CC BY
113
УДК 809.1-321.6
И.Ю. Калганникова, соискатель ОмГУ, г. Омск
«ОТ РЕАЛИЗМА К МОДЕРНИЗМУ»: О ДИНАМИКЕ ТВОРЧЕСКОГО ДИАЛОГА А.О. ЧЕХОВА И Б.К. ЗАЙЦЕВА - СОЗДАТЕЛЯ БИОГРАФИИ «ЧЕХОВ»
В центре внимания автора статьи - проблема творческого и религиозного самоопределения А.П. Чехова - героя беллет-ризованной биографии Б.К. Зайцева «Чехов». Новаторство Зайцева-биографа заключено в особом внимании к скрытой религиозности Чехова. В изображении Зайцева рационалист «доктор Чехов» борется с Чеховым-художником и человеком. Антиномичность творческой натуры писателя трактуется в контексте философии В. Соловьева о «вечной женственности».
Ключевые слова: творческое самоопределение, религиозное самоопределение, скрытая религиозность, рационалист «доктор Чехов», Чехов-художник, антиномичность творческой натуры, «вечная женственность».
Биография Чехова вышла отдельным изданием в 1954 г. к пятидесятилетию со дня смерти писателя. Ко времени создания этого произведения Б.К. Зайцев уже нашел свой жанр, выработал приемы создания образа героя.
В чеховском портрете Б.К. Зайцев отдалился, быть может, от классических задач жанра бытописания, но приблизился к передаче самой тайны творчества, его сложных потаенных процессов. Показательно, что в свое время критики биографического творчества писателя отмечали: «По сравнению с книгой Бунина «О Чехове» книга Бориса Зайцева может показаться несколько расплывчатой, зайцевски-смягченной, -впечатление это ошибочно. Страница за страницей она подводит к раскрытию «тайны Чехова», - Бунин к «тайне» почти не приближается. У Бунина больше о Чехове - писателе и человеке, - у Зайцева о скрытых токах чеховского творчества, его подпочве...» [1, с. 33-34].
Художественное сознание Б.К. Зайцева, создателя романа о Чехове, не в последнюю очередь питала литература его современников, посвященная творчеству писателя, с кем-то из них он внутренне полемизировал, с кем-то приходил в состояние унисона. Б.К. Зайцев в любом случае тонко чувствовал отклик художественной среды своего времени на чеховский феномен.
В частности, не разделяя критические замечания о Чехове как «поэте хмурых дней», «певце безвременья», «создателе сумеречных настроений», Б.К. Зайцев был равно далек как от позиции И.А. Бунина («О Чехове»), видевшего в Чехове писателя жесткого, беспощадного, писателя, чья «милосердная снисходительность существовала в воображении лишь глупых литературных критиков» [2, с. 99], так и от точки зрения Л. Шестова («Начала и концы»), утверждавшего, что Чехов одушевлен был страстью уничтожения, что «в руках Чехова все умирало» [3, с. 24-25].
У Л. Шестова Чехов - «певец безнадежности», у И.А. Бунина - «кающийся атеист», у Б.К. Зайцева - «ищущий христианин», веру свою проверяющий.
И Бунин, и Шестов, опровергая какую-либо религиозность Чехова, подчеркивали его особенные отношения со смертью, которые не носили оттенка православной мистики: «Что думал он о смерти? Много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор. - Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие - вздор» [2, с. 98-99]. С другой стороны, доходил до другой крайности: «Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: - Ни в коем случае не
можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие - факт. Вот погодите, я докажу вам это.» [2, с. 98-99].
Эту страшную раздвоенность чеховского «Я», человеческого и творческого, Л. Шестов объяснял в метафизических категориях: отсутствие «высшей идеи» у Чехова провоцировало подобные колебания, внутреннюю смуту: «Во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, - рассказывает он (Чехов - И.К.), - нет чего-то общего, что связало бы все в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком. И во всех моих суждениях о науке, литературе, учениках. даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, богом живого человека. А раз нет этого, значит нет ничего» [3, с. 24-25].
