним жестом умирающая мать завещает ребёнка Богу. «План» завершается обращением и публичным крещением Сына в восьмой главе, но повествование не завершено. «План», исполнение которого было возложено матерью на отца, служит фабульной пружи-
ной, разворачивающей действие ещё на протяжении четырёх глав, ведущих к разрешению трагического конфликта между Отцом и Сыном.
Первоосновное отношение в оппозиции отец / сын - отношение власти и подчинения: отец властвует, сын покоряется, отец - страж, сын - пленник: «Я чувствовал себя как маленькая и одинокая птица, пойманная и посаженная безвозвратно и навсегда в большую блестящую клетку»11.
Символический ряд: птица-душа, клетка получает продолжение в образах растения, чахнущего в голой гранитной расщелине, души, заточённой в башне: «Моя душа, подобно Фатиме, была заточена в башне, до которой не доходило никакое
внешнее воздействие»12.
Их отношения усугубляются постоянным нахождением в замкнутом пространстве родительского дома - «Кальвинистского заточения» (“Calvinist cloister”), как называет его повествователь. Это - пространство трагедии, замкнутое и неизменное. Барт пишет в «Расиновском человеке»: «именно это здесь-бытие партнёра уже чревато убийством: упорно сводимые к состоянию невыносимой пространственной стеснённости, человеческие отношения могут быть просветлены только посредством очищения; надо освободить место от того, что его занимает, надо расчистить пространство»13.
Биографическое пространство физической среды обитания, в котором томится ребёнок-пленник, соотносится в тексте с внешним пространством, пространством истории, выраженным в координатах времени, и с внутренним пространством духа; это всё - тесные пространства. Пространство отца-матери, в которое помещён их ребёнок, противопоставляется пространству, к которому стремится сын. Направленность этого пространства находит в тексте выражение в образе «интеллектуальной клетки, ограждённой со всех сторон стенами их дома, но открытой сверху до самого сердца далёких небес», это - вертикальная ось, направленная к небу и открытая только для общения с богом: «Так уверены они были в истинности их связи с Богом, что им не требовался никакой другой руководитель. Они не признавали духовного авторитета за людьми, не подчинялись священнику. <...> Они жили в интеллектуальной клетке, ограждённой со всех сторон стенами их дома, но открытой сверху до самого сердца далёких небес»14.
Сын замкнут в тесном пространстве семьи и общины «Плимутских Братьев». Ему нельзя выходить на улицу, заводить друзей, принимать участие в детских праздниках. Смотреть представления с Панчем и Джуди - грех, съесть кусок рождественского пудинга - идолопоклонство, следование рождественским обрядам казалось отцу омерзительным и ничем иным как актом идолопоклонства. Читать разрешалось только религиозную или научно-популярную литературу, поэтому первая же книга о приключениях в южных морях, случайно попавшая в руки сыну, изменила его взгляд на окружающий мир: «Я никогда не читал, никогда не мечтал о чём-либо похожем на них, и они заполнили весь мой горизонт счастьем и радостью, <...> породили у меня в душе проблеск надежды, очень слабо ощутимой вначале, медленно растущей, надолго застывающей и ослабевающей, но всегда стремящейся превратиться в веру в то, что я избавлюсь, наконец, от узости той жизни, которую мы вели дома, избавлюсь от рабской зависимости от закона Божьего и пророков. <...> Авантюрные сюжеты приключенческого романа Майкла Скотта были для меня и телескопом, и окном в мир»15.
Образный ряд - «телескоп» (“telescope”), «окно» (“window”), «горизонт» (“ horizon”) - вытягивает пространство Сына в горизонталь, стремящуюся не по направлению вверх, а вперёд, за пределы пространства Отца. Пространственные изменения
подчиняются изменениям в движении времени, они не просто разные, но разнонаправленные.
Двигаясь в пространстве-времени текста, мы обнаруживаем, что время отца и время сына также включены в оппозицию. Между отцом и сыном пространство-время длиной и длительностью в поколение, оно разделяет и разводит не просто двух человек, но две эпохи, два мироощущения. Им потому так тяжело и трудно вместе, что это разнонаправленное время безжалостно разводит их в соответствии с законом и направлением того времени, которому принадлежит каждый из них. Отец
- потомок истинных пуритан, «крайний кальвинист», один из последних преемников выдающихся религиозных проповедников семнадцатого века, c неослабевавшей верой ждавший второго пришествия.
