CC BY
4
УДК 821.512.157-1
Ж. В. Бурцева
Особенности художественного пространства в творчестве С.Осипова
Статья посвящена исследованию особенностей художественного пространства в творчестве С. Осипова, способов воплощения поэтической картины мира, отличающейся культурно-пространственной открытостью и диалогичностью.
Ключевые слова: хронотоп, художественное пространство,
интертекстуальность, идентичность, картина мира, полифоническое художественное сознание.
Художественное пространство — одна из форм эстетической действительности, творимой автором. М.М. Бахтин связывает понятие хронотопа с процессом смыслообразования, утверждая, что вхождение в сферу смыслов художественного произведения происходит только через хронотоп. Так, в концепции диалогизации М.М. Бахтина произведение искусства воспринимается посредством диалога, взаимодействия разных хронотопов и соответствующего им множества полифонических смыслов — от хронотопа автора до хронотопа создаваемого им произведения и хронотопа читателя. Помимо хронотопов, определяющих пространственно-временные координаты, М.М. Бахтин выгаленял также экзистенционально-
психологические хронотопы, связанные с состоянием человеческой души и самоидентификацией. Так, в творчестве Софрона Софроновича Осипова мы можем наблюдать формирование сложной модели общего для транскультурных авторов «хронотопа промежуточности» и более частных хронотопов (путешествие, город, дом и внедомность и др.).
Пространственные характеристики в поэзии автора представляются символичными. Литература пограничья представляет собой поле
межкультурных взаимодействий и потому граница проходит по всем составляющим творчества, в том числе и по самому писателю. Творческий
акт в литературе пограничья направлен, прежде всего, на созидание
собственного мира, интегрирующего разные культуры. Так, С. Осипов
избирает разнообразные модусы самовыражения, конструируя свой
пересекающий любые культурные границы художественный мир. Чтобы
проследить творческий поиск и эволюцию автора обратимся к его первым
поэтическим сборникам.
Яркое название второго сборника С. Осипова «Шиповник» (1988) уже во
многом определяет авторское позиционирование. Тематическое полотно
сборника имеет три деления: «От Лены до Леты», «Отражения» и «Юрта». Уже
в первом, открывающем сборник, стихотворении с названием «Сад» поэт
пытается осмыслить свою творческую подлинность, чувствуя близость в
воображаемом «саду» не с каким-нибудь прекрасным растением, а с колючим
одиноким «чертополохом» — шиповником.
Вырос шиповника резче и крепче сын — распинаемый как вертопрах В розах от уст распускаются речи так, что шипы остаются в сердцах.
(«Сад»)
Создаваемые поэтом художественные тексты отражают процесс конструирования личного сознания, утверждающего свою суверенность по отношению к общекультурному пространству. В данном стихотворении выщеляется особое ключевое слово, вынесенное в название — «шиповник», которое служит своеобразным «инструментом» познания внутреннего мира. Так, подобные ключевые слова литературовед А. Цуканов [1998] условно называет «субъект — слова автора», каждое из которых призвано сосредотачивать в себе определенные элементы общего мифокультурного пространства. «Предоставленная ему степень свободы в процессе формирования текстов сопоставима со степенью свободы сознания автора, что превращает его по отношению к данному автору в слово-феномен» [Вязмитинова, 1999]. Так, слово «шиповник» (в тексте также «чертополох», «пращур») предполагает свойство колючести, символически отсышает к некоему фольклорному образу «чудища», в котором заключен прекрасный юноша.
Следующее самостоятельное стихотворение «Восьмистишия» продолжает раскрывать черты, свойственные художнической позиции автора. Философско-
эстетическая специфика может быть определена понятием художественного
мира, пересеченного разнообразными границами, возникающими и
пропадающими:
... раздоры запада с востоком сотруя в сердце на корню!
За речь мою, за речь прямую Разрежьте надвое язык!
Закат с восходом я рифмую, но добрых различу от злых!
Эта экспрессивная тематика преодолевания и сближения разных полюсов, контрастов, оппозиций, прорыва через них, выражает мотив сопротивления давлению осуждающего общественного мнения. Прямое выражение острой поэтической мысли подчеркивает «непохожесть» автора, смело орудующего и «пером», и «топором». Об этом свидетельствует также примечание к сборнику стихов С.Осипова: «Издательству многое в этой книге представляется
спорным, и оно предлагает читателям самим составить мнение о творчестве поэта» [Осипов, 1988].
