CC BY
81
УДК 791.4+130.2
ОТ РИТУАЛА ДО ЭКРАНА -ЭВОЛЮЦИЯ ПУБЛИЧНОГО ПРОСТРАНСТВА
М.И. КОЗЬЯКОВА Высшее театральное училище им. М.С. Щепкина
На взгляд автора, культурная среда служит естественной средой нашего обитания, постоянным фоном повседневной жизнедеятельности. Масштабные трансформации, наблюдаемые в различных областях жизни, нарушают органичность и целостность культурного универсума, ликвидируют его стабильность и предсказуемость. Публичное пространство становится динамично меняющейся, искусственной средой. Комфортная городская среда способна в значительной степени смягчать имущественное неравенство горожан, устранять жёсткую зависимость качества жизни людей от уровня их доходов.
Ключевые слова: публичное пространство, городская среда, универсум, стабильность, фрагментарность, актер, актор.
Для человека XXI века культурная среда служит естественной средой обитания, составляя постоянный фон его повседневной жизнедеятельности. Окружающий человека мир является его собственным творением, и потому в известной степени утрачи-
вается оппозиция искусственного и естественного, внешнего по отношению к нему - наступает так называемый «конец природы» (Э. Гидденс).
Масштабные трансформации, наблюдаемые в различных областях жизни, нарушают органичность и целостность культурного универсума, ликвидируют его стабильность и предсказуемость. Они отличаются скоростью протекания процессов, масштабом, радикальностью происходящих перемен. Последовательность традиционного, линейного типа развития уходит в прошлое, замененная сложными типами траекторий, в том числе цикличностью, возвратом и повторением, новыми принципами взаимодействия порядка и хаоса. Нестабильность, фрагментарность искусственно созданной среды превращается в настоящее время в ее важнейшую характеристику. Лабильность временного фактора меняет и пространственные характеристики - темпы социокультурной динамики настолько возросли, что мир становится «ускользающим». [8]
Потеря стабильности, переход от линейного к ризомному типу развития сопровождается накоплением непредвиденных последствий, формируется «общество риска», причем «риски, как и богатства, распределяются по классовой схеме, только в обратном порядке: богатства сосредотачиваются в верхних слоях, риски в низших».[6] «Побег и ускользание, легкость и переменчивость» доступны в данных условиях отнюдь не для всех слоев, но только для имущих классов, обеспечивая им некую экстерриториальную независимость. Для всех остальных «обесценение порядка», «неясность жизненного контекста», «зыбкость всех возможных точек отсчета» внушают опасения, сигнализируют, что «впереди же нас ждет лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость», - отмечает З. Бауман [4, 51]. На какие основания опирается в таких условиях кристаллическая решетка социума, как моделируется и поддерживается дихотомия «приватного и публичного»?
Представляется интересным рассмотреть в этой связи публичное пространство как образец динамично меняющейся, искусственно созданной среды и связанных с ней социальных практик. Так ли нов этот феномен, принадлежащий, по первому впечатлению, периоду Нового и Новейшего времени, как в данной среде поддерживается «онтологическая безопасность»? У большинства авторов, занимавшихся данной проблематикой, публичное пространство интерпретируется в качестве феномена урбанизации. И в статье речь также будет идти о европейской городской среде, одной из старейших цивилизационных моделей, и, соответственно, о публичности европейской городской жизни, ее пространственных характеристиках.
Публичное пространство может рефлектироваться в качестве феномена культуры, который имеет как эмпирический, так и глубокий философский смысл, следовательно, подлежит рассмотрению в культурологическом и историческом плане. Предварить исследование необходимо дефинированием самого понятия, что позволило бы репрезентативно очертить границы анализа, поставить его в определенные рамки. Выполнение этой естественной процедуры сразу же наталкивается на известные затруднения, поскольку в современной гуманитарной науке нет не только четко фиксируемой, устоявшейся дефиниции публичного пространства, но и определения публичности. Среди социологов, философов, культурологов не существует единого понимания или единообразного подхода к этому явлению - публичность фактически не де-финируется. Имеются лишь отдельные представления, трактовки, которые не дают возможности метрической атрибуции или топографической локализации публичности. Более того, в российской официальной лексике, в документах практически не используется понятие «публичного пространства», его заменяет термин «открытое пространство», который имеет несколько иной смысловой контент.
Эта ситуация не является экстраординарной для постмодернистской гуманитарной науки: современность растворяет определенность практически любой формы, границы делаются текучими, она дрейфует, мутирует. Движение формообразования усложняется, смысл становится вариативным, движущимся, происходит расслоение, отслаивание смысловой фабулы. Это касается сложной процессуальности многих явлений, пластов культурной жизнедеятельности, Предметом дискуссий в настоящее время является, например, понятие нации, а также связанного с ним феномена национализма. Последние важны не только для политической сферы, но и для современных культурологических исследований, поскольку пространство культуры локализуется в национальных, этнических формах, имеет региональную специфику. Дискуссии, проходившие в научном сообществе, не позволили однозначно определить содержание категории «нация», что, однако, нисколько не препятствуют его функционированию в реальной жизни. Такова же может быть ситуация с публичным пространством.
В области «публичного» дефинируется лишь «публика» - «формально неорганизованная группа, члены которой имеют общие интересы, осознаваемые ими в качестве таковых при непрямом общении и контакте». Определение, данное в Энциклопедии социологии, отражает основные качества группы, не фиксируя иные характеристики, в том числе социальную принадлежность ее членов. В других словарях акцентируется нейтральный, пассивный статус данного контингента как объекта внешнего воздействия, как целевой аудитории - «зрители, слушатели, покупатели» и др. Такую трактовку дают современные словари. Социальный статус публики, однако, как и подобающие ей стандарты поведения, четко закреплялся в прошлом, в частности, в дореволюционной России. В Толковом словаре Даля оговаривалась эта специфика: публика - не только общество, народ, люди, люд - «у нас публикой зовут общество, кроме черни, простого народа» [15, с. 1863-1866].
Это прилично, т.е. по-европейски, одетые люди - «второй после высшего света многочисленный разряд состоит из людей среднего и даже ограниченного состояния».
