CC BY
32
Times to the Appearance of the Genre Magazines in 1930: with Author, Title, and Motif Indexes. - Kent, Ohio: Kent State University Press, 1990. - 998 p.
14. Reginald R., Menvill D., Burgess Mary A. Science Fiction and Fantasy Literature. In 2 t. T. 1. - Rockville, Maryland: Wildside Press LLC, 2010. - 800 p.
15. Schweitzer D. The Lost World by Arthur Conan Doyle (1912) // The Greenwood Encyclopedia of Science Fiction and Fantasy: Themes, Works, and Wonders. In 3 vol. Vol. 3. - Westport, Connecticut, London: Greenwood, 2005. - P. 1158-1159.
УДК 821.161.1.09"18"
Белякова Елена Николаевна
кандидат филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
helenbel31@yandex.ru
ОСОБЕННОСТИ ИНТЕРПРЕТАЦИИ РОМАНА Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «ИДИОТ» В РАЗБОРАХ О. МИЛЛЕРА (к вопросу о становлении научного метода в отечественном литературоведении)
В статье освещается проблема интерпретации художественного текста в работах российского учёного О.Ф. Миллера. К литературно-критическим разборам Миллера до сих пор принято относиться с некоторым снисхождением, обусловленным, главным образом, исторической памятью российского читателя, воспринимающего литературную деятельность первого биографа Достоевского через призму иронично-негодующей оценки, данной Миллеру Н. Добролюбовым. Между тем, именно Миллер в цикле публичных лекций, прочитанных им в 1874 г. и получивших широкую популярность (лекции выдержали 5 изданий), представил первое системное обозрение новейшей русской литературы. Творчество Достоевского, ещё не написавшего к тому времени «Подростка» и «Братьев Карамазовых», занимало в этом обзоре важное место, а роману «Идиот» была дана развёрнутая оценка. Спустя десятилетие Миллер опубликовал монографию «Русские писатели после Гоголя», где общая трактовка «Идиота» претерпела существенные изменения. В статье предпринята попытка осмыслить характер этих изменений и отследить особенности формирования интерпретационных подходов к оценке художественного текста на примере романа «Идиот».
Ключевые слова: интерпретация, рецепция, литературная критика, научный подход, художественный текст, герой, образ, литературный тип, тема, сюжетная линия.
Научная гуманитарная мысль в XIX в. лишь начинает своё формирование и крайне зависима от общественных настроений, что сближает её с журнальной критикой. А.Н. Пыпин писал об этой проблеме: «До тридцатых годов русская наука, исключая только разработку русской истории, почти не существовала. <...> Поэтому, историку почти не приходится до сороковых годов упоминать о каком-либо взаимодействии нашей науки и поэтической литературы» [8, с. 588]. И, тем не менее, стремление опереться на определённую систему принципов и подходов, формируемых тем или иным научным направлением, заметно отличает научные публикации 1870-90-х гг. от критики газетно-журнального толка, сориентированной на потребности времени и сиюминутные запросы читателей. Потому, обращаясь к проблеме трактовки романа Достоевского в работах российских учёных, следует обозначить принципиальное отличие журнально-публицисти-ческой критики художественного произведения от научно-ориентированного литературно-критического анализа этого произведения. По ряду признаков эти виды разбора трудно различимы. И в литературно-критической статье, и в научном обзоре допустимо и неизбежно представление спектра интерпретаций произведения в целом и его отдельных составляющих. В обоих случаях авторы разборов встают перед необходимостью в той
или иной мере ответить на вопрос о роли и месте этого произведения в современном пространстве словесности. И единственное, что действительно определяет отличие этих видов деятельности, -конечная задача, решаемая журнальным критиком и учёным-исследователем. Публицистический анализ литературного текста предполагает выражение читательской реакции на этот текст, чёткое обозначение зоны восприятия и понимания информации, заложенной в тексте. Обозначая функциональную направленность деятельности литературного критика, В.Н. Перетц писал: «Явления жизни и литературы приемлемы для него постольку, поскольку отвечают тому или иному общественному идеалу и поскольку помогают его осуществлению. <...> При этом публицист оценивает литературное произведение независимо от его художественного и исторического значения.» [7, с. 34].
