CC BY-NC-ND
484
Эдвард Саид
Ориентализм*
Послесловие к изданию 1995 года
I
«Ориентализм» был завершен в конце 1977-го и опубликован годом позже. Эта книга являлась и до сих пор является единственной, которую я написал на одном дыхании, начиная с предварительного исследования через несколько набросков к окончательной версии без каких-либо перерывов или серьезных помех. Если не брать в расчет то, что я, будучи в 1976-77 гг. стипендиатом Стэнфордского центра фундаментальных исследований в области наук о поведении, провел там необычайно комфортный и относительно беззаботный год, мне не пришлось ощутить какой-либо поддержки или интереса со стороны внешнего мира. Меня подбадривали друзья и ближайшие родственники, но вопрос о том, заинтересует ли широкую аудиторию изучение того, каким во власти, науке и воображении Европы и Америки в течение двухсот лет являлся Средний Восток, какими представали арабы и Ислам, так и оставался открытым. Сейчас я вспоминаю, насколько трудно было заинтересовать этим проектом серьезного издателя. В частности, одно научное издательство очень осторожно предложило скромный контракт на небольшую монографию - настолько малообещающей и незначительной выглядела вся эта затея. Но, к счастью (я описываю, как мне повезло с первым издателем «Ориентализма» в самой книге на страницах, которые отведены для выражения благодарности), все обернулось весьма успешно вскоре после того, как я завершил работу.
Как в Америке, так и в Англии, где книга вышла отдельным изданием в 1979 г., «Ориентализм» получил много откликов, частью (как и следовало ожидать) враждебных, частью - не относящихся к делу, но все же в основном - положительных и даже восторженных. Появившееся в 1980 году французское издание открыло серию переводов, число которых увеличивается и по сей день. Многие из переводов породили дискуссии на языках, которыми я не владею. Существует замечательный, но все-таки спорный перевод на арабский, выполненный сирийским поэтом и критиком Камалем Абу Дибом (Kamal Abu Deeb). Через некоторое время я еще вернусь к нему. Затем «Ориентализм» появился на японском, немецком, португальском, итальянском, польском, испанском, каталонском, турецком, сербо-хорватском и шведском (в 1993 году книга стала бестселлером в Швеции, что озадачило местного издателя не меньше меня). Несколько изданий (на греческом, русском, норвежском и китайском) готовятся к выходу. Было одно-два сообщения о других европейских издания, в том числе израильском. Частично книга была издана пиратским образом в Иране и Пакистане. Многие переводы, о которых я знаю (в частности, японский) имеют несколько редакций; все они все еще в печати и, похоже, дадут повод дискуссиям, выходящим далеко за пределы предмета моих размышлений.
Результат всего этого - «Ориентализм», почти в духе Борхеса, из одной книги сразу превратился в несколько. Принимая во внимание сказанное другими и написанное мною самим после «Ориентализма» (восемь или девять книг и много статей), я хотел бы здесь обсудить это странное, зачастую беспокоящее и, конечно же, непредвиденное многообразие последовавших версий «Ориентализма» в том виде, как я их понял. Естественно, я попытаюсь скорректировать неверные прочтения и намеренно ложные интерпретации.
Мне придется повторить некоторые аргументы и умозаключения, приводящие к выводу о полезности «Ориентализма» в том отношении, которое я предвидел лишь частично.
* Edward W. Said. Orientalism. L.; Penguin book, 1995. © Саид Э., 1995
© Перевод Ашкеров А.Ю., 2002
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
Цель всего этого - не свести счеты или принять поздравления в свой адрес, а восстановить расширенный смысл авторства, преодолевающий эгоизм одиноких существ, в которых мы превращаемся, принимаясь за работу. В любом случае «Ориентализм» сейчас представляется мне коллективным трудом, который вытесняет меня как автора больше, чем я ожидал, когда писал книгу.