Еще более резко, с уничижительными этическими коннотациями отделена была «чистая» публика от народа у славянофилов. Классическую характеристику дает К. Аксаков: «Публика - явление чисто западное и была заведена у нас вместе с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни и одежды и составила публику... Разница между публикой и народом у нас очевидна ... Публика говорит по-французски, народ по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ - в русском. У публики - парижские моды. У народа - свои русские обычаи. Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика презирает народ - народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща -народ вечен» [1, с.70].
Публичное пространство рассматривалось у «классиков» постмодернизма Ханны Арендт, Юргена Хабермаса, Джейн Джекобс, Ричарда Сеннета, в отдельных случаях специально исследовавших этот феномен, посвятивших ему отдельные работы. Различие в трактовках прежде всего относится к принципиальному моменту: данный топос может обладать отличными друг от друга сущностными характеристиками, интерпретироваться в форме как реального, так и виртуального пространства. Тем не менее, при всех различиях к концу XX века в гуманитарных науках сложился относительный консенсус в понимании «публичности». На первый план выдвинулись «течения», условно связанные с именами Х. Арендт и Ю. Хабермаса: они имеют общие подходы, но делают акценты на разном временном и смысловом наполнении публичной жизни. Получила признание и концепция Р. Сеннета -К. Гиртца. Их можно считать «мейнстримом», к которому примыкают менее известные концепты.
Ханна Арендт трактует публичность как пространство встреч свободных граждан и выработки ими, в результате обсуждения, некоторой согласованной точки зрения на волнующие всех вопросы общественной жизни. Она рассматривает публичную сферу не как медийное, виртуальное пространство информационного обмена, а как реальную сферу непосредственного взаимодействия людей - «предстояние других, которые видят, что мы видим, и слышат, что мы слышим, удостоверяет нам реальность и нас самих». [2, с.66]
Х. Арендт, как и большинство исследователей публичности, связывает эту сферу с появлением демократии, и потому с публичной жизнью, по ее представлениям, ассоциируется античная греческая агора, римский форум. Действительно, греческая агора в максимальной степени удовлетворяла условиям «предстояния». Эклес-сию Афин, являвшуюся высшим органом полисной власти, характеризовала исключительная для Древнего мира суверенность: никто не мог ограничить ее компетенцию, так как единственным методом воздействия на собрание служило убеждение, и потому демагоги, владевшие ораторским искусством, становились народными вождями.
Полис интерпретируется Х. Арендт как дискурсивное пространство, а античный грек - как человек политический: сам полис конституируется непосредственно его свободными гражданами: «не Афины, а афиняне были полисом». На агоре античный грек проводил большую часть своего дня, заполняя это время привычными и потому будничными занятиями: торговлей, едой, общением, обсуждением насущных вопросов, получая и, в свою очередь, делясь информацией.
Публичное пространство античности, однако, носило весьма ограниченный характер: гражданами являлись только свободнорожденные жители города, мужчины старше 20 лет. Таким образом, бесправными оставались женщины, иноземцы-метеки, рабы
- практически публичная сфера охватывала лишь восьмую часть населения.
В Риме публичным пространством являлся форум, т.е. рыночная площадь, сердце городской жизни. Она была центром политической и культурной жизни города - одновременно местом народных собраний, отправления правосудия, источником информации. Здесь же, как правило, находился главный храм. Люди направлялись в центр, чтобы сделать покупки, принять участие в общественной жизни, послушать известных ораторов или адвокатов, узнать новости, встретиться с деловыми партнерами, да и просто провести время, глазея по сторонам, играя в азартные игры, закусывая. Сюда же, в первую очередь, стремились попасть провинциалы, приехавшие в столицу.
Публика спешила на форум, особенно в утренние и дневные часы, и потому здесь всегда было очень многолюдно и шумно. Как писал Ювенал: «Мнет нам бока огромной толпою». Многотысячная толпа создавала давку, скученность, оглушительно галдела. Огромное количество людей занималось самыми разнообразными делами, зачастую не обращая друг на друга внимания и, по-видимому, не мешая друг другу. Жизнь в толпе, публичность существования составляло одну из самых значимых черт римского образа жизни. [11, с.243] Теснота - в первую очередь порождение перенаселенности многих городов, и она же - привычная повседневность, проявление демократической тенденции полисного равенства.
С исчезновением античности исчезает потребность в непосредственной дискуссии, разрушается сфера публичного дискуссионного пространства. Упадок публичной сферы происходит одновременно с расширением гражданского контингента: при всем демократизме процедур физически вряд ли реально было обеспечить большому числу граждан возможность собираться вместе, непосредственно присутствовать, принимать личное участие в об-
суждении законов, в решении об их вступлении в действие. С возникновением печатной продукции, с развитием средств массовой информации отпадает потребность в непосредственном контакте для получения информации, в личном, «телесном» участии в дис-куссии-предстоянии, и человек ограничивается информацией, получаемой посредством медийной продукции: «каждый загнан теперь в свою субъективность, как в изолятор, и эта субъективность не становится менее субъективной»[1, с. 76].
Иная модель свободной дискуссии с использованием публичного пространства описана у Ю. Хабермаса. Здесь публичная сфера представлена как неформальная сеть для обмена информацией. Она воспроизводится через коммуникативное действие, для которого достаточно владеть родным языком, то есть в основе ее функционирования лежат повседневные коммуникативные практики. Хабермас полагал, что именно в XVIII веке динамика развития капитализма, потребность в консолидации вновь складывающегося класса предпринимателей привели к осознанию необходимости максимально расширить ряды участников политических дискуссий, предоставить им свободу слова. Обсуждение в прессе предполагаемых реформ, парламентские дебаты отвечали тенденциям, которые формировали и динамично развивали рыночные отношения.
Абсолютистское государство «старого порядка» поддерживало и защищало сословные принципы, что соответствовало прежнему, дворянско-аристократическому, но никак не новому буржуазному укладу, и потому противодействие ограничениям, борьба прессы за независимость, свободу слова, стремление сделать обсуждение публичным всячески поддерживались представителями буржуазного класса. С тех пор традиционным для западной прессы стало непременное подчеркивание своей независимости от государства, бравирование оппозиционностью. В этих условиях рождалась политическая оппозиция, которая постоянно инициировала борьбу
мнений, практиковала дискуссии по широкому кругу вопросов, использовала газетные страницы для пропаганды своих идей.