Жизнь в эсхатологическом сознании отца - это подготовка к смерти, а смерть -это пробуждение. Отец обладает религиозным этическим сознанием, приписывающим миру творца, поэтому он воспринимает будущую смерть не как конечное состояние, но как цель, как окончательное исчерпание энтропии. Он движется в христианском эсхатологическом времени - от смерти (физиологического рождения) к истинному рождению (физиологической смерти).
Сына же несёт поток времени, он не чувствует, не ощущает его течения: «. время остановило своё движение. Целую вечность тянется промежуток между секундами, отмечаемыми ходом часов в холле. <.> Для меня не существовало ни прошлого, ни будущего, а настоящее ощущалось так, как будто оно было запечатано в Лейденской банке. Даже сны были бесконечными и неподвижно зависали с неба по ночам»16.
Этот феномен П. А. Флоренский определил как прекращение синтеза времени: «... это овладение мысли одним впечатлением, в котором не усматривается многообразие, приводит к гипноидному состоянию, к роду полусна, где бездействует воля и застывает движение. При крайних степенях такой пассивности оценка времени прекращается, как преодолевается она, хотя и по обратной причине, высшей активностью духовного парения. <...> Тут человек, как вещь среди вещей мира, несётся вровень с прочими рекою времени. Но он ничего не знает о том, потому что вообще не имеет сознания того, что происходит с ним. Время разложилось, и каждый момент его в сознании всецело исключает все прочие. Время стало для сознания лишь точкой, но не точкой полноты, вобравшей в себя всё время, а точкой опустошения, из которой извлечено и от которой отогнано всякое многообразие, движение, форма»17.
Коррелятом картине «остановившееся время» служит письмо отца в эпилоге. Элементы библейского кода: «Священное писание» (“The Holy Scriptures”), «Божий глас» (“Oracle of God”), «Вечность» (“Eternity”) в сочетании с символическим образом времени, основанном на сопоставлении его с водой (потоком): «быстрый поток» (“the rapid tide”) и с метафорами движения: «плыть вниз по реке» “sail down” создают образную парадигму «время - поток», разделяющий сына и отца, уносящий сына в небытие, в забвение, в лету неверия, выявляя необратимый характер конфликта между отцом и сыном: «Священное писание уже не властно над тобой: ты научился ускользать от его влияния. От божьей истины, которая тебя беспокоила, ты мог легко освободиться, даже самую природу божественного ты оценивал, используя порочные аргументы, и соответственным образом переделывал её. Так ты плыл, уносимый быстрым течением, не имея ни одного надёжного ориентира (вышвырнув свою карту за борт), кроме того, который ты был в состоянии сформировать и придумать по своему собственному разумению, - фактически, мог только гадать о нём»18.
Итак, перед нами следующие оппозиции. В первой - Отец (страж, тиран, пуританин), олицетворяющий власть и Бога, инвариант этого члена оппозиции - «власти-
тель», противопоставлен Сыну (жертве, от рождения обещанной родителями Богу), инвариант этого элемента оппозиции - «пленник».
Время-пространство Отца (вертикаль, устремлённая в вечность), инвариант -Град Божий, противостоит времени-пространству сына (горизонтальному, энтропийному времени), инвариант - град земной). Это - противоборство двух главных формообразующих хронотопов, Отца и Сына.
Множественность смысла не исчерпывается этими оппозициями. Преодолев пространственно-временной континуум текста, мы обнаруживаем значимый элемент системы в конце последней, двенадцатой главы. Это сцена, в которой разыгрывается кульминационное действо: сын обращается к Богу, тщетно ждёт его явления, теряет веру в Бога. Совершающийся в сознании сына переворот происходит как бы мгновенно: только что, преисполненный веры в бога, он взывал к нему с просьбой забрать его в своё царство, и тут же он чувствует, как рушится его вера, оба состояния почти сосуществуют в его сознании. Эта кажущаяся спонтанность, внезапность и вневременность переворота является сознательным приёмом автора, искусно разворачивающего заданную в предисловии программу ориентации читателя на восприятие текста автобиографии в трагедийном ключе. Он использует принцип переворота как движущий принцип трагедийного действа: «Перемена всех вещей в их противоположность - это <...> жанрообразующий принцип трагедии»19.
Сущность этого элемента раскрывается в оппозиции: крушение веры (освобождение из плена, рождение нового, свободного от религии человека) / «Великий план» посвящения Богу (обращение, истинное рождение).