Анализируя возникновение новых канонов «свободной» российской поэзии конца ХХ века, И. Кукулин [2001] рассуждает о ее изначально внесистемном статусе. В советское время поэт внутренне «не вписывающийся» в правила, навязываемые властью и социумом, должен быш сознательно выбрать позицию социального маргинала, чтобы создать условия возможности высказывания. И сегодня, в обществе современного типа, поэзия также в принципе является явлением в большей степени внесоциальным, с внешней точки зрения — маргинальным занятием. Так, следуя М.К. Мамардашвили [1995], переживание в современной литературе понимается как смысловой конфликт, позволяющий увидеть место человека в мире и новые, не замеченные до сих пор, связи в мире.
В стихотворении «Восьмистишия» автор метафорично полемизирует с классическими традициями, поскольку призван не к идеализации лучших образцов поэтического искусства или народного творчества, а прорываться каждым своим стихотворением подобно «финишному рывку». Метафорически автор показывает разную функциональную роль бунтующего поэта из «числа молокососов», но «с кровью на устах» и легендарного якутского сказителя —
олонхосута, «чья речь сладима чаем за выразительным столом». Прямое слово
поэта в современном противоречивом мире по определению не может
«сладить», более того, оно скорее приправлено «перцем» и «солью».
В ситуации культурного пограничья художественный язык начинает
стихийно трансформироваться и порождать новые смыслы. В гротескной
эстетике описана поэтом якутская зима, восходящая к якутскому мифообразу
быка. В стихотворении «Бык» аллегорическое изображение образа быка
наполняется разным содержанием: смешное, ироничное оборачивается
грустным.
С заиндевелыми рогами И задубелыми глазами идет якутская зима!
И прет быком по нашим рекам, грозя грачам, варягам, грекам, как невоспетая чума!
Отталкиваясь от реально-жизненных впечатлений, от суровой якутской
зимы и провинциальной действительности, поэт рисует бытовую картинку в
духе «народного» просторечия: «идух огня, и духжилья пьютс намиогненную
воду, — и всех нас роднит одна земля и в мор, и в глад, и в непогоду!»
В поэзии С. Осипова вместе с множеством жестко и беспощадно
описанных черт эпохи есть тенденция к иронической трансформации языка,
утрированному «физиологизму» описаний, демонстративном переложении
бытовых сюжетов и тем на абсурдистски-пародийный язык.
Вариации переживания реальности воплощаются в полифоническом
художественном сознании, в многообразии культурных голосов и сознаний
эпохи, в образе поливариантного мира. Поэтика абсурдистского юмора в
сборнике «Шиповник» явно проступает в стилизованных стихотворениях
«Картинка», «Еще картинка», в которых обрисовываются некоторые
театрально комедийные ситуации.
Так я с кустодиевской бабой Трапезничаю во весь дух.
И зрю, как розовою лапой Она гоняет сизых мух
(«Картинка»)
Сквозь ироническое словоупотребление в стихотворении «Прочь от лезвия брата-хвата» автор обнажает социально-гротескную проблематику:
Это было в Якутске, где, как в песне, во веки веков мужики топорами секутся по причине больших холодов.
Лирический герой в следующем структурном делении сборника под
названием «Отражения» предстает как совокупность разных лиц и ликов.
Открывает эту часть сборника символичное стихотворение «Струятся хором
фонари», в котором художественно воплощается миражное движение теней,
ускользающих от фиксации. В этом тексте открывается своеобразное
измерение и ракурс выражения поэтического «я». Динамическая
трансформация и гибридизация теней на троих, на четверых получает
метафорическое звучание сменяющих друг друга ипостасей, которые
обозначены в третьем лице — как некие «они», т.е. тени.
Сквознякнесет меня на свет, тенями разбегаюсь я, да и меня, возможно, нет, а только есть теней семья.
Далее следует стихотворение, в котором описываются уже формы не
призрачной, а телесной текучести, перехода в другое гротесковое состояние.