Этот период был благоприятен для развития медийного пространства: при относительной дешевизне печатной продукции создавались условия для роста тиражей, для обсуждения актуальных политических событий, назревавших социальных перемен. Требовалось непосредственное участие граждан в принятии социально значимых решений и одновременно им давалась эта возможность. Проявлялась специфика публичной сферы Нового времени: она охватывала уже не избранный круг гражданского населения античности, но апеллировала к массе людей, желавших участвовать в политическом процессе.
Ю. Хабермас разработал концептуальную идею «Öffentlichkeit» (нем. публичность), которая получила выражение в теории коммуникативного действия. Понятия «публичное пространство», «публичная сфера», «публичность» в этой концепции означает виртуально-медийное по форме пространство, в котором общественное мнение формируется в процессе активной оценочно-критичной дискуссионной деятельности. Ю. Хабермас связывает функционирование публичного пространства не с реальными контактами, а исключительно с печатными изданиями; соответственно участниками общественно значимой интеллектуальной дискуссии становятся, естественно, все грамотные, обращающиеся к прессе члены общества. На данном этапе публичная сфера оказывается некой виртуальной общностью, формат которой складывается с ростом печатных изданий и формируется как общность «тех, кто читает, пишет и интерпретирует».
Проблемы публичной сферы рассматриваются Ю. Хабермасом в связи с анализом коммуникационной тематики, а также в связи с исследованием процессов формирования демократического общественного мнения. Классик теории коммуникативного действия ставит вопрос об условиях функционирования публичной
информации и отвечает на него, описывая историю публичной сферы как некого культурного феномена, который возникает на ниве политического расцвета либерализма. Публичная сфера, как она представлена в концепции Ю. Хабермаса, соответствует представлениям философа о свободной коммуникации [18]. Для нее необходимо выполнение некоторых условий: участники коммуникации должны быть равны и свободны от внешних принуждений, к которым могут относиться манипуляции, политический шантаж и т. п.; публичная дискуссия должна происходить по поводу значительных проблем, имеющих смысл для всех участников дебатов; не может быть запретов на ограничение дискуссии, каждый из ее участников обладает равными правами. В XIX веке, таким образом, сложились основные черты публичной деятельности: открытая дискуссия, критика властей, гласность, независимость медиа-структур от контроля государства.
Либеральная по своей сути модель, как полагали и Х. Арендт и Ю. Хабермас, органически присуща человеческому сообществу как форма коллективной рефлексии. С течением времени, однако, публичная сфера, обладавшая условиями свободной коммуникации, существенно трансформировалась, поскольку исчезла былая оппозиционность, а государство превратилось в институт управления в интересах нового класса, его отдельных влиятельных групп. Расцветал лоббизм, в парламенте, в массмедиа все наглядней проявлялись результаты лоббистской деятельности. Каждая партия пыталась оказать влияние на общественное мнение, эта деятельность рассматривалась как серьезный партийный проект, нуждавшийся в финансировании. Публичная сфера теряла свою независимость, она переставала соответствовать идеалу свободы, превращаясь из демократии в ее искусную имитацию. Такая тенденция явилась в известной степени возвратом к предшествующей эпохе, новой архаикой - «рефеодализацией» (Ю. Хабермас). Место открытой, честной конкуренции идей занимает борьба
внешних сил, давления и принуждения, финансируемая капиталом - некий анолог средневековых судебных ордалий.
С другой стороны, в XX веке стремительное распространение информационных технологий ведет к интенсификации информационных контактов. Технологический прогресс создает новые возможности по формированию массовой аудитории вследствие дальнейшего развития массмедиа - прессы, телевидения, Интернета. Социальные связи все более определяются и опосредуются информационными. Отличие информационного общества от предшествующей стадии развития выражается в многообразии информационных потоков, расширении медийного пространства, в формировании нового образа публичности - экрана.
Новейшие типы социальных связей осложняют существование дискуссионного пространства наличием множественности смыслов - установки и приоритеты различных масс-медийных структур взаимодействуют друг с другом, сталкиваются и резонируют, создавая в итоге фрагментарность, дискретность информационного дискурса. Механизм его производства не позволяет составить целостное впечатление об объективной реальности, но лишь дробит и искажает ее. Массовый потребитель информационной продукции получает портрет мозаичного, пестрого, лишенного жестких закономерностей мира. Как отмечал М. Маклюэн, «популярная пресса не предлагает ни индивидуального взгляда, ни точки зрения, а предлагает лишь мозаику позиций коллективного сознания...». Активируется характерный для современности способ «инклюзивного, или одновременного, восприятия всего множества фактов», при котором отсутствует отчетливо выраженная точка зрения или линейная последовательность [13, с.183] - диалог в его классическом смысле становится проблематичным.
Поздний капитализм, однако, оценивает важность общественной рефлексии и прилагает усилия к развитию пиар-технологий, которые делают возможным эффективное манипулирование
общественным мнением. Новые технические достижения, таким образом, не демократизируют публичное пространство, напротив, используются в прямо противоположных целях. Публичность редуцируется и постепенно сходит не нет вместе с закатом либерализма. Для Ю. Хабермаса идеалом Öffentlichkeit был просветительский рациональный дискурс, свободный от внешних влияний и потому достижение нужного результата за счет применения особых практик управления расценивалось им как свидетельство гибели публичной сферы - прогресс пиар-технологий стал крахом публичности. Иначе говоря, лишь ранний капитализм видится Ю. Хабермасу продуктивным в аспекте формирования действительно свободной коммуникации, в наличии публичности в ее подлинном смысле.