С точки зрения Б.К. Зайцева, религиозный опыт А.П. Чехова значим не столько тем, что писатель считал себя «человеком без религиозной мистики и без мистических настроений» [4, с. 143], сколько тем, что Чехов с полным правом мог бы применить к себе слова Версилова из «Подростка»: «Положим я не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог представить себе временами, как будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь» [4, с. 174175]. Для Б.К. Зайцева как раз невероятно важно, что в вопросах веры Чехову не было свойственно равнодушие, «тепло-хладность, за которую Агнец Апокалипсиса угрожает извержением из уст своих» [4, с. 175].
Особый характер чеховской религиозности явственно ощутим в сопряжении с духом религиозности, свойственной самому Б.К. Зайцеву. Динамика произрастания «внутри» света высшего мира, Царства Божия, той неосознанной просветленности, которой наполнено позднее творчество Чехова, ярче проявляется в особой духовности самого Б. К. Зайцева.
Г. Мейер в статье «Борис Зайцев о Чехове» верно обозначил динамическую оппозицию, связывающую двух писателей: Б.К. Зайцев не только религиозен, но и как всякий истинный художник он осознает свою религиозность, оттого и его вера пребывает в его творчестве, вера одухотворяет художество Зайцева, тогда как у Чехова, при его видимом неверии, подспудная, пассивная, неосознанная им религиозность всего лишь «одушевляет» его искусство. Иными словами, «Зайцев, как писатель, духовен; Чехов - душевен» [5, с. 166]. Именно Б.К. Зайцеву, по мысли Г. Мейера, удалось вплотную приблизиться, буквально «любовно прильнув душою к душе Чехова», к подспудным «ключам чеховской религиозности, наглядно .досказать за самого художника им недоговоренное и не-досотворенное» [5, с. 167].
Б.К. Зайцев полагает Чехова существом сильным. Однако тут же оговаривается, что этой силы хватало у Чехова лишь на
пассивное сопротивление глухой, невидящей судьбе, на «неумолимо правдивое отображение роком опустошенных человеческих душ» [5, с. 167-168]. Осознать скрытно присущую ему, как человеку и художнику, религиозность и тем самым познать нечто о существовании Единого Творца Чехову не было дано. Для того, чтобы в недрах российской культуры можно было действенно-творчески преодолеть тяготение рока, по мысли Б.К. Зайцева, понадобились не душевные силы Чехова, а духовная мощь Тютчева и Достоевского.
Чтобы наглядно показать, какая пропасть отделяет душевный опыт Чехова от духовного опыта Тютчева и Достоевского, достаточно привести некоторые замечания Зайцева о «Скучной истории»: «Но что может дать. молодым и незнающим. этот Николай Степаныч, профессор медицины, грудь которого так увешана орденами, что студенты называют его иконостасом, - когда он и сам ничего не знает. У него есть только наивная вера в науку («она всегда была и будет высшим проявлением любви») и «судьбы костного мозга интересуют его больше, чем конечная цель мироздания». Но вот и оказывается, что в некоем отношении все это ничего не дает. Нет «общей идеи», говорит он. Общей идеи! Не лучше ли сказать веры. Основной интуиции: есть Бог, и мир создан не зря. Разгадать тайны мира мы не можем, но достойно служить обязаны. Только для этого надо и над наукой, и над искусством, и над философией, чувствовать нечто высшее. А одного костного мозга мало. Хорошо изучать его. Но нехорошо обожествлять. Встречать с ним смерть слишком трудно» [6, с. 410].
В контексте общего замысла Б.К. Зайцева, создателя биографии «Чехов», не кажется удивительным, что «певец русской меланхолии» причислен биографом к пантеону русских святых от литературы. Б.К. Зайцев сумел разглядеть в изломах судьбы Чехова настоящее подвижничество, гордое несение креста, творческое служение. Справедливо однажды, - в духе идеи Б.К. Зайцева, - выразил суть чеховского служения Гайто Газданов: «Тот груз, который он поднял, - вся эта бесконечная русская печаль, вся безысходность этой бедной жизни, вся эта безнадежность, это сознание, что ничего нельзя изменить. -Этот груз был слишком тяжел для него и он не выдержал, надорвался и ушел, не оставив в том, что он написал, ни надежд, ни обещаний лучшего будущего» [7, с. 139].
