CC BY-NC-ND
40
Гуманитарные чтения РГГУ - 2016
Н.М. Смирнова
От исследования массового сознания к методу биографического нарратива: опыт реконструкции творческой биографии и исследовательской программы Н.Н. Козловой
В статье рассмотрено становление социально-философского метода исследования советской повседневности Н.Н. Козловой. Показано, что его можно определить как методологический синтез социокультурной герменевтики, биографического нарратива и case-studies, дополненный социолингвистическим анализом языка повседневности - наивного письма.
Ключевые слова: Н.Н. Козлова, повседневность, биографический нар-ратив, наивное письмо, социолингвистика.
Настоящие заметки - дань памяти нашей замечательной исследовательницы и просто человека незаурядных достоинств - Н.Н. Козловой, доктора философских наук, профессора кафедры социальной философии РГГУ. Она создана на основе доклада, прочитанного в рамках Гуманитарных чтений РГГУ - 2016 28 марта 2016 г. В этом году Н.Н. Козловой исполнилось бы 70 лет. И вот уже 15 лет, как ее нет с нами. Мне довелось принять участие в первом мероприятии, посвященном памяти Н.Н. Козловой, которое состоялось здесь, ровно 13 лет назад - в 2003 г. И отрадно, что за прошедшие 13 лет ее труды не только не утратили научной значимости и жизненной правды, но и актуальности. Сегодня они еще более востребованы в контексте нынешней «духовной ситуации времени». Ибо назрел масштабный разговор о советской социальности как особом типе цивилизационного развития. В контексте современных реалий мы отчетливо понимаем, что интерпретация советского как сугубо «тоталитарного», репрессивно-политического явно недостаточна - необходимо глубокое социально-философское осмысление советской социальности во всей
© Смирнова Н.М., 2016
полноте ее цивилизационных характеристик, включая, конечно же, и неполитическую сферу ее повседневности. И Н.Н. Козлова более 20 лет назад едва ли не первой в отечественной социальной философии откликнулась на эту ныне назревшую духовную потребность, обратившись к изучению рукописного наследия советской повседневности. Ее исследования не только внесли неоценимый вклад в исследование этой исторической формы социальных связей, она также завещала нам блестящие образцы анализа повседневных практик в социальных низах советского общества - «теплую человеческую возню» по ту сторону политического тоталитаризма. Не менее актуально сегодня и ее алармистское прозрение о незавершенности советского прошлого и открытости советской истории, которая, по ее словам «неизвестно, чем и когда закончится». Ибо на страницах современных изданий советское прошлое предстает как воплощенная множественность ракурсов интерпретации, отражающая многообразие возможных социальных сценариев нашего возможного будущего. Для выражения представлений об открытости истории и негарантирован-ности ее результата Н.Н. Козлова использовала удачный термин «незапланированное социальное изобретение», т. е. социальная инновация, не поддающаяся предсказанию в рамках классической социальной методологии.
Секрет непостижимой эффективности ее исследовательской эвристики еще долго будет будоражить умы ее исследователей и последователей. Сама же она на презентации издания в авторской редакции дневника Евгении Григорьевны Киселевой1 в Институте философии РАН сразу по выходу этой книги отметила, что, читая строчки киселевского «наивного письма», ощущала себя сопричастной процессу седиментации социальных значений. И эта «сопричастность», особого рода эмпатия, питалась ее нравственной установкой, согласно которой «бессубъектные» носители социальных ролей - не менее, а быть может, и более важный предмет социального анализа, нежели элитарное сознание интеллектуалов. Именно повседневное, массовое сознание, утверждала Н.Н. Козлова, цитируя Ф. Броделя, - тест на глубину и устойчивость социальных преобразований. И если масштабные социальные трансформации не изменяют структур массового сознания, они - всего лишь буря в стакане воды. Ибо если все меняется, кроме повседневности, -значит, ничего не меняется.