Сюжеты и метафоры, связанные с психофизиологическим абсурдом, с
телесными трансформациями достаточно распространены в современной
литературе. В стихотворении С. Осипова «Иду — и горб на мне растет»
средствами поэтики изображен неуловимый и неотвратимый переход
лирического героя в абсурдную реальность, когда нарушаются телесные
границы.
И я с горбом вбегаю в дом и в зеркало вбегаю — ба! — себя ловя с открытым ртом, я выбегаю без горба.
Иду вперед — как на парад.
Смотри народ, — я не горбат.
И тут же чую, что за черт, все тот же горб на мне растет.
(«Иду — и горб на мне растет»)
В следующем стихотворении проскальзывают странные образы «лишних
людей», которые можно рассматривать только через призму глобальных
культурных и психологических закономерностей и понятий.
Каторжники, дервишы, изгои По миру идут своим путем...
(«Эти ведьмы, гномыи пророки»)
Концентрация внимания на этих странных, выпадающих из общего
контекста социальных и культурных сдвигах, породивших «изгоев» и
«дервишей», подтверждает открытость поэтического взгляда автора на мир.
За таких, обиженных богами, заступается сама судьба, — будешь в море плыть и плыть годами, в океане искупать себя!
Эпиграфом к стихотворению «Новая Якутия» служит отрывок из
творчества А. Фета, служащий созданию интертекстуального диалогического
пространства.
«В сыртах не встретишь Геликона,
На льдинах лавр не расцветет,
У чукчей нет Анакреона,
К зырянам Тютчев не придет».
(А. Фет)
Интертекстуальная отсылка к цитате из творчества А. Фета выступает в
роли текстообразующего фактора: новый текст С. Осипова строится как
интерпретация, переосмысление претекста.
Фету приветно без северных лавров,
Тютчевулирно в полярной ночи Ныне в Зырянке нет разве что мавров,
Прочие в онучах носят харчи
Чукча и нучча, травя анекдоты,
Перемежаются в дружной семье,
Часом объявятся и анаконды,
И баобабы в надбавачной тьме
Ассимиляция этого чужого культурного кода рождает ассоциативное поле, соотнесенное с образом «новой Якутии», в которой ныне Тютчеву уже «лирно». На первый взгляд стихотворение воссоздает маленькую пародийную экспозицию в духе интернационализма, в которой на первом плане ретроспектива дружеского союза русского и чукчи. Как гипербола и игровой
прием неожиданно включается в эту типичную для якутской реальности
ситуацию иррациональная «инаковость» — «баобабы» и «анаконды». Однако
этот чуждый импортированный опыт природы тропиков здесь не случаен,
поскольку он расширяет границы интертекстуального ассоциативного
пространства. В результате образуются новые смысловые комплексы, в первую
очередь, связанные с современным дискурсом мультикультурализма.
Культурный код, отсышающий к цитате А. Фета, воспринимается как знак
минувшего, потому что гласит: «у чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не
придет». В современной модели развития культуры происходит обратная
логика: у чукчей есть свои Анакреоны, а у зырян — свои Тютчевы.
Образ «земли-матери» воссоздается в стихотворении «Прими мя в лоно,
мать или земля!» в качестве художественной формы исповедального
обращения к «земле», вопрошающей молитвы утратившего свой путь
лирического героя. Через этот «крик души» лирический герой познает свою
внутреннюю сущность: «Не Авель я — и Каином не стал!». Строки
лирического монолога аккумулируют мучительную попытку исчезнуть в лоне
земли по причине трагизма земной ноши, одной из уродливых черт которой
является вражда и «братьев по крови», и «братьев по духу».
И голос мой не властен больше мне Вот он кривится в зеркале, хохочет и боль моя не знает чего хочет...
Отчаяние лирического героя достигает высокой точки напряжения, когда
он вместе с призывом не делить «море» или «право на просторе», значит и
«землю», а делить «горе», заключает, что уже слишком «поздно бить в набат».
Образ земли в данном случае не связан с общераспространенным мотивом
жизнетворящей силы земли, родственной связи человека и его почвы. В
литературной традиции, как правило, лирический герой в момент душевной
грусти взывает к родной земле как символу элегической гармонии. У С.