Не случайно, вероятно, И.А. Бунин в своих воспоминаниях «О Чехове» приводит показательный факт: «Последнее время часто мечтал вслух: - Стать бы бродягой, странником, ходить по святым места, поселиться в монастыре среди леса, у озера сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот» [2, с. 99]. Идеал такой тихой святости, с созерцательным началом, с неторопливым делом, с «тишайшей» молитвой уже был воплощен в истории русской культуры и церковности в образе Сергия Радонежского. Сам Б.К. Зайцев в жизнеописании «Преподобный Сергий Радонежский» представил, кажется, всю апологию русской святости. Так, подспудно этот легендарный образ сводил к себе, казалось бы, различные духовные и творческие тяготения.
В обездоленности земной жизни, в духовном странничестве, - согласно художественной позиции Б.К. Зайцева, - Чехов обретает венец высокого страдания, как когда-то высказался М. Курдюмов: «Трагедия жизни и смерти, трагедия беспомощности от бесплодных усилий овладеть уходящим временем и достигнуть личного счастья, полноты личного удовлетворения приводит у Чехова не к отчаянию, но к смирению» [8, с. 25]. Не менее важно и то, что глубокие потрясения личной жизни Чехова, смятенные поиски религиозного идеала часто разрешались в самом творчестве, преодолевались им: «Господи, прости нас грешных», говорит ложась спать Бур-
кин в «Крыжовнике». Это стоит «неба в алмазах», и это лучше, короче и проще сказано» [9, с. 141-142].
Б.К. Зайцев подчеркивает, что в центре теодицеи Чехова заключен вопрос поиска правды. Герои чеховской прозы - известные правдоискатели. Любопытно в этом смысле замечание современного исследователя А.С. Собенникова, определившего скрытый эсхатологический характер чеховского идеала и его близость народной христианской эсхатологии: «В народном сознании мир полон страданий и несправедливости, люди живут в грехе, но есть где-то Правда и утвердится когда-нибудь Царство Правды на земле» [10, с. 162]. Далее А.С. Собенников отмечает, что с поисками Правды-Справедливости традиционно связывались такие явления русской жизни, как странничество, старчество, юродство, аскеза святых, освященные религиозным идеалом. К ним в литературе нового времени генетически восходит тип «духовного странника». Как известно, духовное странничество Ф.М. Достоевский, а за ним Н.А. Бердяев считали особым свойством русского человека [10, с. 164].
Именно отсутствие или недостаточность Правды-Справедливости в историческом бытии заставляет чеховских героев искать ее в будущем. Будущее лишено у Чехова признаков социальной утопии, оно скорее приобретает характер аксиологии, знака спасения.
По версии Б.К. Зайцева, Чехов не исключал возможности спасения человека, но связывал ее не столько с религиозными, сколько с нравственными смыслами, исходя при этом из христианского постулата: «Нет праведного ни одного» (Рим. 3:10).
Эту характерную антиномичность жизни и творчества Чехова создатель биографии о нем пытается объяснить в терминах учения В. Соловьева о вечной женственности: «Чужая душа потемки» - было в Чехове, наверно, всякое: и нежность скрытая, но и холодноватость. Да и вообще он двойствен. Все в нем нелегко, вернее - трудно. Развитие и зрелость возрастают по двум линиям. И доктор он, и поэт, противоречия не смягчаются» [6, с. 485]. Вечно женственный характер натуры русского человека, художника сумел убедительно передать в своем творчестве Чехов, разглядев особый, женственный, состав души русской, ее восприимчивость и отзывчивость: «.весь просвещенный, средний (интеллигентский) слой русский был довольно мягок, легкоплавок и возбудим, да и чувствителен» [6, с. 464] или «Мягкий, стыдливый Чехов, проявляющий в отношениях к людям какую-то пленительную, женскую нежность, внимательно прислушивался чуткою своею душою к запросам духа, неизбежно тяготеющего к правде и красоте» [11, с. 31]. Чехов вообще угадал женственный характер русской интеллигенции, предпочитавшей реальной жизни, в том числе духовной, «рассуждения об отвлеченных утопиях» [8, с. 28].