В сдвиге ее исследовательской оптики от монологичности легитимирующего дискурса советского марксизма в пользу плю-ралистичности «мягких», герменевтических методов социального анализа, направленных, как сказал бы Г. Риккерт, на постижение
ценности единичного, нашло свое отражение дальнейшее развитие «понимающей социологии», ориентированной на исследование культурно-антропологического измерения социальных процессов. Подобный сдвиг позволил ей придать глубокий смысл «голосам их хора»2 простых и даже полуграмотных людей на больших дорогах советской истории - дорогах войны и индустриальной модернизации. Развивая способы и приемы реконструкции субъективных смыслов «голосов из хора», она внесла свой собственный весомый вклад в развитие линии М. Вебера-А. Шюца в «понимающей» теоретической социологии, ориентированной на постижение субъективных смыслов социального бытия.
А теперь немного биографии. Н.Н. Козлова получила высшее образование на романо-германском отделении филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, который закончила по специальности «инженер-переводчик». И эта двойная ее профессиональная идентичность в области языкознания и философии впоследствии отразилась в своеобразии ее исследовательского метода, сочетавшего европейскую образованность и тончайшее языковое чутье с глубоким проникновением в смыслы нашей отечественной культуры и повседневности.
Собственно философская биография Н.Н. Козловой началась в 1976 г. в ИФ РАН (тогда АН СССР) с защиты диссертации о массовой культуре в концепции М. Маклюэна. Интерес к массовому сознанию как конститутивному фактору социальных практик воплотился в небольшой монографии, изданной в академическом издательстве «Наука»3. Отмечу, что уже в те годы Н.Н. Козлова была далека от идеализации массового сознания советского общества как самого передового и прогрессивного, каким его провозглашала официальная идеология.
Научная непредвзятость побуждала ее квалифицировать массовое сознание советского общества как сознание «бинарное и неидеологичное», что по тем временам было вызывающе-смелой позицией - жестом духовной свободы. И не правы те ее критики, которые рисуют траекторию ее творческой эволюции как движение от советского марксизма к постсоветскому постмодернизму. Подобная установка не учитывают ее изначально критического отношения как социального ученого к господствующим тогда официальным идеологическим клише, не говоря уж о том, что атрибутировать ее как приверженца постмодернизма и вовсе некорректно. Но интерес к «массовым» характеристикам (фреймам) общественного сознания она сохраняла на всем протяжении всей своей исследовательской биографии. И в своих «поздних» трудах она признавала, что в самом утонченном и рафинированном сознании
интеллектуала всегда есть толика массового сознания: «масса» есть в каждом из нас. Интеллектуал никак не свободен от предпосылок массового сознания, впечатанных в его габитус и повседневность. Хочет он того или нет, но они явно или неявно оказывают влияние на его «предпонимание», исходную интуицию в отношении своего объекта. И экспликация подобных предпосылок, их «вынесение за скобки», как выразился бы Э. Гуссерль, - весьма непростая методологическая процедура. Я полагаю, что именно интерес к массовому сознанию как базису социальности стал истоком развития ее представлений о бессубъектной социальности как социальности не от первого лица.
Показательно, что в своих трудах она часто прибегала к использованию эвристического потенциала понятий, претендующих на теоретическое выражение связи, или, как она выражалась, взаимопроникновения, социального и индивидуального. Понятие социального габитуса П. Бурдье как воплощения инкорпорированной социальности - письма истории на человеческой телесности - было одним из наиболее ею любимых. Так, описывая образцы короткой социальной связи традиционной крестьянской общины, она преобразует народническое восхваление природной крестьянской нравственности, альтруизма и самопожертвования в социально-философский тезис о встроенности в крестьянский габитус тактик выживания общности. Она нередко использовала понятие «фигурации» Н. Элиаса4 как локуса встречи социального и индивидуально-психологического, воплощенного в социопсихогенети-ческих исследованиях.