Подход Х. Арендт и Ю. Хабермаса связывает публичную сферу с политикой и выработкой политических решений, обосновывает доминирование политического плана, акцентирует внимание на необходимых условиях обеспечения демократических процедур. Но получил распространение и другой, неполитизированный подход к пониманию публичной сферы. Его связывают обычно с именами Ричарда Сеннета, Клиффорда Гиртца, Ирвинга Гофмана и некоторых других исследователей. Они рассматривают публичность как «социабельность» (sociability) - способность к осуществлению социального взаимодействия, как феномен социальной жизни. В данной интерпретации речь идет прежде всего о собрании (gathering) людей в каком-либо реальном, топографически локализуемом месте. То есть публичное пространство как урбанистический концепт в привычном понимании, публичное место - это место, где люди собираются и находятся вместе какое-то время. Публичная сфера трактуется как пространство, где имеют место «множественные незапланированные взаимодействия», где незнакомые люди могут встречаться и наслаждаться компанией друг друга. Это реальные городские общедоступные места, приспосо-
бленные для пребывания публики, - в их пределах происходит подавляющее большинство социальных интеракций. В качестве таковых в больших и малых городах выступают места массового скопления людей - площади, улицы, парки, скверы, торговые дома.
Коммуникативным пространством становятся открытые городские пространства, там, где встречаются знакомые и незнакомые друг с другом жители данных мест, случайные прохожие, туристы. Эта территория позволяет людям найти точки соприкосновения, некий «общий язык тротуара» (Джейн Джейкобс). Фактически эти пространства выполняют роль наблюдательной площадки, на которой люди могут видеть друг друга, знакомиться с поведенческими паттернами, изучать поведение других членов общества, получать опыт общения. В плане социализации это особенно ценно для молодых людей, для которых публичные пространства служат полигоном в отработке коммуникационных навыков, являются своеобразной школой, одной из важных площадок социализации. Как отмечают исследователи публичных пространств, информационный эффект публичности универсален, люди в городе могут многое узнать об окружающих, «просто глядя друг на друга» (Л. Лофланд).
Контекст взаимной визуализации, «предстояния» в терминологии Х. Арендт имеет колоссальное значение для современного понимания публичности. Это не только публичное взаимодействие, сотрудничество или конфликт, но в первую очередь - опыт экспонирования, выставленности на всеобщее обозрение. В публичном пространстве на субъекта налагается обязательство презентации самого себя - обязательство стать открытым для взгляда других. Таким способом, открываясь в публичном пространстве, человек становится частью общества. В эссе «Исток художественного творения» М. Хайдеггер определил задачу архитектора, которая состоит в создании поля открытости в повседневном мире. Разрыв,
просвет в текстуре мира позволит увидеть этот мир в его цельности и «несокрытости» - между тем как сокрытость мира создается рутиной частной повседневной жизни. И здесь, как и Х. Арендт, он обращается к античной Греции, но уже по другому поводу. Он приводит в качестве примера пространство древнегреческого храма, открытое для свободного доступа граждан.
Также у В. Беньямина публичное пространство - это пространство выставочное, пространство экспонирования (работа «Пассажи»), где вещи и люди подлежат взаимной демонстрации - товаров посетителям и посетителей друг другу. Современное понятие публичности тяготеет к концептуализации выставочной практики, а в ее организации задействована, в том числе, архитектура выставочных пространств. Впрочем, в сегодняшнем мире презентация, как и репрезентация, связаны более всего с Интернетом, с соцсетя-ми, а также с бурно развивающейся сферой туризма.
Идеализированное представление о публичном пространстве предполагает, что именно оно позволяет выстраивать диалог, отвечает человеческой потребности быть вместе. Именно здесь берут начало процессы интеграции разрозненных, анонимных горожан в одно городское или же районное сообщество. Социализирующую роль пространства оказывает влияние на процессы личной и групповой идентификации: горожане наблюдают друг за другом, показывают себя - на публику выходят, чтобы «на других посмотреть и себя показать».
Существует, однако, и прямо противоположный тренд. Горожане, как правило, друг с другом не знакомы: мир города - по сути своей, анонимный. Неизвестность провоцирует высокие риски: в условиях динамичной городской жизни, находясь среди массы незнакомых людей, горожане могут опасаться массы вещей: чужих, криминала, всего незнакомого. Они могут испытывать стресс от огромного количества визуальных контактов. Еще в прошлом веке немецкий социолог Г. Зиммель описывал замкнутость образа жиз-
ни жителей больших городов, их нервность, происходящую от быстрой смены впечатлений: «в глубине этой внешней замкнутости лежит не только безразличие, но и, - гораздо чаще, чем мы это сознаем, - некоторое отвращение, взаимная отчужденность и отдаленность, которые при первом более близком соприкосновении тотчас переходят в ненависть и борьбу. В самом деле, независимость индивидуума, являющаяся результатом взаимной замкнутости и безразличия, составляющих условия духовной жизни наших широких кругов, нигде не чувствуется так сильно, как в тесной сутолоке больших городов, потому что физическая близость и скученность только подчеркивают духовную отдаленность». [10]
Одной из важнейших характеристик публичного пространства является безопасность. Она во многом обеспечивается самими людьми, а не правоохранительными органами. Люди присматривают друг за другом и таким образом начинает работать социальный контроль публичного пространства. Дж. Джекобс, например, отмечает, что общественный порядок в городах в основном «обеспечивается не полицией, а сложным, почти бессознательным сообществом добровольного надзора и сдерживания, состоящим из простых людей...» [9, с.147]. Э. Гидденс, И. Гофман предлагают объяснять типологию взаимодействия городских жителей, используя понятие гражданского невнимания - особенности, присущей коротким контактам «на бегу». Проходящие мимо быстро обмениваются взглядами, а затем, подходя ближе, смотрят в сторону - таким образом они демонстрируют друг другу, что у них нет причины быть враждебными. При этом необходимо избегать любого жеста, который мог бы быть истолкован как навязчивый. Подобное поведение имеет основополагающее значение в обыденной жизни, создавая комфортный фон взаимодействий среди большого количества повседневных контактов.