Тезис о духоносности русской культуры как великой потенции, а не реальности, принадлежит Н. Бердяеву («Духовный кризис интеллигенции»). В этом тезисе заключена отгадка характерной антиномичности (в варианте Н. Бердяева -«томление») русского духа вообще: «Наше богоискание свершилось как бы в ночи, при свете звездном, а не солнечном. Ночная - вся поэзия Тютчева, все творчество Достоевского. Ночная - вся русская метафизика и мистика. Разрыв между «ночным» и «дневным» сознанием, дуализм трансцендентного и имманентного - тяжкая болезнь духа, в нем вся наша трагедия» [12, с. 35].
Для культурной ситуации рубежа веков, начала XX века особую актуальность приобрел вопрос С. Булгакова: «.возможно ли мировоззрение, стоя на почве которого можно было бы мыслить себя в реальном единстве с природой и человеческим родом, но вместе с тем утверждать и самобытность
человеческого духа с его запросами и с его постулатом о сверх-природном и божественном бытии, освещающим и осмысливающим собой природную жизнь?» [13, с. 166]. Своеобразным ответом на этот вопрос становится религиозно-мистическая философия В. Соловьева, предопределившая направление эстетических поисков культуры модерна. Философия В. Соловьева контекстуально поддерживает творческий диалог Б.К. Зайцева с А.П. Чеховым.
Действительно, в проекции двух творческих сознаний легко различить движение эстетической мысли рубежа веков: от утверждения духовной первичности природы Чеховым до одухотворения мира синтезом всеединства В. Соловьева.
Для Чехова «полна тайны, сложна, страшна или прекрасна жизнь природы, сама обыденная жизнь людей, ее смысл и цель» [14, с. 57] и, как отмечал А. Белый, в изображенных писателем «мелочах жизни» открывается «какой-то тайный шифр», «что-то грандиозное», мелочь окрашивается «каким-то невидимым доселе налетом». Чехов, оставаясь реалистом, «раздвигает здесь складки жизни и то, что издали казалось теневыми складками, оказывается пролетом в Вечность» [15, с. 48]. Чехов видит в природе воплощение чистоты и терпимости и только ею измеряет и проверяет самого человека, к сожалению, еще «не доросшего до вечных и мудрых законов Бытия, и потому обреченного на близорукое и сутяжное времяпровождение жизни» [16, с. 177].
Не случайно, современный исследователь Ю. Калантаров указывает на «солидарность» «нравственного пантеизма» Чехова со «всеединством» В. Соловьева и «соревнование» с ним в миролюбии и терпимости. Уместно вспомнить, что именно от В. Соловьева пришла подсказка начинающему прозаику Б.К. Зайцеву, стремящемуся к созданию собственной органической художественной картины мира. «Для внутреннего же моего мира, его роста, Владимир Соловьев был очень, очень важен», - писал Зайцев в эссе «О себе». И далее: «Соловьев первый пробивал пантеистическое одеяние моей юности и давал толчок к вере» [17, с. 49-50].
Библиографический список
В комментариях к чеховскому рассказу «Архиерей», «свидетельству зрелости, и предсмертной неосознанной просветленности» [6, с. 493] Б.К. Зайцев использует солярные образы, развернутую метафору «света», своим строем напоминающие о мифологическом пантеизме его ранней прозы в духе философии В. Соловьева. Не случайно, последний путь архиерея изображен Б.К. Зайцевым как странствие его души, свободной, «как птица в широком солнечном небе, это скрытая религиозность самого Чехова, собственное, им не осознанное, светоносное ядро.» [6, с. 495].