На заре перестройки мы в отделе актуальных проблем исторического материализма, а позднее - социальной философии Института философии РАН активно обсуждали текущую социальную ситуацию. Еще в 90-е годы стало совершенно ясно, что официальная концепция советского марксизма, олицетворявшая мышление в категориях континентов и чувствование в веках, не в состоянии схватить и теоретически отобразить глубину и суть происходящих социальных преобразований. Советский марксизм был по-гегелевски завершенной конструкцией социальной метафизики. Более того, как социетальная макротеория он не имел культурно-антропологической размерности и не снисходил до проблем социального самочувствия отдельного человека - колесика и винтика советского социального механизма. В методологическом отношении советскому марксизму, основанному на гегельянских философских презумпциях, свойственна онтологизация идеальных теоретических объектов, придание теоретическим конструкциям статуса подлинного бытия (от чего столь прозорливо предостерегал М. Вебер).
На практике это означало, что если реальность расходится с теорией, - тем хуже для реальности. Она подлежит «подгонке» под теорию - подчас посредством жестких социальных технологий. Цена «теоретической дальнозоркости» советского марксизма состояла в том, что человек оставался в «слепом пятне» социальной макротеории.
Когнитивные пределы концептуально-жесткого схематизирующего подхода к изучению наличной социальной ситуации были очевидны еще в 80-х гг. прошлого века. Мы начали поиск «мягких», смысло-реконструирующих и интерпретирующих методологий. Я обратилась к феноменологической социологии с заимствованным ею у Э. Гуссерля понятием жизненного мира человека, Н.Н. Козлова - к эвристическому потенциалу школы «Анналов» с ее базовым концептом повседневности. И значение ее докторской диссертации, озаглавленной «Повседневность и социальные изменения», в те годы мало кем осознавалось.
Повседневность, как она ее понимала, - это не только привычки, обычаи и набор востребованных жизнью предметов домашнего обихода. Повседневность - это горизонт нормальности человеческого существования и тест на глубину социальных перемен. Действительно радикальные социальные преобразования затрагивают наиболее глубокие пласты социального опыта, отлагаемого в повседневных социальных значениях. Повседневность - фабрика социальных значений. И - повторюсь - если все меняется, кроме повседневности, значит, ничего не меняется.
Замечу, что интерес к повседневности как к объекту социально-философского исследования вызрел у нее как раз на излете современной ей советской повседневности. Н.Н. Козлова стремилась схватить и социологически зафиксировать характеристики «исчезающего бытия» советской повседневности. И не только средствами научно-социологического анализа. На протяжении многих лет она вела свой собственный дневник повседневной жизни, а в дополнение к нему собирала и ее артефакты: поздравительные открытки, талоны на сахар, билеты в кино, номерки к врачу и кви-точки на оплату коммунальных услуг.
Подобный интерес к повседневности и ее артефактам обусловлен - не в последнюю очередь - нравственными соображениями, выраженными в разделяемой ею «экологии повседневности». Она полагала недопустимым бесцеремонное вмешательство власти и бизнеса в сферу повседневной жизни человека, категорически осуждала репрессивность экономического и политического разума. Непрерывность повседневности, профилактику разрывов и «штопку» социальной ткани советского общества Н.Н. Козлова
полагала главным и основным императивом экологии социальности. А штопка - женская работа. Возможно, именно здесь исток ее интереса к гендерным проблемам советского общества.
Наконец, о методологии - сфере, где более всего сходились наши с Н.Н. Козловой исследовательские интересы. Конечно же, рамки одного доклада никак не могут вместить реконструкции всего богатства ее исследовательской программы изучения советской повседневности и творческое своеобразие ее метода. Я бы определила ее метод как уникальный методологический синтез социокультурной герменевтики, биографического нарратива и case-studies, дополненный социолингвистическим анализом языка повседневности - наивного письма. И уникален этот синтез творческой авторской увязкой этих различных подходов в каждом отдельном случае. А это, повторю, исключительно творческая задача.