Я хотел бы начать с того аспекта восприятия моей работы, о котором я больше всего сожалею, и который сейчас (в 1994 году) сложнее всего преодолеть. Комментаторы, - как враждебные, так и дружелюбные, - ошибочно, но при том довольно громогласно объявили книгу антизападной. Такое понимание моей работы состоит из двух частей, иногда приводимых вместе, иногда по отдельности. Первая часть: мне приписывается утверждение, будто феномен Ориентализма - это синекдоха, или миниатюрный символ, всего Запада, и в самом деле должен восприниматься как представление Запада в целом. Следовательно, как продолжается в подобном рассуждении, весь Запад является врагом арабов и Ислама или, по той же причине, Ирана, Китая, Индии или многих других неевропейских народов, пострадавших от западного колониализма и западных предрассудков. Во второй части присваиваемого мне утверждения я захожу еще дальше: хищный Запад и ориентализм способствовали радикализации арабов и Ислама. (Заметьте, что термины Запад и Ориентализм оказались слитыми). Следовательно, само существование ориентализма и ориенталистов используется в качестве предлога для защиты их прямой
противоположности: Ислам совершенен, это единственный путь (al-hal al-wahid) т.д. и т.п. Оказывается, критиковать Ориентализм так, как я делал это в своей книге, означает поддерживать исламизм и мусульманский фундаментализм.
Сложно понять, что делать с этими карикатурными искажениями книги, которая для своего автора и с точки зрения своей аргументации является явно антиессенциалистской, радикально скептической по отношению ко всем категориальным изобретениям типа Восток или Запад, и болезненно заботящейся о том, чтобы не только не «защищать» Восток и Ислам, но даже и не обсуждать их. Действительно «Ориентализм» был прочтен и обсужден в арабском мире как пример систематической защиты Ислама и арабов, несмотря на мои открытые заявления о том, что у меня нет ни интереса, ни тем более возможности, показать, какими в действительности являются Восток и Ислам. На самом деле я иду гораздо дальше, когда, в самом начале книге, заявляю, что слова «Восток» и «Запад» не имеют за собой никакой постоянной реальности, существующей как естественная данность. Более того, все подобные географические обозначения являются странной комбинацией эмпирического и воображаемого. Сама идея Востока, которая является обиходным понятием в Британии, Франции и Америке, происходит по большому счету не столько из стремления описать этот регион, сколько из желания господствовать там и каким-то образом защититься от него. Это особенно очевидно, когда речь идет об Исламе как о чрезвычайно опасном воплощении Востока.
Самым главным во всех этих рассуждениях является то, что, как показал нам Вико, человеческая история и делается людьми. Причем борьба за исторический и социальный смысл, так же, как борьба за контроль над территорией представляет собой достояние данной истории. Задача критического исследования - не отделить их друг от друга, а, напротив, соединить, несмотря на контраст между неодолимой материальностью второй и кажущейся почти потусторонней утонченностью первой. Я сделал это, показав, что развитие и поддержание любой культуры требует существования отличающегося и конкурирующего alter-ego. Конструирование идентичности - в силу того, что идентичность Востока, Запада, Франции или Британии, будучи, очевидно, вместилищем определенного коллективного опыта, является конструкцией, - вовлекает изобретение противоположностей и «Других», чья действительность всегда является предметом бесконечной интерпретации и переинтерпретации их с точки зрения характеризующих их отличий от «нас». Каждая эпоха и каждое общество воссоздает своих «Других». Собственная идентичность или идентичность «Другого» - совсем не нечто статичное, она является постоянно совершающимся
34
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
историческим, социальным, интеллектуальным и политическим процессом: соревнованием, вовлекающим людей и институты всех без исключения обществ. Сегодняшние споры о «настоящем французе» или «настоящем англичанине» во Франции и Англии соответственно, или об Исламе в таких странах, как Египет или Пакистан, - составляющие одного и того же процесса интерпретации, который вовлекает идентичности различных «Других», будь то эмигранты или беженцы, вероотступники или атеисты. В любом случае, должно быть ясно, что подобные процессы не есть лишь умственные упражнения, а крайне необходимые социальные противоборства, затрагивающие такие конкретные политические вопросы, как законы об иммиграции, кодексы индивидуального поведения, организация правильной веры, оправдание насилия и/или восстания, характер и содержание образования, направление внешней политики, которая очень часто имеет дело с изобретением официальных врагов. Короче говоря, конструирование идентичности завязано на распределении власти и безвластия в каждом обществе, и не является предметом всего лишь академического интереса.
