24Т. Ф. Аржаных
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ 1830—50-х ГОДОВ:
ОСОБЕННОСТИ СОЦИАЛЬНОГО СТАТУСА И ПОВЕДЕНЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ
Современные исследователи предлагают множество определений интеллигенции. Это можно объяснить сложностью и многогранностью изучаемого феномена, неизбежно меняющегося в условиях исторически обусловленных трансформационных общественных сдвигов. Представления об интеллигенции могут существенно меняться и в зависимости от ее принадлежности к той или иной сфере деятельности, и от выполняемых функций в обществе. К тому же эта социокультурная общность состоит и состояла из людей, которым могут быть присущи взаимоисключающие черты характера.
В самом общем виде, абстрагируясь от нюансов формулировок, различий в терминологии и степени детализированности вопроса, очевидно, что для большинства исследователей приемлемым является следующее определение интеллигенции: самый образованный слой общества, занимающий активную нравственную позицию в жизни. Это общетеоретическое положение разработано у дореволюционных мыслителей: писателя П. Д. Боборыкина1, философов Г. П. Федотова2, С. Л. Франка3, Н. А. Бердяева4, историков русской общественной мысли
B. О. Ключевского5 и М. О. Гершензона6, в трудах академика Д. С. Лихачева7, источниковеда
C. О. Шмидта8, зарубежного политолога Р. Пайпса9, отечественных историков-культурологов — А. И. Арнольдова10, М. П. Гаспарова11, И. В. Кондакова12.
Если же говорить об интеллигенции интересующего нас периода («николаевской» эпохи), то по своему социальному статусу она была дворянской. Подкрепить данный вывод можно, сославшись и на дореволюционные исследования13, и воспользовавшись (хотя и небесспорными) суждениями советской академической науки о существовании так называемой «реакционной дворянской» (или «помещичьей») и «передовой дворянской» интеллигенции14.
Впрочем, отдельные «вкрапления» разночинцев в слое дворянской интеллигенции всё же были. Нельзя не сказать о таких ярких фигурах, как критик В. Г. Белинский (который, как известно, был сыном флотского лекаря), редактор — издатель «Московского телеграфа» Н. А. Полевой (происходивший из семьи курского купца), писатель и публицист Н. Г. Чернышевский, а также литературный критик Н. А. Добролюбов (оба родились в семьях священников). Но в первой половине XIX века не они определяли общественное мнение, его «колонновожатыми» были представители дворянства.
В «николаевскую» эпоху писательский труд превратился из любительского занятия в профессию, поскольку именно в это время установился обычай платить гонорар. Эта полистная и постатейная оплата открыла для разночинцев уголок, где первостепенную роль играли не родовой титул или приобретенный чин, а талант и личная заслуга. Правда, разночинцам еще только предстояло обосноваться в «поле» литературы, тогда как дворянское сословие уже к началу XIX века имело определенную культурную традицию и отчетливо выраженный умозрительный идеал, вмещавший в себя представление о лидерстве в общественно-политической жизни страны. Уровень европейского образования у дворянства был наиболее высокий, а после Манифеста 1762 года о вольности, дарованной Екатериной II дворянскому сословию, оно не только получило особый социальный статус, но и возможность осознать свое личностное начало. Жалованная грамота 1785 года не осуждала уклонение от службы, оставляя решение вопроса на усмотрение самого человека. Далеко не все представители привилегированного сословия ощущали потребность в развитии собственной индивидуальности, тем более, что еще «петровская» Табель о рангах в 1722 году в рамках строго иерархизированной государственной структуры для каждого дворянина определила соответствующую «социальную клетку»: все служилое сословие было
© Аржаных Т. Ф., 2011
Аржаных Татьяна Фёдоровна — кандидат исторических наук, старший преподаватель кафедры гуманитарных и правовых дисциплин Ивановского филиала Российского государственного торгово-экономического университета. maler37@mail.ru
разделено на 14 разрядов. Желание выделиться из среды безличностного существования (в государственной иерархии личность не существовала и не проявлялась), возможность совершать выбор относительно самих себя у части дворян появлялись вследствие критического осмысления ими европейского интеллектуального «багажа». В соответствии с существенной своей чертой — потребностью думать, рефлексией — дворянская интеллигенция при достаточно накопленном фонде знаний, почерпнутых ею из западных источников, начинает предъявлять требования и к устройству своего существования — в самом широком смысле этого слова: в психологическом и гражданско-правовом, и к жизни других сословий. Уже в начале XIX века российское самодержавие столкнулось с претензиями части дворянства на устройство гражданского общества (в исторической литературе этот факт известен под названием декабристского восстания 1825 года) и осознало насущную проблему — как ограничить пространство разрешенной независимой политической деятельности.