У известного философа науки М. Полани в работе «Личностное знание» есть рассуждения о научном познании как творчестве, основанном на интеллектуальной страсти и персональной вовлеченности в объект исследования5. Именно эти качества и были присущи Н.Н. Козловой в высшей мере. Ее интеллектуальная страсть питалась нравственной установкой, что люди, плывущие по течению истории и не являющиеся ее субъектами («акторами»), имеют не меньшее, чем интеллектуалы, право на собственную выраженность в культуре. Ибо безвкусица масс глубже укоренена в реальности, нежели рафинированный вкус интеллектуалов. Персональная же вовлеченность в объект ее исследования советской повседневности питалась ее осознанием себя не как абсолютного наблюдателя, вознесенного над повседневной жизнью. Напротив, она осознавала себя невыделенной точкой того социального пространства, откуда социальный ученый говорит о повседневности. Она четко артикулировала свой собственный локус социологического взгляда и теоретической речи. Себя же считала носителем советской повседневности, запечатленной в ее собственном габитусе. И на лестные предложения из-за рубежа неизменно отвечала: «Мой объект здесь, и я являюсь его частью». Это установка неклассической социальной методологии. Но Н.Н. Козлова одной из первых воплотила в своих исследованиях базовые принципы и (пост)неклассической социальной методологии, реализовав в исследовательской практике принцип относительности результатов социологического анализа не только к операциям и средствам деятельности, но и к ценностно-смысловым установкам самого исследователя. Такой установкой стало для нее убеждение в полноправности и полновесности бессубъектной социальности перед судом большой истории.
Для реконструкции субъективных значений маленького человека на больших дорогах истории Н.Н. Козлова широко использовала метод биографического нарратива, методологические основания которого тогда еще не были вполне разработаны. Реконструкция субъективных значений, понятая как главная задача социологического анализа, является продолжением линии понимающей социологии М. Вебера—А. Шюца в исследовании смысловых характеристик социального действия.
Феноменологическая социология трактует повседневность как сферу седиментации интерсубъективных социальных значений — «плавильный тигель рациональности»6. Понятно, что она требует особой когнитивной эвристики, отличной от подведения единичных социальных явлений под базовые постулаты универсальной социальной концепции. Это работа с субъективными смыслами во имя реконструкции интерсубъективной смысловой структуры социального сообщества.
Эмпирическим базисом, case-studies исследования Н.Н. Козловой базисных структур советской повседневности стали смысловые характеристики человеческого мышления и деятельности, почерпнутые из писем трудящихся в газету «Правда», чудом сохранившиеся в одном из подвалов-архивов этого издательства. Трудно переоценить ее научный и человеческий подвиг по отбору и расшифровке этих бесценных человеческих документов советской эпохи — живых образцов «наивного письма», переписанных ею «от руки» с сохранением авторской орфографии и пунктуации. Исследуя его (письма) грамматические и стилистические особенности («ставит точку там, где надо дух перевести» — о дневнике Е.Г. Киселевой), Н.Н. Козлова «читала между строк», выговаривая «фигуры умолчания»: реконструировала характеры и человеческие судьбы своих малых героев на больших дорогах истории. Она на практике не только применяла, но и развивала методы лингвоком-муникативного социального анализа применительно к российской повседневности. Это было несомненным прорывом как в развитии метода биографического нарратива, так и «мягких» методов социального анализа в целом.