Научно-исследовательский подход к разбору художественного текста решает задачу иного характера. Посредством такого анализа устанавливается роль и место литературного произведения в общей системе словесности. Подобная работа предполагает концентрацию внимания исследователя на значимых компонентах текста вне зависимости от характера восприятия их той или иной читающей аудиторией или уровнем сиюминутной востребованности произведения. На первый взгляд, такой подход предполагает большую степень объектив-
© Белякова Е.Н., 2016
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 4, 2016
89
ности. Однако исследователь, как и журнальный критик, ограничен не только социально-психологическими рамками допустимой рецепции художественного текста, но и возможностями существующего методологического инструментария.
Вряд ли будет ошибкой, если мы признаем, что первая попытка осмыслить роман «Идиот» в рамках развивающейся системы отечественной словесности принадлежит О.Ф. Миллеру. Именно Миллер в цикле публичных лекций, прочитанных им в 1874 г., представил первое системное обозрение новейшей русской литературы «после Гоголя». Однако нужно заметить, что основу книги составил материал ранее опубликованных литературно-критических статей, написанных в духе журнальной критики и не претендовавших на строгую научность. Так, обратившись к оценке произведения, исследователь ограничился интерпретацией одной из сюжетных линий романа; выбрал для анализа эпизод, отвечающий его пониманию значимости художественного высказывания; наконец, позволил себе проигнорировать те стороны произведения, которые не укладывались в его трактовку авторского замысла. Тем не менее, анализ романа, предпринятый Миллером в этой работе, стал своеобразной отправной точкой как для всех последующих исследователей, так и для него самого, когда по истечении некоторого времени, уже после смерти Достоевского, он опубликует монографию «Русские писатели после Гоголя», где общая трактовка «Идиота» будет представлена с существенными изменениями.
В ранних своих публикациях для интерпретации сюжетного поля романа Миллер выбрал линию отношений кн. Мышкина и Настасьи Филипповны. Образ князя видится ему авторской разработкой фольклорного Иванушки-дурачка, «не выносящим зрелища постороннего горя, постоянно забывающим себя для других» [3, с. 245-246]. При некоторой одноплановости подобной трактовки особое значение приобретает тот факт, что автор статьи воспринял «Идиота» как роман, выросший исключительно на русской почве. Потому вопрос о чужеродности или инородности (тем более о инобытии) князя отпадал сам собой. Любовное чувство князя к Настасье Филипповне понимается Миллером как чувство исключительно жалостливое. Сама героиня подобна «той же, (только с роскошною обстановкой), Сонечке», а одержимость Мышкина роковой красавицей напоминает «любовь Раскольникова к больной дочери своей квартирной хозяйки» [3, с. 246]. Миллер убеждён, что Настасья Филипповна, стремясь к близости с князем, одержима мыслью, что «она его этим губит, а под влиянием этой мысли бегство из-под венца! Вот основная тема этого романа, и если бы одним развитием её и ограничился автор, он дал бы нам произведение, прекраснейшим образом допол-
няющее прекрасный ряд его прежних произведений» [3, с. 246-247]. Последнее замечание весьма показательно, поскольку не только раскрывает специфику общей интерпретации романа в работе Миллера, но и обозначает пределы допустимого вмешательства аналитика в творческое пространство писателя. Ограничив тематическое поле романа перипетией отношений двух героев, отвечающих стереотипным представлениям об образе «бедных людей», исследователь оставляет за собой право проигнорировать ту часть произведения, которая не вписывается в эту тематику. Некоторым основанием для подобной вольности является для Миллера констатируемая им слабая художественная организация «Идиота»: «он страшно растянут, местами однообразен и скучен» [3, с. 245].
Подобно журнальным критикам, не увидевшим в образе Мышкина иного содержания, кроме как воплощения идеи милосердия к падшим и обездоленным, Миллер ограничился узкосоциальным подходом к произведению, лишь едва обозначив проблему генезиса образно-мотивационной сферы романа. Наибольший вес Миллер придаёт тому эпизоду романа, который максимально отвечает социально-гуманистической тенденции в литературе - истории бедной Мари, сожалея, что «этот прекрасный эпизод вставлен Достоевским в роман, в котором слишком много сторон, не соответствующих особенностям его таланта и мешающих впечатлению, производимому основною личностью» [3, с. 248].
Социально-идеологический подход, доминирующий в литературе 1860-70-х гг., сформировал жёсткую систему этических оценок произведений отечественной словесности, а ставший стереотипным взгляд на Достоевского как на защитника «униженных и оскорблённых», хорошо сопрягаясь с устанавливающимся каноном социального гуманизма, определял чётко очерченные границы ожиданий и требований к новым творениям писателя. Нужно признать, что органично впитывающий веяния времени Миллер, обладающий, по определению Б.Б. Глинского, «поэтическим инстинктом», «который так заметен во всей его общественной, литературной и научной деятельности, носящей на себе явный отпечаток не холодного анализа, а обобщающего синтеза» [2, с. 342], неосознанно выразил в своей оценке романа «Идиот» не столько индивидуально-личностное его понимание, сколько общий взгляд российской интеллигенции того времени на произведение Достоевского.