Осипова лоно земли «сумрачно и сыро» и не сопряжено с иллюзией
достижения душевного равновесия.
Прими мя в лоно, мать или земля!
Я говорю тебе: как в мире сиро...
Я говорю тебе: как в мире серо...
Прими мя в лоно сумрачно и сыро, уставшего молясь или моля.
Образ «земли» и фольклорная тематика особенно осмысливается в третьей
структурной части сборника «Юрта». В ряде стихотворений «Юрты» в
тематическом единстве представляется на суд читателей некая
«фантасмагория» с фольклорным, сказовым началом, стилизованная под миф
или сказку. Для символического и интертекстуального содержания этих
зарисовок характерно смешение, гибридизация языгаеских, советских, научных,
мифологических смысловых элементов. В своеобразном зачине «Юрты» автор
допускает фантастическую ситуацию, что во время языгаеского обряда
мистического шаманского камлания, когда уранхай (древний якут) в своей
юрте мечтает о южном «море Араал» неожиданно вклинивается вопрос
историка о значении формы юрты.
«А что означает форма юрты — конусообразная модель мирозданья?» — меня спросил историк Дубов.
На фоне панорамы северных фольклорных реалий предлагается художественное решение о смыслообразующем начале конусообразной юрты, заложенном в метафорическом образе «Хозяйки Земли». В мучительных поисках ответа историк погрузился в архив, но вместо обретения истины о месторасположении мечты уранхая — «края, где вечное лето, где море Араал» просто поседел. Развитие композиционного хода в поэтическом пространстве «Юрты» создается при помощи принципа игры, который позволяет с постмодернистской иронией снижать, доводить до смеха сложные философские проблемы. Переместившись в кабак, одурманенный историк окрестил «хозяйкой земли» не очень трезвую девку Иришку. После чего следует «Философское отступление», выражающее личную авторскую позицию.
Одна из отличительных черт творчества транскультурных авторов заключается в уникальной возможности критической деконструкции всяческих национальных метарассказов и культурных кодов. Юрта представляет собой жилище монглолоязыганыж народов. У якутов — это «ураса». У С. Осипова конусообразная «юрта» представляет собой собирательный образ, символизирующий, во-первых, «родной угол» или родной очаг, во-вторых, архаичный мир предков. Сквозной мотив дома и внедомности обыгрывается поэтом, начиная с патриархального уклада жизни. Юрта как символ дома — не
просто жилище, а достаточно воздушное пространство, помещение, не дающее
полной защиты. Интерпретация реминисценции бессмысленного поиска угла,
которым заняты все люди, показывает, что в метафорически высказанной
философской концепции С. Осипова, первостепенной и значимой является
круглая форма юрты, а не значение ее конуса.
Мы бродим в поисках угла, забыв, что вся Земля кругла...
Пусть конус юрты заострен,
Она кругла со всех сторон...
Все в мире истины круглы,
И так гипотезы остры...
Рисуйте круглые углы!
Косвенно это похоже на своеобразную трактовку проблематики
транскультурного человека, идущего дальше, к многополюсности, к объятию
необъятного, к желанию вместить в личную идентификацию не только
«родной угол», но и весь круглый земной шар. В типологической близости
интерпретируется проблема дома и внедомности в творчестве бурятских
русскоязыганыж авторов. Так, в поэзии Баира Дугарова образ юрты связан с
тоской по домашнему уюту, но невозможности его достижения. Поэтому у
лирического героя возникает желание поменять «квартиру» на дом из
пространства: «Я квартиру меняю на дом из пространства» («На земле каждый
день — понедельник» [Дугаров, 1989].
Я не знаю, откуда просыпается в сердце тоска по дыханью земного уюта и огню своего очага
(«Гонец»),
У Б. Дугарова возникает желание построить юрту на крыше небоскреба: Вот небоскреб.
На самой крыше построю юрту.
Для чего?
Чтоб просто жить, быть к небу ближе, к луне.
И больше ничего.
(«Юрта на небоскребе») [Дугаров, 1982, с. 154]).