Хотелось бы выразить свое отношение к одному из мифов, бытующих в кругу читателей и почитателей Н.Н. Козловой. Ее нередко изображают как ниспровергателя нормы. Критика «тирании нормы» подается как эстетический жест социального протеста против интеллектуальной гегемонии, выраженный эзоповским языком. Отчасти она сама подала повод к подобной интерпретации в своем замечательном предисловии к публикации дневника Евгении Григорьевны Киселевой «Я так хочу назвать кино». Она заме-
чает, что монологичность господствующего бюрократического новояза не дает проявиться мыслям и чувствам простых полуграмотных людей - «листьев травы», олицетворяющих шевелящийся хаос до-культуры. Это и дало основание отдельным исследователям характеризовать ее идейную трансформацию как переход от советского марксизма к постсоветскому постмодернизму. На мой взгляд, это неверно. Как исследователь с филологическим образованием, Н.Н. Козлова была далека от народнического идолопоклонства и умиления каждой грамматической ошибкой «наивного письма». Но как глубокий исследователь с развитым языковым чутьем она понимала неслучайность, таинственную и трудноуловимую онтологическую связь слов и вещей - того, что за каждым словом, подобно хвосту кометы, тянется длинный шлейф повседневных («житейских») образов и ассоциаций, составляющих неотъемлемую часть его смысловых коннотаций. Именно поэтому она добивалась аутентичного воспроизведения «наивного письма» для лингвистически-образованных читателей, схватывания оригинальной связки слов и вещей в жизненном мире простого советского человека. И по ее собственному признанию, тексты представленного образованной публике наивного письма «круче любого детектива».
И последнее, о чем хотелось бы упомянуть. На вечере памяти Н.Н. Козловой 14 января с. г. Ж.Т. Тощенко выразил пожелание сравнить ее подход к изучению повседневности с теоретическими наработками А. Шюца7. Это, конечно же, столь же важная, сколь и непростая задача. Намечу свое отношение к ней. В феноменологической социологии повседневность представлена как твердая порода всех форм социальности и конечная область интерсубъективных социальных значений: научных, религиозных, художественных, игровых и всех прочих. Сознание возвращается из них, как из экскурсии, назад, в повседневность. Сознание живет в повседневности. Повседневность есть дом бытия. И изучать ее социологически следует, по А. Шюцу, в ее типологических характеристиках, позволяющих объективным образом исследовать субъективные значения.
Подход Н.Н. Козловой можно рассматривать как продолжение и в то же время как развитие собственно социально-феноменологического метода. Ее социолингвистический проект ориентирован не на поиск типизаций, которые, мобилизуя социальное воображение, социологический глаз должен «усмотреть» (выявить, нащупать) в реальности. Она исходит из типизаций, уже зафиксированных в естественном языке, и идет далее, изучая их коммуникативно-ситуативные смысловые коннотации. Так, она показывает, что в сознании автора наивного письма судьбоносные битвы Великой
Отечественной войны «на равных» соседствуют с борьбой за кусок (придомовой) территории общего двора для посадки столь необходимой в голодную военную годину картошки. Это пример отражения событий большой истории в сознании маленького человека. И этот интерес связывает ее не только с линией понимающей социологии М. Вебера—А. Шюца, но и с гоголевско-некрасовскими традициями великой русской литературы.
Примечания
1 Киселева Е.Г. «Я так хочу назвать кино» // Козлова Н.Н., Сандомирская И.И. «Я так хочу назвать кино»: «Наивное письмо»: Опыт лингво-социологического чтения. М.: Гнозис, 1996.
2 Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи: Голоса из хора. М.: ИФ РАН, 1996.
3 Козлова Н.Н. Социализм и сознание масс: Социально-философские проблемы. М.: Наука, 1989.
4 Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования. Т. 1. М.; СПб., 2001. С. 12.
5 Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии: Пер. с англ. / Общ. ред. В.А. Лекторского, В.И. Аршинова; Предисл. В.А. Лекторского. М.: Прогресс, 1985. С. 193-251.
6 Вальденфельдс Б. Повседневность как плавильный тигель рациональности / Пер. с нем. М.В. Воронцова // Социологос. Вып. 1: Социология. Антропология. Метафизика. М.: Прогресс, 1991. С. 32.
7 Шюц А. Избранное: мир, светящийся смыслом: Сб. ст. / Общ. ред., послесл. Н.М. Смирновой. М.: Росспэн, 2004.