Во второй половине ХХ века новейшие информационные технологии трансформируют само понятие «место». Место опре-
деляется через событийный трафик, то есть через то, что в нем происходит. Для современной городской среды, в том числе для публичного пространства, характерны тенденции, связанные с возрастающей мобильностью и виртуализацией, консюмеризмом. Мобильность в современном мире достигается во многом за счет феномена дистанционной коммуникации. Распространение таких технологий, как телефон и телевидение, делает наше местоположение амбивалентным: позволяет людям, находящимся в одной точке пространства, находиться одновременно в другой его точке. Это множественные формы «воображаемого присутствия» (Дж. Ури), которые реализуются благодаря различным объектам и изображениям, гаджетам и экранам, позволяющим взаимодействию осуществляться как сквозь, так и внутри социального пространства. Само местоприбывание субъекта становится в ситуации виртуального контакта непринципиальным - данный момент обыгрывается в известной юмореске М. Задорнова - в разговоре по телефону: «Ты где?» - «Я здесь» местопребывание локализуется виртуально.
Другая, набирающая все большую силу тенденция - консюме-ризм, превращение открытых пространств в пространства потребления, где доминируют потребительские практики. Пространства потребления, рассмотренные З. Бауманом [5], создают лишь иллюзию общности, и одновременно они избавляют от потребности во взаимодействии и общении. Потребители пользуются общими физическими пространствами сферы потребления, такими как концертные или выставочные залы, туристические курорты, места для занятий спортом, торговые пассажи, рестораны и кафетерии, которые по своей сущности могут позиционироваться как публичные пространства - здесь находится публика.
Тем не менее, данное пространство лишь в незначительной степени предназначено для коммуникации. Коммуникация обусловлена здесь «толщиной кошелька», она предназначена для тех, кто готов и может практиковать предлагаемый тип потребления.
Аннигилирует публичное пространство как пространство общения не только «тотальный консюмеризм». Разрушающе воздействуют на коммуникацию так называемые «высокомерные» (Р. Сеннет, З. Бауман), неприветливые пространства - слишком большие, официозные, предназначенные для официальных торжественных церемоний, парадов и т.п. Они кажутся пустыми и неприветливыми, вызывают эмоциональный дискомфорт, ощущение потерянности.
Важную роль в концептуализации публичного пространства как области сосредоточения публичной жизни играет разграничение сферы приватного и публичного. Четко выраженную демаркацию границы можно найти как у Х. Арендт, так и у Р. Сеннета. Помимо обязательного наличия в публичном пространстве коммуникации между собравшимися, их концепты объединяет принципиальное определение публичного пространства через его противопоставление приватному. Необходимым условием отделения частного от общественного служил закон, который «был действительно «стеной закона» и создавал как таковой пространство полиса; без этой стены мог стоять город в смысле скопления домов для совместной жизни людей, но только не город-государство как политическая общность» [2, с.82-83].
Закон и его «стены» гарантировали автономность сфер и делали возможным их существование, определяли правила и условия перехода из частной сферы в сферу публичности. Только здесь, становясь человеком политическим, индивид получает свое подлинное существование - может быть воспринят другими, делается увиденным и услышанным. Существенной отличительной характеристикой публичности, по Арендт, является реальность, вытекающая из всеобщей увиденности и услышанности, а также общность мира, которая интегрирует и одновременно дифференцирует собравшихся.
С рождением в публичности индивид включается в уже созданную сеть человеческих отношений: «Общее мира лежит вне нас
самих, мы вступаем в него, когда рождаемся и оставляем его, когда умираем. Оно превосходит длительность нашей жизни в прошлое, равно как и в будущее. Оно было тут прежде, чем были мы, и переживает наше краткое пребывание в нем. Мир мы имеем сообща не только с теми, кто с нами живет, но также и с теми, кто был до нас, и с теми, кто придет после нас. Но такой мир способен пережить приход и уход поколений в нем только в той мере, в какой он публично открыт. В существе публичного заложено, что оно способно вобрать в себя, сберечь сквозь столетия и сохранить в сиянии то, что смертные ищут спасти от природной гибели времен» [2, с.72-73].
У Р. Сеннета в основе различения приватного и публичного лежит особый тип поведения, «искусство поведения». «Социальная драматургия» и ее экспрессивная функция (И. Гофман) - манерность, направленная на аудиторию, - связана с исполнением выбранной роли, с желанием производить определенное впечатление. В основе такой трактовки поведения людей лежит «вера в условность»: представление не состоится, если не будет веры в то, что «весь мир лицедействует», - именно об этом возвещала знаменитая надпись на фронтоне шекспировского театра «Глобус». Театральность дружественна публичной жизни и враждебна интимной сфере. Однако в дальнейшем происходит смешение публичной и приватной жизни, факт пребывания в приватном делается самоцелью.
Р. Сеннет определяет главный симптом современной «болезни» - культ интимности, присущий современному западному обществу. Это проявляется в поведении публичного человека: в обособлении, в молчании в публичных местах, уверенности в существовании индивидуальной границы, в своем праве пребывать в одиночестве и др. Причину недуга Сеннет видит в разрушении публичного пространства под воздействием индустриального капитализма и секуляризации, которые сформировали новую свет-
скую городскую культуру. Идентичность публичного человека оказалась расколотой, осталась малочисленная группа актеров, рядом с ними появилось множество безмолвных акторов - зрителей, которые наблюдают, но не включаются в спектакль, вообще не нуждаются в актерах.
Отличительной чертой нового порядка Сеннет считает нарциссизм - способ существования, когда реальность представляет интерес лишь в случае, если затрагивает самого актора. Каждое мгновение воспринимается как опыт, в котором человек ищет собственное отражение, и опыт становится непрерывным и пустым: «мы слишком поглощены собой, нам крайне сложно понять принцип приватного». С Р. Сеннетом и Х. Арендт солидарны С. Бенха-биб и Р. Барт: причина редукции, либо полного отсутствия публичной сферы сегодня состоит в ее поглощении сферой приватного. Граница между интимностью и публичностью стерта и публичная сфера предстает как сфера нарциссической самопрезентации. Р.Барт называет эту «публичность приватного» «новой общественной ценностью».