По мнению бурятского литературоведа О.Ю. Барановой [2004], в стихотворениях Б. Дугарова синтез двух начал — небоскреба как символа
города и юрты как символа родной земли позволяет поэту, с одной стороны,
избежать трудной ситуации выбора, а с другой — выразить двойственность
своего мировоззрения, возникшего как следствие пребывания в пограничной
культурной зоне. Стихотворение «Юрта на небоскребе» является ярким
примером того, что автор ищет некую третью зону, состоящую из элементов
уже известных ему культур и цивилизаций.
С. Осипов в кульминационном моменте разыгравшейся в «Юрте»
исторической драмы, реконструирующей прошлое, с помощью приемов
фэнтези преломляет вариацию проблемы взаимоотношений представителей
разного мировоззрения: носителя модернизации — историка (выражаясь
современным языком, советского «колонизатора», человека с другой
идеологией) и древнего «уранхая» («колонизированного», человека с
архаическим сознанием). Прошлое в сознании модернизированного
историка — нечто варварское и примитивное:
Историк встретил Уранхая,
И произнес архиерейно:
«О, встань на праведный путь жертва шаманизма и языческих пережитков...»
При этом образ «уранхая» не противопоставлен, а также наделен орудием насильственной цивилизации. Не подлинной чистотой, не первородными ценностями измеряется исторический конфликт прошлого и нового, а их враждебной греховной сущностью.
Уранхай охмурел,
но хитро блеснули лезвия — взгляды из ножен пристальных век...
— Однако прости за скусаныйполисильный... бери соболь золотиско алмазик...
В результате историк погибает от рук древнего уранхая — «пережитка
прошлого», при этом вооруженного ружьем времен не советской, а царской
России. Автор замечает, что о таком ружье мечтал герой русских бышин —
богатырь Илья Муромец, а воспользовался им уранхай, не желающий
«колонизироваться» под советскую идеологию.
Однако хосю искать Море Арал...
И вдруг прицелился в лицо Историка Ружьем времен Екатерины...
В «Развязке» автор развенчивает «дежурную» романтизацию и поэтизацию
шаманских ритуалов. Божественный небесный знак на голове шамана
оказывается тривиальным птичьим пометом. Далее программное
стихотворение «Юрта» подходит к логическому концу, в котором происходит
соприкосновение с воображаемым миром подлинности, рождение другого
мифа. В прошлом и настоящем, в архаических руинах и в противоречивых
событиях модернизации якутского народа поэтическая идентификация
лирического героя не находит своего пристанища.
В «Лирическом отступлении» представляется своеобразный,
романтический, игровой способ подгонки «неприкаянной» истории под
экзотический миф историка, согласно гипотезе, что на самом деле «якуты —
это заблудшие казахи». Дается авторское примечание: «Как известно, якуты
пришли на север с юга. Местонахождение южной прародины еще не
установлено». Эта попытка конструировать личную идентичность вне модели
реальной истории сопряжена с нежеланием впускать в «дом» души какие-то
«темные» факты будь то прошлого, будь то настоящего. Мерцание образов
шамана, уранхая, историка в ироническом и трагедийном балансировании
выражается в ключевом образе моря «Араал», теплом, по материнскому
ласкающем, но безвозвратно утерянным этими героями. В мифологических
обертонах возникает эпилог, в котором обрисовывается пространство
художественно выдуманное, обыгрывающее разные культурные топосы. Образ
моря Араал пересоздает художественную реальность, изолирует от реальных
локалов и погружает в удивительную природу воображаемого пространства:
Море Араал... Тебя на карте нет
Но в моей душе — твой южный жгучий свет.
Море Араал... Хочу тебя обнять.
Море Араал... Как брошенная мать пересохло ты от старческой тоски: твой народ ушел в край мачехи-тайги.
В поэтическом сборнике «Текущий век» (1992) С. Осипов выразил свое отношение к переломному ХХ веку: «я выпал из обоймы, я не попал в струю». Это метафорическое указание воплощает особую концепцию свободы — не быть в общественном «плене», в гуще социального хаоса. Весь сборник
выполнен в горькой тональности столкновения со временем, в котором
вымвились топика изгнанничества и «внедомность» как универсальное
качество сегодняшнего мира.
Если время в стихах отразится, то оно уничтожит стихи.
Этот век как самоубийца, утром вставший не с той ноги!
