CC BY
143
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2012. № 2. С. 354-358.
УДК 882 М.С. Штерн
ОСНОВЫ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО МИФА М.М. ПРИШВИНА
Рассматривается автобиографический миф Пришвина, в основе которого лежит авторская концепция творческой личности, представление о художнике как культурном герое, на которого возложена миссия гармонизации, упорядочения бытия, превращения Хаоса в Космос.
Ключевые слова: миф, история, автобиография, творчество, художник, культурный герой, хаос, космос.
Чем полнее открывались читателю и критике пришвинские тексты, тем яснее обнаруживалось единство всего созданного писателем, выявлялись связи между отдельными произведениями, между художественной и дневниковой прозой. Это было единство авторского мифа. Стало очевидно, что все созданное Пришвиным - от переписки и дневников до романов, повестей, очерковых циклов и миниатюр - организуется определенными архетипами и является полем для реконструкции универсальной мифологии, которая, как полагается, включает в себя как космогонию, так и героический (исторический) миф. Удивительная природа пришвин-ского мирообраза, глобального и в то же время увиденного в конкретных деталях, с «близкого расстояния» - еще одно свидетельство мифоцентрич-ности прозы писателя. В ее простоте обнаруживаются абсолютные смыслы человеческого бытия.
В основе пришвинской неомифологии - исторический опыт, осмысленный художником. Двадцатый век уже в своем начале задал два основных измерения для осмысления грядущих исторических катастроф: эсхатологическое и утопическое. Апокалиптические чаяния Серебряного века, социально-политические эксперименты следующих десятилетий не смогли, однако, совершенно отменить унаследованной от классики Х1Х в. традиции - соизмерять все происходящее с макрокосмом личного бытия. А «народничество» русской литературы в новой исторической ситуации еще и укрепилось, обрело прочные корни - идейные, религиозные, культурно-художественные. Все эти измерения присутствуют в пришвинской прозе, в которой просматривается уникальная жанрология, оформляющая авторский миф: лирический очерк, роман, сказка. И эти жанровые формы диффузны, они так же «перетекают» друг в друга, как пришвин-ские тексты, как их сюжеты и персонажи, повторяющие вновь и вновь цикл сотворения мира и рождения человека-творца. В основе этого мифологического сюжета лежит биографический опыт писателя.
О Пришвине, как ни о каком другом авторе, можно сказать, что его биография сама по себе обладает целостностью, стройностью и завершенностью почти художественного произведения. Она и претворена в художественной ткани его произведений и дневников, которые, по общему признанию, являются образцами не столько документальной, сколько лирикофилософской прозы. В дневниках и художественных текстах писатель постоянно возвращается к сотворению биографического мифа. Запись в дневнике от 21 июня 1937 г. (время путешествий, результатом которых стали произведения 1930-х гг. «Жень-Шень», «Берендеева чаща» и обдумывания замысла «Осударевой дороги»): «Я почувствовал еще, что делаю самое удивительное и нужное дело... Миф» [1]. Нужно отметить такую особенность творческой индивидуальности Пришвина, как постоянную и интенсивную рефлективную работу, осознанное жизнетворчество и самострои-тельство. Это был рефлективно мыслящий «мифотворец».
© М.С. Штерн, 2012
Будучи художником «пути», Пришвин определяет в эссе «Мой очерк» (1933) сквозной сюжет становления, охватывающий все пережитое и написанное им: «медленно, путем следующих одна за другой личных катастроф, нарастающее сознание» [2]. Свое жизнеощущение, искавшее выражения в форме созданных им текстов, Пришвин определяет как глубоко личное и в то же время созвучное эпохе: «.Юноше, чаявшему непосредственную близость всемирной катастрофы, невозможно было быть просто беллетристом...» (курсив автора. - М.Ш.)
[3]. Возвращаясь к осмыслению этого периода в «Журавлиной родине» (1930), лирико-философском комментарии к роману «Кащеева цепь (1927), Пришвин пишет: «Это было время борьбы с натуралистическим и гражданским направлением в литературе, умиравшим в “Русском богатстве”, поэтическое “Я” разрозненно выбивалось из обветшалых форм, прислонясь к ницшеанскому сверхчеловеку, очищалось, утончалось, пока, наконец, не заключило себя в формулу: Я - Бог.
Трагедия автора сверхчеловека общеизвестна. Вслед за первым поэтом, посмевшим объявить себя Богом, появилось бесчисленное множество богов.
Подражая богам, я тоже стал писать о себе, но в совершенно обратном направлении с декадентами: в соответствии с тем, что в этом “Я” было общего всему миру» [4].