Эту необычайно изменчивую и богатую событиями действительность трудно принять потому, что большинство людей сопротивляются лежащему в основе такого подхода представлению: человеческая идентичность не только не является чем-то естественным, но конструируется и даже порой откровенно изобретается. Частично причиной того неприятия и враждебности, которые были проявлены по отношению к книгам, подобным «Ориентализму» (а после него к «Изобретению традиции» и «Черным Афинам»), является то, что они подрывают наивную веру в бесспорную позитивность и неизменяемую историчность культуры, самости, национальной самобытности. «Ориентализм» может быть принят за книгу, встающую на защиту Ислама, только при игнорировании той половины моих рассуждений, где я утверждаю (как и в следующей книге «Covering Islam»), что даже первобытное сообщество, к которому мы принадлежим от рождения, не защищено от конфликта интерпретаций, и то, что на Западе кажется возникновением Ислама, возвратом к нему, или его возрождением, в действительности является борьбой мусульманских обществ за определение Ислама. Ни один человек, ни один властный или общественный институт не обладают полным контролем над этим определением, а, следовательно, и над ходом борьбы за него. Эпистемологическая ошибка фундаментализма состоит в том, что он полагает, будто «основания» (fundamentals) - представляют собой внеисторические категории, которые не могут стать ни предметом критического разбора для истинных верующих (как предполагается, принимающих их на веру), ни, соответственно, для тех, кто не входит в их число. Приверженцы реставрированной или, говоря по-другому, возрожденной версии древнего Ислама считают ориенталистов (подобных Салману Рушди) опасными, потому что последние искажают эту версию, сомневаются в ней, выставляют ее жульнической и небожественной. Следовательно, для этих последователей достоинства моей книги заключаются в том, что она высветила злонамеренность ориенталистов и вырвала Ислам из их когтей.
Я сильно сомневаюсь в том, что сделал нечто подобное, однако такое мнение существует. Тому есть две причины. Во-первых, нельзя сказать, что легко смириться без боязни и без жалоб с тезисом, что человеческая реальность постоянно создается и разрушается, что сколько-нибудь серьезно смахивающее на стабильную сущность находится под постоянной угрозой. Патриотизм, крайние проявления национализма (на грани ксенофобии), и откровенный отвратительный шовинизм - традиционные ответы на этот страх. Всем нам нужна почва под ногами; вопрос в том, насколько предельным и неизменяемым является наше определение этой почвы. Мое мнение таково: в случае Ислама или Востока данные образы - не более чем образы; они поддерживаются в качестве таковых и сообществом правоверных мусульман, и (взаимосвязь здесь существенна) сообществом ориенталистов. Мое возражение тому, что я назвал ориентализмом, состоит не в том, что последний является лишь изучением любителями древности восточных языков, обществ и народов, а в том, что как система мысли он обращается к гетерогенной, динамичной и
35
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
сложной человеческой реальности с некритической ессенциалистской точки зрения; это, в свою очередь, предполагает как признание реальности Востока, так и признание реальности Запада, взирающего на Восток издалека и как бы свысока. Данная ложная позиция скрывает исторические трансформации. И, что еще более важно с моей точки зрения, она скрывает интересы ориенталистов. Эти интересы, несмотря на попытки провести тонкое различие между ориентализмом как невинным исследовательским усилием и ориентализмом как сообщником империи, никогда не смогут в одностороннем порядке быть выведены из общего имперского контекста, который входит в свою современную глобальную фазу, начиная с завоевания Наполеоном Египта в 1798 году.