Метафоры театра и полиса, используемые для анализа публичного пространства, поведенческая доминанта, положенная в основание анализа, представляются чрезвычайно интересными. Они имеют «выходы» исторического плана, которые в первую очередь ассоциируются с ритуалом, а также с публичным пространством светского общества. Можно продолжить рассмотрение публичной сферы, соотнеся ее с поведенческим модусом.
Как известно, поведение в публичном пространстве может определенным образом маркироваться, специально организовываться, а соответствующая сфера оцениваться как особо важная, предназначенная для конкретных целей. Выделенная в культурном семиозисе, она приобретает особые характеристики. Следовательно, сфера поведения будет детерминироваться как бинарная структура, поскольку она не только принципиально может, но
и «обычно делится на две части: семиотически маркированную и нейтральную. К первой относятся все виды общественного поведения, которые воспринимаются самими носителями данной культуры как специально организованные. Они выделяются на нейтральном фоне обыденного поведения как особо значимые, ритуальные и этикетные. Им приписывается высокая государственная, религиозная, сословная, эстетическая и проч. ценность» [12, с.293]. Таким образом, поведение может быть первоначально структурировано как два вида, противоположные по своему характеру и назначению; оно разделяется на социально немаркированное и потому «нейтральное» и на социально маркированное, оцениваемое, статусное.
Первый тип - «обычное», «домашнее», бытовое поведение, которое описывается феноменом рутины. Его смыслообразую-щее ядро составляет семантика тривиальности, некоего регулярно повторяющегося действия, бытовой вещественной формы, становящейся в силу этого привычной, заурядной, обыденной. Она принадлежит миру «естественной установки», «стихийности бытия» с его бесконечной вариабельностью мелочей, неуловимых и ускользающих от внимания наблюдателей. Такова, в первую очередь, эмпирика функционирования греческой агоры, римского форума, средневекового рынка, вообще разнообразных городских публичных пространств.
Эти повседневные практики создаются коллективной традицией, а творчество в данной сфере всегда безымянно. Единичное «Я» здесь растворяется в массовом, в господствующих стилях жизни и способах времяпрепровождения, стереотипах поведения или языковых клише. Повседневные практики не поддаются рефлексии, они потребляются в известной степени бессознательно: здесь жизнедеятельность предстает как нерефлектируемая очевидность, воспринимается как якобы ненормируемая и безоценочная. Это представление иллюзорно, что проявляется при нарушении соци-
альных и статусных норм: «на самом деле речь должна идти не о неорганизованности, а о нейтральности организации этой сферы, ее немаркированности» (Ю. Лотман).
Оппозицией к повседневному является церемония, ритуал. Искусственность, артифицированность ритуала позволяет охарактеризовать его как сложное символическое действо, которое не ориентировано на достижение какого-либо непосредственно практического результата. Оно приурочено к важным этапам общественной жизни: с помощью ритуала преодолевается сакральный барьер между различными сферами, периодами, состояниями бытия - между жизнью и смертью, между возрастными и статусными группами; также с помощью этого действа закрепляется статус, принадлежность к сакрально-значимой группе, культовому сообществу (Ю. Левада) [14].
Исторические истоки формирования публичного пространства, публичности в широком смысле - это архаический ритуал. Первобытный ритуал отличается от позднейших моделей отсутствием культа, отсутствием внятной идеологемы. профессиональных служителей - специалистов- жрецов. Обряды мог отправлять любой член племени, так же, как и участвовать в них. Стабильным ядром являлась обрядовая практика. В. Топоров отмечал, что ритуал, как и миф, в широком эволюционном контексте отражает важнейший момент перехода от природного и биологического к культурному и социальному. «Делание» и «говорение» («дело» и «слово») - именно те два завоевания, которые связывают «естественного» («природного») человека с человеком «социальным» («общественным», «культурным»)» [3, с.44]. Кроме того, топос здесь связан с антропо-сом, и сама эта связь жестко закреплена и неразрывна.
Разработанная в ритуале культурная форма коммуникации с природой служит моделью для отработки поведения в социуме, наведения порядка в социальных отношениях - с помощью ритуала балансируются социальные отношения, разрешаются конфлик-
ты. Именно он, указывал В.Тэрнер, служил механизмом регулирования социальных конфликтов, важным средством постоянного поддержания общих норм и ценностей социальной группы, для чего применялась сложная система ритуализированной коммуникации^, 3]. В ритуале происходит конструирование идеального универсума, определяются модели социальных отношений и поведенческих стереотипов, задается установка на создание продуктивной психологической атмосферы.
Первоначально ритуальный комплекс практически полностью принадлежал религиозной, культовой сфере. По мере секуляризации общественной жизни соответствующие культовые практики теряют сакральное содержание, трансформируются в торжественные церемонии, имеющие важный государственный или социальный смысл. Это придворный церемониал, в том числе торжественный выход государя, прием послов и др. Светский ритуал наследует внешнюю форму культовых практик, ориентируясь на специальные приемы оформления знаковых событий, что можно наблюдать в церемонии вступления в брак, в ритуале похорон, принесения присяги, вступления в должность, инаугурации и др.
Промежуточную позицию, находясь в перекрестье обоих сфер, занимает этикет. Бытовое поведение, подчиненное этикетным нормам, становится семиотически выделенным, знаковым: это не ритуал, но ритуализированное поведение, предназначенное для публичной коммуникации. «Сфера бытового поведения также сделалась маркированной. Оставаясь именно бытовой и противопоставленной высоким формам государственного поведения, она начала восприниматься как семиотически насыщенная» (Ю. Лот-ман) [12]. Специальным образом регламентированное, эстетически и семантически оформленное поведение институализируется как этикетное - публичное, статусно маркированное поведение человека в обществе. Это - «социально и семиотически урегулированное поведение» (Д. Лихачев).
Этикет реализуется как «правильный» порядок действий в публичном пространстве, как поведение, которое должно соответствовать определенным правилам. И сразу возникает вопрос: какова степень его императивности? С одной стороны, выбор далеко не обязателен, он свободен, поскольку не влечет за собой юридических санкций. Следование этикетным нормам носит не принудительный, но добровольный, в известной степени игровой характер. Игра в этом плане аналогична игре в интерпретации Й. Хейзинги - как некой универсальности, присущей человеческому бытию, явлению, характеризующему культуру. В этикетной «игре», как и в других игровых сферах, устанавливается определенный порядок, маркируется игровое - публичное пространство, регламентируется время, состав участников.