(«Если время в стихах отразится») Анализируя творчество М. Достоевского, М.М. Бахтин ввел понятие
«хронотопа порога» или границы, связав его с проблематикой
экзистенциального перехода, с критическим моментом в жизни героя. В
осмыслении поэтики транскультурных авторов ключом служит именно этот
углубленный хронотоп, основной чертой которого является постоянное
состояние переходности, транзитности, выпадение из времени и пространства.
Отвечающая этой модели репрезентация может формулироваться как «бытие
где-то в другом месте» (по определению писателя Салмана Рушди).
Метафора «внедомности», заимствованная Х. Бхабхой из работ З. Фрейда
через Ж. Лакана, оценивается как «особое состояние отсутствия
предпочтительной точки культурной референции или привязки (даже в случае
ее частичного отрицания), странное неразличение «своего» и «чужого». В
транскультурной литературе, как становится ясным из специфики творчества
С. Осипова, связь идентификации с понятием дома как «дома» собственной
души и до общего пространства культуры неоспорима. Понятие «дома»
интерпретируется поэтом как психологическое измерение в ряде
стихотворений, посвященных хронотопу города. Концепт города, как и в
творчестве А.Дойду, имеет исключительно важное значение для
художественного сознания. Читатель может услышать в некоторых
стихотворениях С. Осипова отголоски своего личного социального опыта.
Стихотворение «И об, скажу я вам, усугубляющемся кризисе», основанное на
обыганой жизненной ситуации, бытовой тематике, оборачивается обнажением
безвыходного лабиринта нарастающего социального хаоса и неблагополучия:
Моя любовь, моя земля,
когда бы ты кормила бы,
Была бы ты, мой край родной, носима на руках!
В столкновении с родным городом поэтическое мироощущение
претерпевает слишком сильное чувство одиночества, не только личного,
социального, интимного, психологического, но еще и онтологического,
экзистенциального. Лирический герой поэзии С. Осипова оттесняет образ
Якутска на границы, обращается к нему как к чуждому месту:
О, город, мой позор и бич, в твой огород я камень кину, бросая в воздух краткий спич: ты — курултай с ножами в спину!
(«О, город, мойпозор и бич») Образ города в творчестве поэта служит своеобразным измерением,
городом, отражающим настроения рубежной эпохи, несовершенство, косное
движение провинциальной жизни. В мрачных строках, посвященных Якутску,
сквозит горечь и острая боль за непростительно брошенную «окраину»: «Но
тебе за окраинуэтунеловко/ точно ты ее бросил на произвол?»
Многие стихи поэта проникнуты завоеванием собственной свободы во
всей идеологической и бытовой атмосфере окружающего мира. Те или иные
написанные с резким сарказмом или даже откровенной яростью строки
запечатлели в себе порыв к свободе не принадлежать к какой-то одной правде,
позиции, культуре, традиции, а сопрягать их все внутри себя. В некоторых
стихах С. Осипов как постсоветский автор полемизирует с правилами и
догмами соцреализма, превращающими человека в «спецчелядь».
Развенчивание мифа о советском обществе характерно и для творчества
Айсена Дойду. Во многом поэтическое мироощущение этих поэтов зависело от
постсоветской переломной психологической ситуации.
Творчество С. Осипова ориентировано на создание воображаемого топоса
альтернативной реальности и охарактеризовано желанием выйти из системы
привыганыж координат. В развернутом виде хронотоп путешествия по разным
мифокультурным парадигмам реализуется в сборнике с символическим
названием «Северо-Юг». Отличительное свойство поэзии С. Осипова — это
путешествие, разнесенность «я» по не стыкующимся временным и
пространственным уровням культуры, не просто сосуществование разных
мифокультурных парадигм, а создание личностных мифов.
И снятся мне все не места родные, а города иные...
Сборник «Северо-Юг» содержит два деления с красноречивыми
названиями: «Пустыня без розы ветров» и «У края земного». Эта книга
переполнена размышлениями автора об «ином», «другом», «чужом» не только в
себе, но и в незнакомой культуре. В стихотворении, открывающем сборник,
заключен своеобразный личный «путеводитель» поэта по загадочной стране
Египту. Перед читателями предстает многообразие «инаковости» чужой страны
и ощущения автора в этой иной системе координат. Косвенная ассоциация
себя с Египтом, несмотря на все воображаемые прелести, на признание
местными жителями, не приносит подлинного счастья и удовлетворения.