Я имею в виду поразительный контраст между сильной и слабой стороной, очевидный с начала современных встреч Европы с тем, что она называет Востоком. Торжественность и грандиозность «Описания Египта» Наполеона - массивные, плотно стоящие друг к другу тома, свидетельствующие о систематическом труде целого корпуса ученых, поддерживаемых современной армией колониальных завоевателей - подавляет индивидуальные свидетельства людей подобно Абду ал-Рахману ал-Жабарти, который в трех отдельных книгах описывает французское вторжение с точки зрения завоеванного. Можно сказать, что «Описание» - это всего лишь научный и, следовательно, объективный отчет о Египте начала XIX века, но присутствие Жабарти (о котором Наполеон не знал, да и не хотел знать) заставляет предположить другое. Книга Наполеона «объективна» с точки зрения могущественной империи, пытающейся вовлечь Египет в зону своего имперского влияния; книга Жабарти - с точки зрения того, кто, будучи захваченным и покоренным, заплатил за это цену.
Другими словами, «Описание» и хроники Жабарти остаются не просто инертными документами, свидетельствующими о вечном противостоянии Запада и Востока, - вместе они образуют исторический опыт, до которого существовали другие и из которого другие развились. Изучение исторической динамики подобного опыта более необходимо, нежели постоянное возвращение к стереотипам подобно «столкновения Запада и Востока». Это является одной из причин, почему «Ориентализм» был ошибочно прочитан как антизападная втайне работа. Такое прочтение (как и все прочтения, основанные на устойчивой бинарной оппозиции) путем неоправданных логических операций вызывает образ невинного и обиженного Ислама.
Вторая причина, по которой оказалось так трудно принять антиессенциализм моих аргументов, носит политический и идеологический характер. Я совершенно не предполагал ни то, что через год после опубликования книги Иран станет ареной невероятной и далеко идущей Исламской революции, ни то, что борьба между Израилем и Палестиной примет такие дикие и затяжные формы, начиная с вторжения в Ливан 1982 года и закачивая интифадой в 1987-ом. Завершение Холодной войны не смягчило и уж тем более не остановило бесконечное, по всей видимости, противоборство между Востоком, представленным арабами, и Исламом, и христианским Западом. Более поздние, но не менее острые конфликты разразились как результат вторжения Советского Союза в Афганистан; вызов стабильному порядку, брошенный в 1980-х и 1990-х исламскими группировками в таких разных странах, как Алжир, Иордания, Ливан, Египет и на Оккупированных территориях, и возникшие вслед за этим американские и европейские ответы; создание в Пакистане исламских бригад для борьбы с русскими в Афганистане; война в Заливе; продолжающаяся поддержка Израиля; появление «Ислама» как темы проникнутых тревогой, однако не всегда точных и построенных на знании, журналистских расследований и научных изысканий. Все это возбуждает чувство преследования, настигающее индивидов, которые практически ежедневно вынуждены объявлять себя людьми Запада или людьми Востока. Никто не свободен, кажется, от противопоставления между «они» и «мы», которое выливается в чувство ощерившейся, помещенной в самое нутро, закаленной самотождественности, которому специально и не учили.
В такой неспокойной ситуации судьба «Ориентализма» была одновременно и счастливой и несчастной. Для тех арабов и мусульман, которые воспринимали западное
36
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
вторжение с тревогой и опасением, эта книга оказалась первым серьезным ответом Западу, который на самом деле никогда не слушал Восток, и никогда не прощал его за то, что он является Востоком. Я вспоминаю один из первых арабских обзоров моей книги, в котором автор «Ориентализма» был назван поборником арабизма, защитником униженных и оскорбленных, чья миссия - в том, чтобы призвать власти Запада к чему-то вроде эпического и романтического mano-a-mano*. Несмотря на явное преувеличение, книга действительно несет в себе чувство длительной враждебности Запада, так, как она воспринимается арабами, а также содержит должный, с точки зрения многих образованных арабов, ответ.