В условиях полномасштабного государственного и идеологического контроля со стороны самодержавной власти относительно автономной областью проявления личности в свободной самореализации стала сфера культуры. Нельзя сказать, что эта социокультурная ниша была впервые открыта дворянской интеллигенцией лишь в «николаевское» царствование. Область культуры была конституирована ею в качестве среды проявления индивидуальности намного раньше. В немалой степени освоению сферы культуры дворянской личностью способствовала образовательная политика государства, которое вполне благосклонно относилось к творческой деятельности автономных индивидуалистов на поприще распространения ими просвещения в России. Интенсивное развитие культуры в XIX веке и дифференциация ее отраслей шли одновременно с первоначальным идейным размежеванием в среде дворянства.
Наглядно это иллюстрируется историей появления в начале XIX века обществ литературнофилософской направленности, которые удовлетворяли не только эстетические наклонности дворян, но и потребность в идейном общении. В 1801 году было основано «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», в 1807 году — «Беседа любителей русского слова», в 1812 году — «Общество любителей словесности, наук и художеств», в 1815 году — «Арзамасское литературное общество безвестных людей», в 1823—1825 годах появился «Кружок архивных юношей», в 1824 году — «Тайное общество любомудров». Литературные вопросы обсуждались в них на широком фоне общих проблем — социальных и философских. По сути, эти объединения апробировали в своей деятельности парламентские формы. Но обнаружившаяся потенция к общественно-политической деятельности не могла получить в условиях гражданской несвободы должного развития. Тем не менее в начале XIX века дворянская интеллигенция уже опробовала различные виды общественной деятельности, приобрела первый опыт выработки оригинальных доктрин эстетического и политического характера, начала осваивать сферу словесного творчества. Так дворянская личность двигалась к самоутверждению в рамках культуры, перерастая государственную социальность.
Тесную смычку между литературой и политикой не смогли установить даже декабристы, хотя их политическое самосознание и программа действий имели высокую степень идеологической зрелости. Дело в том, что литературы как инструмента выражения общественного мнения и средства его формирования в начале XIX века еще не существовало, такую роль литература берет на себя позднее.
Самосознание интеллигенции, которая «пришла на смену» декабристам, отличалось, по крайней мере, двумя существенными моментами:
во-первых, в 1830-х годах в дворянском сословии появился целый слой, который сознательно хотел и стал жить интересами культуры, и это качество сочеталось с активной позицией общественного служения, причем готовность интеллигентов выступать в роли «генераторов» и выразителей суверенно-общественной гражданской мысли осмыслялась ими не в системе служебно-государственной иерархии;
во-вторых, интеллигенция осознала необходимость самовыразиться и заявить о себе как о значимой интеллектуальной силе. Сфера словесного творчества как нельзя лучше отвечала потребности и неотъемлемому свойству интеллигенции — публичному осмыслению событий. В силу своего творческого характера личность еще является и воплотителем самоорганизующегося процесса. Область словесного творчества служила для интеллигентов объединяющим фактором: устное слово позволяло устанавливать личные социальные контакты, печатное — отдаленные в пространстве и времени. Литература стала сферой общественной самоорганизации для интеллигентов, которые искали единомышленников, людей, близких по
духу, и психологически ощущали себя членами такого сообщества. К тому же, невозможность организационного оформления и легального представительства в условиях тотального государственного контроля предопределила направление потока интеллигенции в литературу и образ действий в форме осмысления общественных проблем через призму художественнофилософского и публицистического слова.
Но это вовсе не означает, что вся интеллигенция второго тридцатилетия XIX века по своей функциональной принадлежности была литературной. Для многих литераторов сочинительство вовсе не являлось основным видом занятий. Например, известный писатель, философ и общественный деятель В. Ф. Одоевский в Петербурге занимал пост директора Румянцевского музея, а с 1862 года — сенатора в Москве. Поэт М. Ю. Лермонтов числился по военному ведомству, критик и публицист И. С. Аксаков служил в Калужской уголовной палате, а писатель П. А. Вяземский — в министерстве финансов. Подобных примеров немало, и это неудивительно, поскольку основной путь пребывания в дворянстве лежал через службу.