В дневнике 1939 г. Пришвин дает еще один вариант формулы «пути», подчеркивая его главную цель: освобождение сознания от гнета навязанных теорий, идеологических догм: «Первую половину своей жизни до 30 лет я посвятил себя внешнему усвоению элементов культуры, или, как я теперь называю, чужого ума. Вторую половину, с тех пор, как я взялся за перо, я вступил в борьбу с чужим умом с целью превратить его в личное достояние при условии быть самим собой» [5].
Отличительная особенность мироощущения Пришвина - онтологический оптимизм, свойственный ему на протяжении всего творческого пути, имел глубокие основания. Главное основание - внутренний опыт художника и человека, ощущение роста и созревания личности; не менее важно и ощущение вечной гармонической жизни одухотворенного природного космоса.
Внешнее и внутреннее, субъективное и объективное встречаются, сливаются во внутреннем опыте личности. Этот опыт, его правду необходимо защищать от агрессивных теорий, идеологических догм, давящих на личность политических условий и пр.
Творчество, понимаемое широко, как жизнестроительство, должно основываться на переживании бытия как счастливого, хотя и трудного предназначения. В дневнике 1939 г. Пришвин пытается обозначить
душевные, нравственно-психологические
корни своей творческой устремленности «к Радости»: «Потребность писать есть потребность уйти от своего одиночества, разделить свое горе и радость».
Пришвин постоянно возвращается к мысли о той внутренней работе, которая предшествует творческому акту, является его неотъемлемой частью: «В достижении радости я прохожу стадии уныния, прячу его и обращаю в слово только победу над унынием» [6]. Претворение личного трагического опыта в радость для всех - выход за пределы собственной индивидуальности, один из возможных путей преображения реальности.
Борис Пастернак в «Охранной грамоте» говорит об унаследованном от романтизма и привившемся в мироощущении его современников понимании жизни «как жизни поэта» [7]. Такое понимание было свойственно и Пришвину; как все крупные художники начала века, он наполнил культурный миф собственным содержанием. В основе этой модели - становление творческой личности (не исключительной, избранной, а всякого человека, открывающего в себе творческое начало). От трудностей и противоречий роста (трудный путь к себе), через борьбу с навязанными теориями и идеями времени, в которых индивидуум ощущает смутное присутствие истины, еще не ясной, но предвкушаемой правды (страстное и мечтательное ожидание правды), через личную катастрофу (безответная любовь, крушение мечты) к спасению и утешению в приобщении к гармоническим ритмам жизни природы. Таков первый цикл становления художника, биографическую основу которого составляют события юности Пришвина: увлечение марксизмом, встреча и разрыв с В.П. Измалковой, изучение природы, погружение в ее неисчерпаемый, вечно живой мир. Второй цикл: от хрупкой обретенной гармонии через испытание кровавым историческим хаосом войн и революций к философии «родственного внимания», «творческого поведения» - защите бытия, личного, народного, природного. Преодоление энтропии и самосохранение «вещества существования», если воспользоваться формулой современника Пришвина - Андрея Платонова. Третий цикл: борьба за личное спасение, условием которого оказывается обретение «общей правды»; онтологическая укорененность «добра» в общенародном бытии. Завершением этого круга становится возвращение в «детство», когда мечта и сказка, предчувствие истины и ее осуществление сливаются воедино (в 1945 г. Пришвин пишет «детскую» повесть «Кладовая солнца»; в авторском определении жанра впервые обозначено: «сказка»).
Такое понимание смысла творчества и пути творца естественно приводит При-
швина к восприятию истории как мифа и сказки, особенно в последнее десятилетие его жизни и литературной деятельности. Писатель сознает, как трудно соединить амбивалентность мифа, трагедийность истории и сказочный оптимизм. Миф не различает понятий добра и зла. Он оперирует онтологическими категориями - Хаос, Космос, Судьба, в которых этический элемент присутствует (в героическом мифе прежде всего), но не вычленяется. Пришвину, пожалуй, удается решить эту трудную задачу - соединение мифа и сказки, внедрение морального пафоса в авторский миф, воплощенный в художественном мире его произведений. Этот мир - Космос, но не аними-зированный (одушевленный), как в традиционном мифе, а одухотворенный, т. е. включающий в себя разумное начало, сознание, не отделимый от истории. Борис Пастернак, современник Пришвина и тоже художник пути, всю жизнь шедший к своему роману, трудившийся над ним в то время, когда Пришвин писал «Осудареву дорогу» (1933-1952), «Фацелию» (1940) и «Корабельную чащу» (1954), связывал начало истории и личности с христианством. Пришвин также приходит в процессе работы над «Осударевой дорогой» к христианской философии «свободной жертвы» как выбора, с которого начинается подлинная личность и подлинная история человечества. В этом выборе, по мысли писателя, примиряются человек и природа, свобода и необходимость. Однако историческая реальность отнюдь не поощряла свободу выбора; и она упорно сопротивлялась, когда художник пытался включить ее в свой оптимистический миф. Террор не только уничтожал человека физически, он прежде всего убивал свободное сознание, уводил в мир мнимых величин и ложных ценностей (и об этом напоминали все антиутопии, написанные в первой половине ХХ в.).