Не буду отрицать, что во время написания книги я был в курсе субъективной истины, на которую намекал Маркс в одном маленьком изречении, использованном мною в качестве одного из эпиграфов («Они не могут представлять себя; они должны быть представлены»). Истина эта означает: если вы понимаете, что вам не дали шанса высказаться, вы будете бороться за этот шанс. И в самом деле, подчиненный может начать говорить, как выразительно доказывает история освободительных движений в ХХ веке. Но я никогда не думал, что увековечиваю враждебность двух соревнующихся политических и культурных монолитных блоков, чье конструирование я описывал и чьи ужасные последствия стремился уменьшить. Напротив, как я сказал раньше, оппозиция Запад - Восток является ошибочной и крайне нежелательной; чем реже к ней относятся как к чему-то кроме занимательной истории интерпретаций и соперничающих интересов, тем лучше. Я счастлив отметить, что многие читатели в Британии и Америке, как и в англо-говорящих Африке, Азии, Австралии и странах Карибского бассейна, восприняли эту книгу как попытку обратить внимание на факты того, что было позднее названо мультикультурализмом, а не на факты ксенофобии и агрессивного, расово-ориентированного национализма.
Тем не менее, «Ориентализм» чаще понимали как некий своеобразный документ порабощенных, - обездоленные всего мира вдруг заговорили, - нежели как
мультикультуралистский и одновременно критический анализ власти, использующей знание для расширения своего влияния. Таким образом, я в качестве автора исполнял предписанную мне роль: быть самосознанием того, что еще недавно было подавлено и искажено в известных текстах, составляющих дискурс, с которым историей было предназначено ознакомится не Востоку, а все тому же Западу. Это важный момент, он помогает понять закостеневшие идентичности, сталкивающиеся друг с другом в рамках постоянного разделения, от которого моя книга отказывается, но которое, парадоксальным образом, предполагает, находясь от него в зависимости. Кажется, ни один из ориенталистов, из числа тех, о ком я пишу, никогда не предполагали в качестве читателя жителя Востока. Дискурс Ориентализма, его внутренняя последовательность и строгость умозаключений были созданы для читателей и потребителей в западных метрополиях. Это относится как к людям, которыми я попросту восхищаюсь, например, к Эдварду Лейну или Густаву Флоберу, очарованным Египтом, так и к надменным колониальным управленцам, как лорд Кромер, и к блестящим ученым, как Эрнест Ренан, и к аристократам, как Артур Балфор, - все они относились снисходительно и без симпатии к жителям Востока, являлись ли те предметом изучения или объектом управления. Должен признаться, я получал удовольствие, прислушиваясь к различным мнениям и дискуссиям среди ориенталистов, и такое же удовольствие - когда донес результаты своих исследований не только до европейцев, но и до неевропейцев. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что это стало возможным, потому что я перешагнул через разделительную линию Восток-Запад, влился в жизнь Запада и все же сохранил органическую связь с местом своего происхождения. Повторюсь: это было именно перешагивание через барьеры, а не их возведение. Полагаю, что «Ориентализм» демонстрирует подобный подход особенно тогда, когда я говорю о гуманитарном исследовании как о попытке преодоления принудительных ограничений мысли и о стремлении к чурающемуся господства, неессенциалистскому типу исследований.
mano-a-mano - [битва, схватка] один на один (исп.) - прим.ред.
37
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
Данные размышления на самом деле еще сильнее требуют от моей книги предъявить нечто вроде свидетельства нанесенных ран и письменной фиксации страданий, повествование о которых воспринимается как сильно запоздалый ответ Западу. Мне не нравится такая упрощенная характеристика работы, которая - и здесь я не хочу проявлять ложную скромность - полна ньюансов и тонких различий в том, что касается людей, периодов и стилей ориентализма. Мой анализ сменяет образы, проводит различия, отделяет периоды и авторов друг от друга, даже если все они принадлежат к Ориентализму. Одинаково подходить к Шатобриану или Флоберу, Бартону или Лейну, извлекать все тот же урезанный смысл из банальной формулы «атака на западную цивилизацию», я полагаю, одновременно и упрощенно и неправильно. Но я также считаю полностью оправданным воспринимать работы крупных специалистов-востоковедов, типа почти комического в своем постоянстве Бернарда Льюиса, как доказательства их политической ангажированности и враждебного настроя, которые он пытается замаскировать своим учтивым тоном и неубедительной попыткой осуществить научное исследование.