Правило «служить верно» имело для дворянина статус этической ценности, нравственного закона. Несоответствие этому идеалу воспринималось как поведение недостойное, заслуживающее общественного порицания. Мироощущение дворянской интеллигенции определялось положением и ролью в государстве дворянского сословия в целом, и само по себе стремление приносить пользу на государственном поприще под сомнение не ставилось.
Индивидуалисты интеллигентской рефлексии сознательно шли на «приращение» к структуре государственной социальности (но никогда не поглощались ею полностью), а службу в должности и на месте рассматривали в контексте верности идеалу. Оправданием для личности было служение социальному целому — России. Но это не мешало чиновнику или помещику иметь гражданскую позицию — независимо думать о благе Родины.
Дворянскую интеллигенцию от управленческой бюрократии отличало стремление сохранить при добросовестном исполнении своих служебных обязанностей известную степень «самостийности» по отношению к государственной структуре. «Комплекс» интеллигента мог проявляться двояко: либо в нежелании «врасти» в систему, быть структурной единицей в «административно-бюрократической машине» и выполнять утилитарные функции15, либо в крайностях интроспекции, рефлексии, когда государственной службе противопоставлялась приватная жизнь внутренне независимых людей — подобные глубинные психологические состояния были формой протеста и неприятия нивелирующей личность официально-казенной действительности16.
На некоторую суверенизацию в системе автократического государства интеллигент (как личность, стремящаяся сохранить автономность) все же мог надеяться. Хотя гражданское общество де-юре не существовало, де-факто литература, если и не была наделена необходимыми правами гражданственности, то, во всяком случае, претендовала на ту или иную меру самостоятельности. Как отметил американский историк-русист Р. Пайпс, «уже к середине XVIII века литература сделалась первым видом свободной деятельности, которую стало терпеть правительство»17. Власть, действительно, признавала литературу в качестве феномена новой общеевропейской реальности, но предоставить право данному феномену развиваться самостоятельно не могла. Служебной задачей чиновников стало требование жесткого подчинения сферы словесного творчества правительственным целям.
Цензура являлась наиболее эффективным средством в конкурентной борьбе правительственного мнения с мнением общественным, выразителем которого стали литература и журналистика. В 1826 году был утвержден Цензурный Устав, значительно ограничивавший возможности авторов выражать свои идеи в собственных произведениях. В частности, параграф 151 гласил: «Не позволяется допускать к печатанию места в сочинениях и переводах, имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам»18. Контроль над периодическими изданиями еще более ужесточился после закрытия в 1832 году журнала «Европеец»: было запрещено допускать к изданию новые журналы без «особого Высочайшего разрешения и дабы при испрашивании такого разрешения было предоставляемо Его Величеству подробное изложение предметов, долженствующих входить в состав предполагаемого журнала, и обстоятельные сведения об издателе»19. Согласно распоряжению Главного Управления Цензуры от 2 января 1833 года, «за три месяца до истечения каждого года все издаваемые в это время периодические издания должны были подвергаться дополнительному общему рассмотрению с целью выявления в них общих неблагонадежных тенденций»20.
В таких условиях часть писателей и публицистов теряла возможность гласно проявлять собственное мнение, а некоторых жизненные обстоятельства вынуждали подвигаться в сторону ангажированного конформизма и становиться всего лишь трансляторами правительственного мнения или идти по линии «гражданской капитуляции». Подобное случилось с редактором «Московского телеграфа» Н. А. Полевым: после закрытия журнала в 1834 году он не только был лишен полномочий на издательскую деятельность, но даже не имел права подписываться своим именем под журнальными публикациями. Став негласным редактором «Северной пчелы» и «Сына Отечества», Н. А. Полевой оказался зависим от «титульных» (официально заявленных) редакторов — Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина и выступал в роли проводника их линии.