Спустя более чем десятилетие, в монографии «Русские писатели после Гоголя», исследователь существенно изменяет трактовку романа. Согласно новому взгляду Миллера, «Идиот» является «едва ли не самым глубокомысленным» романом из всех произведений Достоевского, в которых «сильно развит психологический элемент» [4, с. 177].
Заметно расширяется в новом разборе семантическое поле образа главного героя, который рассматривается теперь не столько в социальном, сколько в общекультурном контексте. В новой интерпретации образа князя явственно звучит христианский мотив. Согласно замечанию Миллера, он глубоко воспринял замысел автора романа, познакомившись с письмами Достоевского к С. Ивановой, опубликованные в 1885 г. [4, с. 177].
Очевидно, что отношение к тексту произведения в более поздней работе становится более вдумчивым и деликатным. Приведём пример, демонстрирующий процесс формирования одного из аспектов интерпретационного поля образа князя. Развивая мысль о том, что в Мышкине «доведено до сильнейшей степени всё то, что всегда было особенно дорого Достоевскому» [4, с. 178], но противоречило этикетному нормативу, Миллер обращается к широкой палитре ситуаций, обнаруживающих это противоречие и утверждающих в читателе идею о нравственном превосходстве князя над всеми лицами романа. Здесь интерес представляет ход мыслей исследователя, одновременно отслеживающего предполагаемую читательскую реакцию и реконструирующего логику автора романа. Теперь совершенно иначе, нежели в публичных лекциях, выстроена схема отношений писатель -критик, и существенно ограничено поле допустимой деятельности критика. Это проявляется, в том числе, в лингвистических конструкциях, описывающих предположительные намерения писателя и возможные реакции читателя.
Действия автора романа представлены как реально совершаемые и единственно возможные: в характере героя им «доведено до сильнейшей степени всё то, что всегда было особенно дорого» [4, с. 178], в тексте произведения он непосредственно «говорит» с читателями, а когда те отклоняются от идеи произведения, «автор неожиданно поражает их» [4, с. 179] новым поворотом событий. Реакция потенциального читателя, напротив, описывается как отчасти допустимая и неоднозначная, носящая случайный характер, и сопровождается рядом уточняющих оговорок: «и как же, в самом деле, так называемому свету, не признать идиотом князя» [4, с. 178]. «"Это ли не идиотизм!" - готовы, конечно, сказать различные политики-консерваторы» [4, с. 179], «идиотом, конечно, с общепринятой точки зрения, выказывает он себя», «по крайней мере сконфузился, готовы уже заключить читатели» [4, с. 179] и т.д. Все возможные реакции на текст, отслеживаемые Миллером, возникают как результат предполагаемого поверхностного прочтения романа или стереотипного понимания действительности, и ещё в большей степени обнаруживают глубину авторского высказывания, не допускающего сомнения в его объективной значимости.
Отказавшись от оценки роли и места романа в современной жизни общества, Миллер отказы-
вается и от ранее принятой на себя роли советчика и соучастника творческого процесса. Творение художника становится объектом изучения, исключающего возможность непосредственного диалога с автором и не допускающего включение исследователя в творческий процесс. Если говорить о содержательной стороне новой интерпретации «Идиота», то помимо расширения семантического поля главного героя, заметно усложнилось толкование тематики романа. Исследователь отказывается от социального подхода к оценке произведения, побудившего его ранее выразить сожаление, что «рассказ князя Мышкина о презираемой всеми за свой полуневольный грех Мари <...>, вставлен Достоевским в роман, в котором слишком много сторон, не соответствующих особенностям его таланта» [3, с. 247]. Комментарий к этому фрагменту и даже само упоминание о «прекрасном эпизоде», занимающем заметное место в тексте публичных лекций, Миллер не включил в материал монографии.