Революция представляется Пришвину как страшное испытание «народности» и «христианства» в их единстве. В письме Б.А. Пильняку от 6 сентября 1922 г. он высказывает свои тяжкие сомнения: человек, интеллигент, чувство личности которого «идет от настоящего Христа», обречен революцией на распятие. «Правда, я не посмел довести своего героя (в повести «Мирская чаша». - М.Ш.) до Христа, но частицу его вложил и представил 19 год ХХ в. мрачной картиной распятия Христа. Получился, как Вы говорите, тупик для России. Скажу больше, не только Россия у меня в тупике, но и весь христианский мир у меня, выходит, в тупике («Голодные не могут быть христианами»). И так оно есть: наш социализм, будучи отрицательной, разрушительной силой, врывается в христианское сознание современного человечества. Вероятно, мы находимся накануне второго пришествия,
когда Он явится во всей славе и разрешит наше ужасное недоумение или же совсем не явится и будет сдан совершенно в архив. Человечество находится сейчас в тупике, и самый искренний. художник может изображать только тупик» [8].
В своем творчестве писатель стремится преодолеть сопротивление материала истории, прочитать ее как миф и сказку, высветив ее глубинный подлинный смысл: рождение в тяжких испытаниях творческой личности, поистине свободной, преобразующей мир.
Выстроенный таким образом пришвин-ский Космос прекрасен и гармоничен. Он «устраивается» деятельной силой мечты художника, обнаруживающей гармонию «в самой серой действительности», в ее «чудесной повседневности». О том, что «реалистические» подробности в изображении природы, основанные на поразительной наблюдательности натуралиста, агронома, охотника и путешественника, есть образные формы, облекающие универсальные и вечные ар-хеомодели пришвинского мифа, писала В.Д. Пришвина. Она первой обратила литературоведение к формам и смыслам этой мифологии, отметив постоянство мотивно-образного ряда произведений писателя: «.Его основная тема живет облеченной в одни и те же образы, полагающие начало его художественному видению мира» [9]. Она говорит о неожиданно и мгновенно открывшемся Пришвину значении стихии воды как общего материнского начала на земле, о значимости каждой составляющей ее капли: «.капля - и вся стихия воды; личность - и общество; личность - и вселенная». Водная стихия становится универсальным символом, с помощью которого писатель воплощает свое представление о взаимоотношениях части и целого, личного и общего.
Образ водной стихии «прошивает» все тексты, написанные Пришвиным. Водопад в Надвоицах («В краю непуганых птиц» и «Осударевой дороге»), разливы северных рек в «Корабельной чаще», ключ, родник, ручей
- постоянный мотивно-образный ряд, перетекающий из одного текста в другой и оформляющий пришвинские раздумья о целокупности бытия, связи всего со всем. Пришвинская космогония рождается не только из противоборства и «противогласия» стихий, воды и огня, она созидается человеком, вовлеченным в демиургический процесс, прежде всего в процесс самострои-тельства и преображения.
Еще один мифологический сюжет, уловленный В.Д. Пришвиной, - «лирическая тема всей жизни и творчества Пришвина - об идеальной любви к женщине». В дневнике 1939 г. - удивительного года, кануна счастливого переворота в личной судьбе художника, и одновременно кануна всемирной,
всенародной трагедии (1 сентября началась Вторая мировая война, и размышлениями об этом событии полны страницы дневника)
- находим слова пророческие, предвосхищающие Встречу, о которой мечталось давно: «...В глубине всего искусства только женщина, и если нет ее, то нет и самого искусства, нет поэзии и только “проза”. Женщина - это очаг искусства, и чем дальше отходит артист от очага, тем прозаичней он»
[10]. В этих строках - отголоски мифа Серебряного века о Вечной Женственности, отголоски мотивов Гете и Новалиса. В этих строках находит выражение пришвинская софиология: душа мира в ее женственном обличии - возлюбленная, мать, сестра - воспринимается как явление идеала в любви, природе и истории.