При всей строгости и ответственности социальной игры, в ней в то же время наличествует свободная воля. С другой стороны, свобода в этом плане фиктивна, она предполагается лишь на абстрактном, теоретическом уровне. Практический выход за рамки этикетных норм всегда действует деструктивно, влечет за собой негативные последствия, спектр которых чрезвычайно широк: от репутационных издержек, упущенных возможностей и нереализованных амбиций - до личных, семейных, карьерных проблем, возможно, общественного остракизма.
Этикет как трансакция является публичным актом. Он не «разыгрывается» в одиночестве, но всегда подразумевает наличие постороннего наблюдателя, чужого «глаза», следящего за исполнением «партии». Подчеркивая открытость публичного пространства, необходимо отметить, вместе с тем, присутствие некоторого внешнего контроля. Эта «несвободность» связана с убеждением в необходимости соблюдения определенного негласного порядка поведения и, кроме того, с верой в присутствие контролера на выходе, также следящего за происходящим. Тем не менее, этикетная ситуация всегда предназначена для презентации, для обозначе-
ния себя и демонстрации собственного статуса. Она демонстративна и может быть сравнима с выступлением актера, чья роль оценивается публикой, находящейся в зале. Соло, монолог «исполнителя» не отвергает принципиальной диалогичности этикета: каждое действие всегда направлено на адресата коммуникации и требует обязательного ответа, хотя бы в степени «замечено», - отмечает Т. Цивьян.
Этикетные нормы наделяются смыслом. В своей совокупности они образуют «язык», смысловой код, который используется в общении. В этикетном общении невербальная коммуникация играет не менее важную роль, чем собственно речь, - она передает общий смысл, дублируя и поддерживая вербальную. Этикетная коммуникация осуществляется как речевыми, так и паралингви-стическими (жест, мимика, тональность голоса), вещественно-знаковыми средствами (костюм, отдельные предметы, атрибуты).
В отдельных актах коммуникации реализуются различные функции, главной из которых для большинства этикетных ситуаций будет не информативная или экспрессивная, а фатическая, направленная на установление и поддержание контакта. Целью здесь является налаживание отношений, обмен эмоциями, достижение взаимного понимания. Вступая в диалог, организуя его, адресант имеет в своем распоряжении необходимый набор средств для создания собственного «текста». Произвольно компонуя, варьируя детали, меняя регистр или аранжировку, автор, то есть актор, субъект, создает собственное неповторимое «произведение», которое может быть оценено не только с позиции утилитарно-прагматической, как уровень освоения этикетной «грамоты», но и в эстетическом плане.
Обращает на себя внимание то обстоятельство, что по своему происхождению этикет является статусным, элитарным проектом. Эстетически осваивая окружающий мир, формируя эстетический идеал, «верхи» общества эстетизируют быт, художественно
оформляя повседневность. Они инициируют этикетные практики, утонченное искусство жить, преобразуя обычные формы жизненного уклада в художественные, предъявляя высокие требования к индивидуальному стилю жизни - занятие элитарное, на котором «лежит отпечаток аристократичности» (Й. Хейзинга).
Создавая рафинированную культуру, почитая необходимым строгое следование ритуалу, европейская аристократия старалась максимально дистанцироваться от массы населения: кастовость этикета призвана была отделять привилегированные сословия от простонародья. В обиходе предусматривались особые правила поведения для «благородных», которым необходимо было следовать, «дабы не прослыть варваром и мужланом». «Элитарность» этикета, как его атрибутивная историческая характеристика, постепенно исчерпывается, сходит на нет вместе с неуклонным расширением социальной базы.
Этикет «демократизацируется»: в XX веке упрощаются его формы, он все больше воспринимается как практика вежливого обращения с окружающими, предназначенная «для всех», - имеется в виду воспитанная, образованная публика. В эпоху глобализации возникает тенденция к формированию единого культурного пространства, где доминирующая европейская модель предлагает остальному миру в качестве образца собственную систему социальных практик, паттерны поведения людей в различных ситуациях. Европейский этикет признается в качестве международного стандарта, принимается как должное - как подобающее, легитимированное поведение любого «общественного» (Ю. Лотман), «цивилизованного» (Т. Цивьян) человека.
Демократизация в обществе массовой культуры амбивалентна. «Общество спектакля», в трактовке Ги Дебора - мертвого, пустого спектакля, превращается в «общество экрана», подготовленное всем предыдущим развитием. Одни и те же немногочисленные «актеры» и огромная масса пассивной зрительской аудитории.
С возникновением электронных средств массовой коммуникации стремительно расширяется медийное пространство, одновременно вытесняя слово, текст на периферию публичной сферы. Оттесняется, редуцируется тот механизм, который заставлял читателя обращаться к рациональной рефлексии, к самостоятельному анализу, выявлению смысла и т. п. Как некогда в средневековом мире утрачено было ораторское искусство, уже непонятное и чуждое средневековой «публике», состоящей в своей массе из неграмотных простецов, так и в современных условиях утрачивается ценность слова.
Все больше утверждается значимость визуального образа, поскольку средства массовой коммуникации, особенно телевидение, оперируют образами и обращаются к эмоционально-чувственным переживаниям. Постмодернизм можно трактовать не только как критику элитарности высокого модерна, но и как движения в сторону «телевизионной культуры», культуры как «того, что показывают по телевизору». Специалисты бьют тревогу, отмечая кризис интеллектуальной сферы. Спустя почти полвека после пророчески диагностированного краха индивидуальности (М. Хоркхаймер), Ю. Хабермас говорит о «падении» интеллектуала, образно выразив свое отношение к этой печальной тенденции как «ритуальный плач».