Подводя итоги, хочу напомнить, что пережитый XIX веком переворот в сознании, связанный с пониманием, что человек бесконечно мал во вселенной и одновременно бесконечно велик в своей способности считаться с беспредельностью мира, в эпоху рубежа XIX и XX столетий выдвигает на первый план проблему личности, шире - проблему человека. Возвращение к романтическому лирическому «Я» с его «многообразием сущностей» шло в русском художественном сознании через символизм. Как убедительно показал в работе «Проблема личности и «водоворот истории» Л.К. Долгополов, у русских символистов «Многообразие лирических восприятий являлось. не многообразием сущностей, а многообразием лирических состояний, многообразием синтеза, но не анализа» [18, с. 122]. Именно поэтому в биографии Б.К. Зайцева непреодолимую, на первый взгляд, противоречивость художественного мира Чехова (в нем рационалист «доктор Чехов» борется с Чеховым - художником и человеком) снимает представление о зыбкой женственной стихии, определившей основную линию чеховского творчества, о мистическом синтезе В. Соловьева.
Творческие индивидуальности Чехова и Б.К. Зайцева, -в динамике их взаимодействия, - отображали ведущую позицию в литературной жизни России рубежа веков: «Между реализмом и модернизмом». Эстетическим и религиозно-мистическим контекстом этого своеобразного творческого диалога становится философия В. Соловьева.
1. Андреев, Г. Загадка Чехова / Г. Андреев // Новый журнал. - Нью-Йорк: The New Review, 1975. - №118.
2. Бунин, И.А. О Чехове. Незаконченная рукопись / И.А. Бунин. - Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1955.
3. Шестов, Л. Начала и концы / Л. Шестов // Творчество из ничего (А.П. Чехов). - СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1908.
4. Измайлов, А. Чехов А.П. / А. Измайлов // Литературный Олимп. - М.: Тип. тов-ва И. Д. Сытина, 1911. - №VI 11.
5. Мейер, Г. Борис Зайцев о Чехове / Г. Мейер // Возрождение. - Париж: Тип. А. О. Гукасова, 1954. - № 35.
6. Зайцев, Б.К. Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов: Литературные биографии / Б.К. Зайцев. - М.: Дружба народов, 1994.
7. Газданов, Г.О Чехове. К 60-летию со дня смерти / Г. Газданов // Новый журнал. - Нью-Йорк: The New Review. - 1964. - №76.
8. Курдюмов, М. Сердце смятенное. О творчестве А.П. Чехова. 1904-1934 гг. / М. Курдюмов. - Париж: YMKA PRESS, 1934.
9. Адамович, Г. О чем говорил Чехов / Г. Адамович // Новый журнал. - Нью-Йорк: The New Review. - 1959. - NsLVIII.
10. Собенников, А.С. Между «есть Бог» и «нет Бога» (О религиозно-философской традиции в творчестве А.П. Чехова) / А.С. Собенни-
ков. - Иркутск: Изд-во Иркутского ун-та, 1997.
11. Ростовцев, А. Певец тоски сумерек Антон Чехов / А. Ростовцев. - СПб.: Типография В.О. Пастора, 1904.
12. Бердяев, Н.А. Духовный кризис интеллигенции / Н.А. Бердяев. - Спб.: Типография тов-ва «Общественная польза», 1910.
13. Булгаков, С.Н. Собр. соч. В 2 т. Т. 1 / С.Н. Булгаков. - М.: Наука, 1993.
14. Чудаков, А.П. Чехов и Мережковский: два типа художественно-философского сознания / А. П. Чудаков [и др.] // Чеховиана. Чехов и «серебряный век». - М.: Наука, 1996.
15. Белый, А. Вишневый сад / А. Белый // Весы. - М.: Скорпион, 1904. - №2.
16. Калантаров, Ю.А. Чехов и В. Соловьев: скрытый диалог (Ненаучные размышления) / Ю.А. Калантаров [и др.] // Чеховиана. Чехов
и «серебряный век». - М.: Наука, 1996.
17. Зайцев, Б.К. Сочинения. В 3 т. Т. 3 / Б.К. Зайцев. - М.: Худож. лит.: ТЕРРА, 1993.
18. Долгополов, Л.К. На рубеже веков: О русской литературе конца XIX - начала XX века / Л.К. Долгополов. - Л.: Советский писатель.
Ленинградское отделение, 1985.
Статья поступила в редакцию 17.04.09