Примечательно, что сам Пришвин, выстраивая модель автобиографического мифа, именно исполнение мечты, причащение любовью делает метасюжетом своей судьбы. «Итак, чтобы понять мою “природу”, надо понять жизнь мою в трех ее периодах: 1) от Дульсинеи до встречи с Альдонсой (детская Марья Моревна - парижская Варвара Петровна Измалкова), 2) разлука и пустынножительство, 3) Фацелия - встреча и жизнь с ней. И все вместе - как формирование личности, рождающей сознание» [11].
Важнейшее слагаемое пришвинского мифа - циклическая модель времени. Очевидно, что биография и творчество Пришвина сопротивляются линейному измерению, которое им навязывает история. Об этом размышлял и сам писатель: «.Революционное движется по линии, не по кругу. Ритм движения по кругу с уходом и возвращением. восходом и закатом, здравствуй и прощай, дедушка внуку сказку рассказывал про Ивана-царевича.
Вот именно, что все является и проходит без возвращения - усвоил и бросил, как выжатый лимон, и дедушки нет. Движение по линии - умерших и больных выбрасывают без слез. Личность за шиворот - и в чан. Родину, мать, отца, друга - все ради движения вперед без возвращения» (запись в дневнике от 7 января 1932 г.) [12].
История живет по линейному ритму, природа и душа - по круговому. В своем творчестве Пришвин ищет способа согласования исторического ритма с ритмами души и природы. Поэтому его художественный мир не антропоцентричен; его нельзя представить как схему: человек - центр, Бог
- сфера. Но центр мира всякий раз перемещается и оказывается там, куда устремлено сознание человека-творца, который понимает сущность творческого процесса как изживание своего «Я» в «Мы» и выходит из состояния хаоса и чувства бессмысленности жизни, приобщаясь к природному ритму. Поэтому авторская схема мироздания - бытия динамична: это бесконечность расши-
ряющихся, пересекающихся «кругов», каждый из которых силится, стремится замкнуться, но никогда не достигает завершения. Аналогия с физическими процессами -диффузия и интерференция.
Поэтому и в прозе Пришвина процесс жанровой диффузии осуществляется непрерывно, и все жанровые формы тяготеют к определенной синтетической модели. Ее признаки: феноменологичность, разруше-
ние дистанции между субъектом и объектом в процессе воссоздания и осмысления реальности; фрагментарно-ассоциативная
композиция, обеспечивающая возможность совместить «поэтику мгновений», правдивость субъективного переживания отдельных моментов бытия с масштабностью его целостного осмысления. Эта универсальная модель, которая может быть названа метажанром пришвинской прозы, несет в себе черты мифа и сказки как выражения творческих потенций бытия, устремленного к идеалу.
В этой упорной приверженности поискам идеала в исторической реальности Пришвин открывается как художник эпохи «классики», которая, по-видимому, завершается в русской литературе в середине ХХ в. Ей принадлежат и Борис Пастернак как автор «Доктора Живаго», и Анна Ахматова как автор «Реквиема», и Андрей Платонов как автор «Возвращения» и «Фро». Мир для них не разделился на замкнутые в себе сегменты. Колоссальным напряжением, творческим усилием в нем сохраняется равновесие сил, полнота и гармония. Эта гармония достигается жертвоприношением художника, которое, конечно, всеми понимается по-разному. Для Пришвина жертва -это растворение во всеобщем, претворение «Я» в «Мы», «хочу» в «надо». Личность наделена огромной и подлинной силой духа и свободой выбора. Ее характеризует не слабая, покорная и бессознательная жертвенность, а доведение себя до состояния, достойного жертвенного костра («Сырое дерево не горит», - замечает Пришвин). Специфический пришвинский эстетизм (уподобление художника Христу, «страдающему Богу», творческого пути - распятию) возводится исследователями к ницшеанскому контексту [13]. Но эстетизм ведет и к более ранним контекстам, Гете и Новалису. Если первая параллель отмечена в пришвиноведении, то вторая - совершенно не осмыслена. Между тем она проясняет важный аспект связей между модернизмом (неоромантизмом) Серебряного века и «старым» романтизмом. Связи эти сфокусированы в универсальной личности творца. Пришвина с Новалисом сближают и естественнонаучные штудии, включенные в художественную ткань произведения, и единая мистерия природы и творчества, которая утверждается в их произведениях, и мифология Вечной Женственности. Одна-
ко романтический миф Новалиса поглощает и растворяет личное начало, превращая его персонажей в цепочку «отражений». Персо-налистский миф Пришвина, наоборот, именно личность делает центром преображенного мира. Она проходит долгий и мучительный путь, ведущий к самоограничению и открытию общей правды.