В известной речи в Венском университете в 2006 году он обращается к теме места и роли интеллектуала в современном обществе, уменьшения его влияния как на медийной сцене, так и в общественном сознании, поскольку первая напрямую влияет на второе. Продолжая традиции Франкфуртской школы в критике капитализма, он рассматривает новые аспекты, связанные с развитием средств массовой коммуникации. Параллельно прогрессирующему процессу «падения» интеллектуала в современном медиатизированном обществе происходит и изменение роли общественности, прислушивавшейся ранее к мнению интеллектуа-
ла. Самопрезентации ведущих как актеров неизбежно превращают публику, сидящую перед экранами, в зрителей. Аудитория не включается в обсуждение, а пассивно потребляет медийный продукт, что указывает на очевидный кризис пространства публичной дискуссии. В лучшем случае ей предложат голосовать, нажимая кнопки.
Телевидение предпочитает работать не только с «готовыми идеями», но и с «готовыми собеседниками» (П. Бурдье), постоянными участниками ток-шоу и других программ, оперируя при этом определенным, «национально этаблированным» типом публичности. Другой особенностью телевизионной подачи информации может являться способность «скрывать, показывая: либо показывая не то, что надо бы показать, если принять во внимание, что цель телевидения - информировать людей; либо показывая то, что нужно показать, но не показывая на самом деле, а делая так, что показываемые факты теряют всякое значение; либо показывая события таким образом, что они приобретают смысл, не соответствующий действительности»^, с.31-32]. Независимость и свобода медийного публичного пространства ставится под вопрос.
Таким образом, в начале ХХ1 века оказывается невозможным не диагностировать кризис публичной сферы, причем во всех ее аспектах: в медиа и в реальном городском пространстве; в плане политической дискуссии, интеллектуального общения, повседневных коммуникативных практик. Между тем, в современных условиях феномен публичной сферы оказывается чрезвычайно востребованным, более, чем полвека назад. Понятие публичной сферы содержит ценностно-ориентированный смысл, важный для современного общества, - и потому город должен быть не каменными джунглями, но «форумом, где возможно общение и единение с другими людьми», «местом конфликтов и интересов». Подобная постановка вопроса связана с концепцией «пра-
ва на город», как пространства, принадлежащего проживающим здесь людям, сформулированной Анри Лефевром.
Одной из важнейших социальных функций города как организованного пространства является необходимость гармонизации общественного организма, для чего необходимо создание комфортной среды обитания, в том числе формирование публичных пространств. Некомфортная среда обитания для горожан несет угрозу стабильности общества. И наоборот, дружественный ландшафт, позитивные визуальные и эмоциональные впечатления позволяют выстраивать диалог, служат целям «социального демпфинга». Комфортная городская среда, которая создаётся внедрением специальных технологических, социальных, градостроительных решений, способна в значительной степени смягчать имущественное неравенство горожан, устранять жёсткую зависимость качества жизни людей от уровня их доходов.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Аксаков К. Публика и народ. Статья из альбома Софьи Александровны Аксаковой // Роман-газета XXI век. 1999. № 7. С. 70.
2. Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни / пер. с нем. и англ. В.В. Бибихина. СПб.: Алетейя, 2000. 437 с.
3. Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках: [сб. статей] / [АН СССР; сост. Л.Ш. Рожанский]. М.: Наука, 1988. 329 с.
4. Бауман З. Индивидуализированное общество / пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева; Центр исследований постиндустриального общества; Журнал «Свободная мысль». М.: Логос, 2002. 390 с.
5. Бауман З. Текучая современность / [пер. с англ. С. А. Комаров]. М. [и др.]: Питер, 2008. 238 с.
6. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / пер. с нем. В. Седельника и Н. Федоровой. М.: Прогресс-традиция, 2000.
381 с.
7. Бурдье П. О телевидении и журналистике / [пер. с фр. Т.В. Ани-симовой и Ю.В. Марковой]. М.: Прагматика культуры: Ин-т эксперимент. социологии, 2002. 159 с.
8. Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь / [пер. с англ. М.Л. Коробочкина]. М.: Весь мир, 2004. 116 с.
9. Джекобс Д. Назначение тротуаров: безопасность / пер. с англ. А. Смирнова // Логос. 2008. № 3 (66). С.3-23
10. Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь // Логос. 2002. №3-4. С.1-
11. Кнабе Г.С. Древний Рим - история и повседневность: Очерки. М.: Искусство, 1986. 206 с.
12. Лотман Ю.М. Бытовое поведение и типология культуры в России XVIII в. // Культурное наследие Древней Руси: истоки, становление, традиции. М.: Наука, 1976. С. 292-297.
13. Маклюэн М. Галактика Гутенберга: становление человека печатающего / пер. с англ. И.О. Тюриной. М.: Акад. проект: Фонд «Мир», 2005. 495 с.
14. Новая философская энциклопедия: в 4 т. / Ин-т философии Российской акад. наук, Национальный общественно-научный фонд; науч.-ред. совет.: В. С. Степин - пред. совета и др. М.: Мысль, 2010.
15. Толковый словарь живого великорусского языка / [соч.] В.И. Даля. М.: О-во любителей рос. словесности, учр. при Имп. Моск. ун-те, 1863-1866.
16. Тэрнер В. Символ и ритуал / [пер. с англ.]. М.: Наука, 1983. 277 с.
17. Хабермас Ю. Вовлечение другого: очерки полит. теории / [пер. с нем. Ю.С. Медведева под ред. Д.В. Скляднева]. СПб.: Наука, 2001. 415 с.
18. Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit: Unters. zu einer Kategorie der bürgerlichen Ges.: Mit einem Vorw. zur Neuaufl. 1990. Frankfurt am Main: Suhrkamp, [1996]. 391 с.
FROM THE RITUAL TO THE SCREEN -EVOLUTION OF PUBLIC SPACE
M.I. KOSYAKOVA Higher theatre school.
M. S. Shchepkin.
In the opinion of the author, the cultural environment is the natural environment we are living in, a permanent backdrop to everyday life. A major transformation observed in various areas of life, break the harmony and wholeness of the cultural universe, liquidate its stability and predictability. Public space becomes dynamically changing artificial environment. Comfortable urban environment can greatly mitigate the inequality of citizens, to eliminate the strict dependence of people on the quality of life of people according to their income level.
Key words: public space, urban environment, the universe, stability, fragmentation, actor.