Литературой увлекались в том числе видные сановники, занимавшие ключевые посты на государственной службе. Например, Д. Н. Блудов (с 1832 по 1838 год — министр внутренних дел, а с 1839 года — Главноуправляющий II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, председатель департамента законов) сотрудничал со многими литературными кружками своего времени. Поэтическим даром обладал министр юстиции, член Государственного совета И. И. Дмитриев, министр просвещения С. С. Уваров, но для них литературное сочинительство было всего лишь досугом, зато к слову гражданскому, «недисциплинированному» государственная бюрократия относилась с предубеждением и опаской. «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение»21. Формула «вечного онтологического совершенства» России, заключенная главой III Отделения графом А. Х Бенкендорфом в столь пафосную литературную форму, практически не оставляла возможности развития и распространения мыслей, ей противоречивших. В условиях жесткой фильтрации идей, когда в печати могло быть выражено мнение, только вполне соответствующее видам правительства, интеллигентами, на наш взгляд, следует считать активных поборников общественной деятельности вне рамок государственной службы, дерзавших говорить «от себя» и выражать гласно личную гражданскую позицию, которая не всегда совпадала с официальной точкой зрения.
Антонио Грамши показал в своих «Тюремных тетрадях», что существуют две группы интеллигенции — традиционная и органическая. Традиционная включена в историческую преемственность и спаяна корпоративным духом. Таковы уже в древнем мире жрецы, писцы, учителя, врачи и прочие представители интеллектуального труда. Органическую интеллигенцию создает каждая новая социальная группа, стремящаяся к идеологическому господству. В таком случае в состав органической интеллигенции включаются отдельные представители интеллигенции традиционной, но лишь те, кто испытывает потребность влиять на людей, на общественное сознание. Таким образом, для органической интеллигенции характерны идейные устремления, искания, традиционная же способна ограничиться выполнением профессиональных обязанностей22. Подход А. Грамши выглядит убедительно и иллюстрируется естественным разделением российских периодических изданий, существовавших в 1830—50-х годах. «Традиционная» интеллигенция (по А. Грамши) имела журналы, носившие узкоспециализированный характер. Например, в 1833—1834 годах в Петербурге издавался «Педагогический журнал», в 1833—1836 годах в Москве — «Ученые записки императорского университета», существовал музыкальный журнал «Нувеллист» (1840—1916 гг.), «Юридические записки» (1841—1842 гг.), «Пантеон русского и всех европейских театров» (1840—1841 гг.) и др. А «органическая» интеллигенция стремилась к проблемной постановке вопросов, самостоятельным выводам и оценкам, более согласованным с общественными реалиями. Камерный узкопрофессиональный характер изданий для этих целей был малопригоден. К тому же небольшое число подписчиков и читателей не отвечало потребностям идеологического влияния на общество. Поэтому «органическая» интеллигенция «стягивалась» в те журналы, где имелся отдел литературной критики, определявший общественно-политическое кредо издания. Власть безошибочно распознавала подобные очаги идеологической гласности и держала их под особым контролем. «Москвитянин», «Отечественные записки» находились неоднократно под угрозой закрытия. Особо оговаривались запретные темы для журналистов: в частности, «Современник» не имел права касаться политических вопросов. А если же цензурой выявлялись хоть какие-то намеки на рефлексию по поводу общественных беспорядков, журнал прекращал свое существование. Например, «Европеец» был запрещен на второй книге из-за статьи И. В. Киреевского «Девятнадцатый век», в которой автор позволил себе порассуждать о свободе религиозных и философских представлений в контексте отношения к европейскому просвещению.
Обобщая все вышеизложенные смысловые линии, выстроенные для уяснения социальнополитических и культурно-психологических факторов, повлиявших на облик отечественной интеллигенции 1830—50-х годов, отметим следующий момент. Спецификой процесса формирования и становления интеллигенции указанного периода является ее принадлежность и деятельное участие в культурно-системных группах литературной, художественной, научнофилософской направленности. Групповая самоидентификация в кружках и салонах как характерная черта поведенческой парадигмы интеллигенции объясняется еще и особенностями мировоззрения российского дворянства. Как наиболее образованный социальный слой, дворянство было в значительной степени включено в традицию новоевропейского гуманизма и философского антропоцентризма. Протоиерей Г. В. Флоровский обращает внимание на существование «разнокачественных сторон внутри индивидуальной и коллективной мысли — секулярного и сакрального компонентов»23. Таким раздвоенным в интеллектуально-духовном смысле личностям трудно было осознать себя полностью включенными в православную традицию, равно как индивидуалистическая этика образованных людей не совпадала с надличностной государственной этикой, когда абсолютный приоритет в глазах верховной власти имели общее благо и общественный порядок, ради которых следовало пожертвовать и правами человека, и самой личностью. Литературная среда стала способом «внутренней эмиграции» людей, которые задумывались над мировоззренческими вопросами, переживали их, но не совсем в рамках православного мирочувствия с его мотивами самоумаления, самоотрицания личности и бытия перед Богом. Секуляризованному в значительной степени сознанию художественно-философское осмысление действительности представлялось более приемлемым.