Кроме того, в монографическом исследовании Миллер не ограничивается разбором одной сюжетной линии Мышкин - Настасья Филипповна, как это было ранее, а более полно использует текстовый материал. Само по себе понимание образа главной героини не претерпело серьёзных изменений, но оказалось вписано в более сложный аналитический контекст. В цикле публичных лекций Миллер акцентировал внимание на двойственной природе самоощущения Настасьи Филипповны и характере её отношения к князю, резюмируя сказанное сожалением, что автор не ограничился в произведении темой жертвенной любви. В новом разборе этот категоричный вывод отсутствует, а характеристика главной героини становится своеобразным подступом к философскому осмыслению трагического финала романа, обусловленного, по мысли исследователя, не только бесконечными метаниями роковой красавицы, но и сопряжением с ней в едином временном пространстве таких характеров как Рогожин и Мышкин. Сюжетным основанием трагического исхода Миллер считает бегство героини из-под венца к Рогожину, «которое, при характере Рогожина, не может не повлечь за собою трагической развязки» [4, с. 182].
Наряду с философским осмыслением финала произведения в разборе представлена философская разработка характера князя в соответствии с ролевыми функциями, которые его образ выполняет в романе. По мысли Миллера, главный герой оказался не только исключительной фигурой в мире обывателей, весьма развёрнуто представленном в произведении, но и живым воплощением проницательной душевности, столь присущей самому Достоевскому, который «наделил "идиота" своим собственным качеством - тою прозорливостью сердцеведа, тайна которой в гуманной, в симпатической или всесочувственной душе его» [4, с. 180].
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿V- № 4, 2016
91
Неразрывная близость автора и героя становится для исследователя ещё более очевидной при осмыслении им темы любви, получившей в романе самое широкое освещение. Любовь князя к Настасье Филипповне по-прежнему толкуется Миллером как любовь жертвенная, но толкование это перестаёт быть голословным, поскольку подкрепляется текстом произведения с сопутствующими комментариями исследователя. Однако теперь, в новой трактовке, полной противоположностью жертвенной любви князя, чьё сердце «слишком широкое - а такое расширение сердца грозит преждевременным его разрывом» [4, с. 182], Миллер считает эгоистическую любовь других героев романа и, главным образом, горделиво-требовательную любовь к князю Аглаи и самой Настасьи Филипповны: «Ведь те, которые любуются его душой и поклоняются ей, они вовсе её не щадят, они забывают, что душа эта заключена в скудельном сосуде. Обе эти женщины любят его по-своему, для себя - каждая для себя одной, стараясь вполне его оттянуть к себе, - и не видят, не чувствуют, что они его нравственно разрывают.<...> Если она (Аглая - Е. Б.) говорит: "я не хочу по балам ездить, я хочу пользу приносить. я не хочу быть генеральской дочкой", то ведь в этом гораздо более самолюбивого оригинальничанья, чем настоящего, беспримесного хотения приносить пользу. Такое хотение возможно ведь только при той Христианской любви, которая несовместима ни с какою гордостью. Об этой-то настоящей любви и говорит постоянно "идиот", выражающийся о себе с нелицемерным смирением <...>. Что, если устами "Идиота" говорит тут сам Достоевский, которому так часто приходилось убеждаться, как плохо его понимают и как ужасно его перетолковывают?» [4, с. 182-183]. Очевидно, что в образе главного героя исследователь прочитывает теперь сокровенный авторский идеал, недопонятый и неверно истолкованный современниками.
Между тем, идеологическое воздействие Достоевского на современников, и особенно, на молодое поколение 1860-70-х гг., было велико, -замечает Миллер. Та же черта личности культивирована и в характере Мышкина, невольно притягивающего к себе «идействующих» и совершенно «сбившихся с дороги» молодых людей: «В "Идиоте" ведь сказывается, наконец, и то особого рода влияние, какое всё более и более оказывал Достоевский на молодёжь, на тот возраст, как выражается кн. Мышкин, "в котором всего легче и беззащитнее можно подпасть под извращение идей"» [4, с. 184].
Если ранее исследователь упрекал Достоевского, что «с новой, усвоенной им от других, точки зрения» писатель начал смотреть на запутавшихся в нравственных вопросах юнцов, «как на бесноватых и сумасшедших» [3, с. 245], то теперь утверждает обратное: в образе Мышкина и в чудесном
воздействии его на неокрепшие души «прямо сказывается сам Достоевский, этот, глубоко вдумывающийся своим любящим сердцем во всевозможных больных, душевный врач, этот в последние свои годы по преимуществу врач молодого поколения» [4, с. 185-186].