Итогом катастрофического и чудовищного опыта истории должно стать рождение личности, сознательно возлагающей на себя бремя «жертвы» и «памяти». Этот экстремальный опыт ставит человечество перед диллемой: жизнь или смерть, физическая и духовная гибель или. Трудно найти определение для того состояния, в котором человек двадцатого столетия пребывает, пережив ситуацию тотального уничтожения. Еще труднее увидеть эту ситуацию как момент в общем движении человечества к Добру и Правде. Но Пришвин упорно утверждает возможность осуществления идеала в исторической реальности: «Мир един и не разделился на здесь - на земле, и там - на небе». Вслед за классикой он ищет и находит возможности осуществления идеала в душе человека, прежде всего человека из народа. Но социальные эксперименты и катастрофические события века превратили в «народ» каждого, разрушив все классовые различия; личность стала частицей «коллектива», ей суждена и доступна если не гармония общественных отношений, то общая смерть «гурьбой и гуртом». И Пришвин это отчетливо осознает, но ищет в этой ситуации проявление новой, еще не виданной гармонии: «Человек представляет собой коллектив, распределенный в пространстве и времени. .Личная свобода есть сознание (у меня есть свое место в коллективе и я на нем первый)» [14].
Особенное, пришвинское в этой вере (располагающейся, безусловно, в границах философии русского онтологизма) - ее синтетическая природа. Основанием ее становится гуманистическая философия, религия и прежде всего чувство природы, погружение в ее вечно обновляющийся, умирающий и воскресающий мир. И в природе сильный выживает, а слабый приносится в жертву; в ней мы видим и беспощадность уничтожения особи, и гибель мимолетной красоты. Но все эти частные катастрофы не угрожают существованию вечного космоса, а наоборот, каким-то непостижимым образом способствуют его сохранению.
Гармония, инстинктивно слагающаяся в мире природы, в царстве духа становится
результатом деятельной воли человека-твор-ца. В дневниковой записи от 7 сентября 1933 г., когда уже обдумывается замысел «Осударевой дороги», Пришвин передает свои впечатления после чтения пушкинской «Капитанской дочки»: «Наконец-то дожил до понимания “Капитанской дочки” и тоже себя: откуда я пришел в литературу. Утверждение мира в гармонической простоте (“мечты” и “существенное” - сходятся). <...> Моя родина, непревзойденная в простой красоте, и что всего удивительней, органически сочетавшейся с ней доброте и мудрости человеческой, эта моя родина есть повесть Пушкина “Капитанская дочка”» [15]. Здесь обозначена цель пути художника, его миссия культурного героя: сохранить, по мере сил и в соответствии с природой собственного дара, то измерение бытия, которое было задано русской классической литературой, - утверждение мира в его гармонической простоте, красоте и мудрости. Эту миссию Пришвин исполнял неукоснительно, поддерживая вместе с близкими ему современниками единство и непрерывность культуротворческого процесса; благодаря их деятельности у нас есть родина - великая и неделимая русская литература.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Пришвин М. М. Собр. соч. : в 8 т. Т. 8. М. : Худ. лит., 1986. С. 322.
[2] Пришвин М. М. Мой очерк // М. М. Пришвин. Собр. соч. : в 6 т. Т. 4. М. : ГИХЛ, 1957. С. 12.
[3] Там же. С.14.
[4] Пришвин М. М. Журавлиная родина. Повесть о неудавшемся романе // М. М. Пришвин. Собр. соч. Т. 4. С. 344.
[5] Цит по: Пришвина В. Д. Слово Правды // Русская литература. 1973. № 1. С. 31.
[6] Пришвин М. М. Дорога к другу. М. : ГИХЛ, 1957. С. 246-247.
[7] Пастернак Б. Собр. соч. : в 5 т. Т. 4. М. : Худ лит., 1991. С. 227.
[8] Пришвин М. М. Дневники. Кн. 3. 1920-1922. М., 1995. С. 265-266.
[9] Пришвина В. Д. Слово Правды // Русская литература. 1973. № 1. С. 31.
[10] Пришвин М. М. Собр. соч. Т. 8. С. 363.
[11] Пришвин М. М. Глаза земли // Пришвин М. М. Кладовая солнца. Глаза земли. Корабельная чаща. Л. : Лениздат, 1978. С. 65.
[12] Пришвин М. М. Дневники. Кн. 8. 1932-1935. М. : Росток, 2009.
[13] Гоишина Я. З., Полтавцева Н. Г. Комментарии к дневникам // Контекст-1974: литературно-теоретические исследования. М., 1975. С. 312-317.
[14] Север. 1982. № 7. С. 112.
[15] Пришвин М. М. Собр. соч. Т. 8. С. 253.