Замыкание интеллигенции внутри многослойной гуманитарно-художественной сферы стало оппозицией оказененной действительности и государственно-административному формализму. Общественной реакцией на политику правительственного консерватизма стал процесс эмансипации личности, ее самоосуществления, связанный с творчеством интеллекта, происходивший в отдалении от государственной структуры, преимущественно в области мнения и слова.
Примечания
1 Боборыкин П. Д. Подгнившие вехи // В защиту интеллигенции. М., 1909. С. 129—130.
2 Федотов Г. П. Трагедия интеллигенции // Федотов Г. П. Лицо России. Париж, 1988. С. 73.
3 Франк С. Л. Этика нигилизма (к характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции) // Вехи ; Из глубины. М., 1991. С. 170.
4 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 17.
5 Ключевский В. О. Об интеллигенции // Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 300—301.
6 Гершензон М. О. Творческое самосознание // Вехи ; Из глубины. С. 76.
7 Лихачёв Д. С. О русской интеллигенции // Новый мир. 1993. № 2. С. 7.
8 Шмидт С. О. К истории слова «интеллигенция» // Россия, Запад, Восток: встречные течения. М., 1996.
С. 412.
9 Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 330.
10 Арнольдов А. И. Миссия интеллигенции. М., 2001. С. 5.
11 Гаспаров М. П. Интеллектуалы, интеллигенты, интеллигентность // Русская интеллигенция : история и судьба. М., 1999. С. 5.
12 Кондаков И. В. К феноменологии русской интеллигенции // Там же. С. 65.
13 Например, в 90-е годы XIX века историк литературы П. Н. Сакулин использовал термин «интеллигенция» в значении принадлежности к определённому социальному слою: «Поэт — офицер и барич, этот первый русский интеллигент, выкинутый из жизни, прежде всего, должен был стремиться осмотреться кругом и понять самого себя в смысле своего происхождения и воспитания...» Подробнее об этом см.: Сакулин П. Н. Борьба литературных течений в двадцатых — пятидесятых годах XIX века // История России в XIX веке. Т. 1. СПб., 1894. С. 427.
14 Литература 1840-х годов // История русской литературы. М. ; Л., 1955. Т. 7. С. 17.
15 Известно, что служебный стаж чиновника Н. В. Гоголя насчитывал всего полтора года. В конце 1829 года Н. В. Г оголю удалось поступить писцом в один из департаментов, а затем — в другой. Чиновником будущий гениальный писатель был плохим и, по его же собственным словам, извлёк из службы разве ту пользу, что научился сшивать бумагу. Об этом он упоминал не раз, показывая сшитые в тетради письма А. С. Пушкина и В. А. Жуковского, которыми очень дорожил.
См. об этом: Живые страницы: Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Белинский в воспоминаниях, письмах, дневниках, автобиографических произведениях и документах. М., 1979. С. 209.
16 Образ «лишних» людей, углублённых и сосредоточенных в себе, подверженных самонаблюдению и изучающих жизнь, нашёл отражение в классической русской литературе.
17 Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 332.
18 Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 гг. СПб., 1862. С. 166.
19 Российский государственный исторический архив. Ф. 772 (Главное Управление Цензуры). Оп. 1. Ч. 1. Ед. хр. 3. Л. 28 об.
20 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 831 (Цензурные материалы). Ед. хр. 2. Л. 19.
21 Гр. А. Х. Бенкендорф о России в 1831—32 гг. // Красный архив. 1931. Т. 46. С. 146.
22 Подробнее об этом: Грамши А. Тюремные тетради : в 3 ч. М., 1991. Ч. 1. С. 329.
23 Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Париж, 1988. С. 128.