В контексте этого прочтения изменяется и трактовка образа Ипполита Терентьева, понимаемого ранее как образ «чахоточного юноши», который «окончательно болен не только физически, но и нравственно» [3, с. 248]. Показательны детали, определяющие личность Ипполита в новой интерпретации романа. Если в разборе «Публичных лекций» «повесть, которую написал он на прощанье с людьми», характеризуется как «дикая смесь», «непонятное смешение человеколюбивых и религиозных чувств с мнением, что человек должен думать только о себе» [3, с. 248], то в материалах монографии та же повесть получает более мягкую и даже сочувственную оценку: «эта чудная исповедь», «не сразу понятное смешение человеколюбивых и религиозных чувств с мнением, что человек должен думать только о себе» [4, с. 184].
Отношения Ипполита с главным героем трактуются исследователем в исключительно позитивном ключе с некоторым оттенком умиления: «И этот же самый юноша, в пылу увлечения тем, как тепло отнёсся к нему кн. Мышкин, сделал на самом деле то, чего чуть было не сделал пристыжённый Ганя: Ипполит два раза поцеловал у князя руку, а "идиот" объяснил это присутствующим тем, что "ему-де хотелось. всех вас благословить и от всех благословение получить, - вот и всё"» [4, с. 185]. Таким образом, толкование «Идиота» в монографии «Русские писатели после Гоголя» получило новую акцентуацию: произведение стало пониматься как выражение христианского идеала Достоевского и прочитываться как элемент его духовного завещания.
Можно заметить, что, переосмыслив содержание романа, «кроткий и тишайший Орест Миллер» [6, с. 122] оказался в плену воспринятой им авторской идеи. Он не только нашёл черты «положительно прекрасного человека» в образе главного героя, но и усмотрел максимально распространённое влияние этого героя на все стороны представленной в произведении действительности. При этом исследователь бессознательно проигнорировал ту часть художественного текста, которая сопротивляется однозначному прочтению романа и даёт почву для сомнений в возможности однозначно положительной трактовки образа кн. Мышкина. Подобный подход к прочтению текста обусловлен и эмоциональной восприимчивостью исследователя, и ресурсами самой науки о литературе, которая к тому времени наиболее свободно оперировала публицистическим методом анализа художественного произведения, развив-
шимся в поле журнальной критики. Публицистический характер исследования Миллера проявился, в частности, в новом взгляде на писателя как на выразителя абсолютной истины, что вполне отвечало духу времени, поскольку «увлечение Достоевским достигло своего апогея в 80-х годах» [5, с. 289], - замечал Д.Н. Овсянико-Куликовский. Давая оценку литературной деятельности Миллера, С.А. Венгеров отмечал зависимость публициста от различных, душевно воспринятых им, идеологических тенденций: «Критическим талантом Миллер не обладал; он писал вяло и бледно, у него не было самостоятельной точки зрения на разбираемых писателей, и в каждом этюде он подчинялся одному какому-нибудь властному авторитету» [1, с. 228]. Однако нельзя отрицать, что работу свою исследователь стремился выполнить максимально честно. Миллер не пренебрег ни одним из средств изучения литературного текста, включив в своё толкование романа мифопоэтические, биографические и социально-типологические аспекты разбора. И в вину ему можно поставить лишь то, что принято называть свойствами натуры. Он был слишком отзывчив на веяния времени и слишком некритичен к идеям, отвечающим его душевному настрою.
Библиографический список
1. Венгеров С.А. Миллер Орест Фёдорович // Венгеров С.А. Биографии. Публицистика. - М.: Директ-Медиа, 2012. - 393 с.
2. Глинский Б.Б. Орест Фёдорович Миллер // Исторический вестник. - 1889. - Т. 37. - № 8. -С. 340-364.
3. Миллер О. Ф. Публичные лекции. - 2-е изд. -СПб.: Тип. М.И. Попова, 1878. - 404 с.
4. Миллер О.Ф. Русские писатели после Гоголя: в 2 т. Т. 1. - 3-е изд. - СПб.: Издание Н.П. Карбас-никова, 1886. - 446 с.
5. Овсянико-Куликовский Д.Н. Идейное наследие Достоевского // История русской интеллигенции. Итоги русской художественной литературы XIX в. (от 50-х до 80-х годов). Ч. 2. - М.: Тип.
B.М. Саблина, 1907. - С. 289-317.
6. Оболенский Л.Е. Русская мыслебоязнь и критика Толстого // Русское богатство. - 1886. - № 8. -
C. 117-168.
7. Перетц В.Н. Краткий очерк методологии истории русской литературы. - Петроград: Academia, 1922. - 162 с.
8. Пыпин А.С. История русской литературы: в 4 т. Т. IV. - СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1899. - 647 с.
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова ¿V- № 4, 2016
93