Письмо отца - это последний значимый элемент текста. В нём он противопоставляет Вечность, ожидающую христианина, потоку времени, уносящему его сына-отступника. Это письмо является коррелятом ко второй оппозиции: Град Божий / град земной. Окольцовывая в финале весь текст, оно зеркально отражает исходную оппозицию: Отец / Сын и возвращает к ней, подчёркивая её неразрешимость.
Сопоставляя члены перечисленных оппозиций, мы видим, что ни одно из противоречий не снимается. Высвободив инварианты, мы получаем конечные оппозиции:
Властитель / пленник,
Град Божий / град земной, истинное рождение / рождение нового человека, смысл которых может быть истолкован читателем не только как «столкновение двух характеров, двух эпох», «приговор умирающему пуританизму», но и как противостояние Властителя Града Божьего, пленнику града земного - человеку нового времени. Освобождаясь из плена отца, религиозного плена, сын остаётся пленником времени града земного, а крушение веры, суть новое рождение, - это рождение человека пограничной эпохи.
Мы видим, что, отражая структуру текста, совокупность конечных оппозиций предлагает иное прочтение текста, а модель мира, конструируемая значимыми элементами текста, реализует художественную идею, дополняющую ту, что была запрограммирована автором в начале текста. В книге Э. Госса судьба отдельного человека тесно связана с окружающим миром. Но столкновение между отцом и сыном -это не только столкновение двух характеров и двух эпох, обозначенное Госсом как «диагноз умирающему пуританизму», это ещё и наступление эпохи краха религиозного сознания.
Примечания
1 Томашевский, Б. Теория литературы. Поэтика / Б. Томашевский. - М. ; Л., 1927. -С. 134
2 Gosse, E. Father and Son. A study of two temperaments / Е. Gosse. - L., 1976
3 Лотман, Ю. М. Внутри мыслящих миров. Ч. 2 // Лотман, Ю. М. Семиосфера. -СПб., 2004. - С. 296.
4 Trollope, Anthony. An Autobiography / А. Trollope ; еd. Michael Sadleir and Frederick Page, introduction and notes by P. D. Edwards. - Oxford University Press, 1980. - P. 1.
5 Gosse, E. Father and Son. - P. 5.
6 Bruss, E. W. Autobiographical Acts : The Changing Situation of a Literary Genre / E. W. Bruss. Baltimore : Johns Hopkins University Press, 1976. - P. 11.
7 Gosse, E. Father and Son. - P. 5-6.
89 Ibid. - P. 7.
9 Термин «оппозиция», заимствованный из структурной лингвистики, получил широкое распространение в трудах структуралистов, постструктуралистов и нарратоло-гов. Ю. М. Лотман считал его действенным средством построения моделей различных структур.
10 См.: Лотман, Ю. М. О русской литературе / Ю. М. Лотман. - СПб., 1997. У О. С. Ахмановой (1988) - это «опорные ситуации» или «эстетически значимые отрезки», у Р. Барта (1989) - «предельные множества», «лексии».
11 Gosse, E. Father and Son. - P. 140.
12 Ibid. - P. 144.
13 Барт, Р. Расиновский человек / Р. Барт // Барт, Р. Избранные работы. Семиотика Поэтика. - М., 1989. - С. 171.
14 Gosse, E. Father and Son. - P. 16.
15 Ibid. - P. 144.
16 Ibid. - P. 57.
17
Флоренский, П. А. Анализ пространственности и времени в художественноизобразительных произведениях / П. А. Флоренский. - М., 1993. - С. 229.
18 Gosse, E. Father and Son. - P. 223.
19 Барт, Р. Расиновский человек. - С. 187.
М. Ю. Колокольникова
ВЛИЯНИЕ РЕЛИГИОЗНОГО ДИСКУРСА НА СЕМАНТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ЛЕКСИКИ С ОТРИЦАТЕЛЬНО-ОЦЕНОЧНЫМЗНАЧЕНИЕМ
В данной статье на примере процесса исторического развития семантической структуры негативно оценочного прилагательного wicked изучается роль религиозного дискурса в формировании лексики морально-этической сферы английского языка. Материалом исследования послужили среднеанглийские письменные памятники XIII-XV веков как религиозного, так и светского характера.
Ключевые слова: религиозный дискурс, английский язык, морально-этическая сфера, отрицательно-оценочная лексика, письменные памятники XIII-XV веков.