Калейдоскоп ощущений поэта, не встроенных в какую-то устоявшуюся
культурную традицию, оформляются в «Пустыне без розы ветров» в
популярные размышления о «желании другого», направленного на эфемерную
природу экзотичного образа Парандзем. На протяжении всего цикла поэтом
обыгрывается неистовая тяга к экзотичному, предпринимается попытка искать
ответы на вечные вопросы в пространстве «инаковости».
И обязан я был произносить свое слово в ряду фараонов, ихжен и рабов, и лучшего я бне придумал, чем узорное имя твое,
Парандзем!
И нету разгадки, откуда и кто ты,
из какого замеса кровей и веков, и каким занесло тебя ветром в край забывших свои письмена, и какая весть запредельная небом мне послана через тебя...
(«Если бя в силах был»)
Отныне словесно-художественное полотно поэта слагается в жажде познания «чужеродной», незнакомой души красавицы — Парандзем, влекущей своей непроницаемой оболочкой. Эмоциональной доминантой, высшей точкой драмы становится таинственный образ Парандзем, «кочующий» из стиха в стих. Автор сознательно создает зыбкую сферу воображаемой «инаковости», в которой таится какая-то непостижимая тайна, разгадка которой способствует достижению внутренней полноценности, самоутверждения и максимума. Поэт признается, что «сколько строк он
посвятит Парандзем, столько раз он мужчина». Якутские женщины не
волнуют воображение поэта, как это удается таинственной женщине
Парандзем. В отдельном стихотворении «Что в якутской женщине?» автор
размышляет о примитивном и однообразном образе жизни якутских женщин,
о скучных психологических чертах характера.
Нет бога, кроме Ексекюляха, когда говорят о якутскихженщинах,
Ау меня на устах иноплеменное имя твое,
Парандзем!
Вторую часть цикла «У края земного» отличает, во-первых, своеобразное
закодированное текстуальное пространство «края земли», шифр к которому
утерян безвозвратно, во-вторых, художественная транзитность по разным
пространствам культуры. Если обратиться внутрь сознания лирического героя,
то оно проникнуто чувством «нигдейности»:
Чтобы я прикипел к мерзлоте этой вечной, чувство родины зимище мне прививает понапрасну. Я местный, да только нездешний.
Стынет кровь, а к перу вгорячах приливает.
Подобный мотив «внедомности» может рассматриваться в определенной степени и как «многодомность», поскольку поэт умело использует в своем творчестве пересечение разных временных и пространственных границ. Географически, исторически поэт расширяет палитру бытия, включая хронотоп путешествия, вступая в диалог с разными культурами и традициями. Это самоощущение жителя «космополиса» выражает импульсы культурной глобализации, транскультурного видения мира.
Литература
Цуканов А. Феномен субъект-слова в сознании и тексте (онтологические проблемы поэтического творчества) // Экология языка и речи. Слово в тексте.
— Тамбов, 1998.
Вязмитинова Л В поисках утраченного «Я»// Новое литературное обозрение — 1999 — №39 (5). — С. 271.
Осипов С. Шиповник: Стихи. — Якутск: Як. книжное изд-во, 1988.
Кукулин И. Прорыв к невозможной связи (Поколение 90-х в русской поэзии: возникновение новых канонов) // Новое литературное обозрение — 2001 — №50 — С. 435—458.
МамардашвилиМ.К Введение в философию. — М.: ИФ РАН, 1995.
Дугаров Б. Лунная лань: Стихотворения — М., 1989. — С. 115.
Баранова О.Ю. Русско-бурятское литературное пограничье: теоретический и эстетический аспекты: Автореф. канд. филол. наук. — Улан-Удэ, 2004. — С. 23.
Zh. V Burceva Features art space in the work of S.Osipova
The article investigates the characteristics of artistic space in the work of S. Osipov, the means of translating poetic picture of the world, different cultural and spatial openness and dialogic.
Keywords. Siberia, the Russian Empire, USSR, the Aborigines, Sakha, assimilation, conquest, accession, Russification.