Таким образом, мы еще раз возвращаемся к историческому и политическому контексту книги, который, не буду этого отрицать, не соответствует ее содержанию. Одно из наиболее проницательных и тонких замечаний этого стечения обстоятельств было представлено в обзоре Базима Мусаллама (MERIP, 1979). Он начинает со сравнения моей книги с более ранним разоблачением ориентализма ливанским ученым Майклом Рустумом в 1895 году (Kitab al-Gharib fi al-Gharb), но затем говорит, что в отличие от книги Рустума, моя книга - об утрате. «Рустум пишет как свободный человек и член свободного общества: сириец, говорящий на арабском, гражданин все еще независимого Оттоманского государства... В отличие от Майкла Рустума у Эдварда Саида нет общепризнанной идентичности, сам его народ - спорное понятие. Возможно, Саид и его поколение иногда понимают, что под ногами у них - только остатки разрушенного общества Сирии Майкла Рустума, память и ничего больше. Другие в Азии и Африке были успешны в этот век национального освобождения; и - как разительный контраст - отчаянное сопротивление повсеместной несправедливости, до сих пор терпящее поражение. Эту книгу написал не какой-то «араб», а человек с вполне определенным жизненным опытом».
Мусаллам правильно отмечает, что алжирец не написал бы такую же пессимистическую книгу, как моя, которая лишь в малой степени касается истории отношений Франции и Северной Африки (особенно Франции и Алжира). Принимая обобщенное представление, что «Ориентализм» вышел из вполне конкретной истории личной потери и национальной дезинтеграции - всего несколькими годами раньше завершения «Ориентализма» Голда Мэйер сделала свое знаменитое и глубоко ориенталистское заявление о том, что нет такой нации как палестинцы, я бы хотел добавить, что ни в той книге, ни в двух следующих «Палестинский вопрос» (1980) и «Covering Islam» (1981) я не хотел всего лишь предложить политическую программу восстановления идентичности и возрождения национализма. Конечно, в двух последних книгах была попытка проанализировать то, что было упущено в «Ориентализме», а именно: представление о том, каким может быть с личной точки зрения альтернативный образ Востока - Палестины и Ислама соответственно.
Но во всех моих книгах я оставался принципиально критичным к торжествующему слепому национализму. Представленный мною образ Ислама не был взят из утвердившегося ортодоксального дискурса; вместо этого он основан на идее, что сообщества, интерпретирующие Ислам, существуют как внутри, так и вне исламского мира, и они общаются друг с другом в равном диалоге. Мой взгляд на Палестину, первоначально сформулированный в «Палестинском вопросе», остается и по сей день таким: я выразил все недосказанное о беззаботном нативизме и воинствующем милитаризме националистического консенсуса; вместо этого я предложил критический взгляд на арабскую среду, палестинскую историю и израильскую действительность, с явным выводом, что только мирное урегулирование между двумя пострадавшими сообществами, арабами и евреями, остановит
38
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
бесконечную войну. (Следует отметить, что хотя моя книга о Палестине была прекрасно переведена на иврит в начале 80-х годов «Мифрой», маленьким израильским издательством, она остается непереведенной на арабский и по сей день. Любой издатель-араб, заинтересовавшись моей книгой, хотел, чтобы я изменил или убрал разделы, открыто критикующие тот или иной арабский режим, включая ООП, и это требование я никогда не мог выполнить).
С сожалением приходится признать, что, несмотря на замечательный перевод Камаля Абу Диба, арабы умудряются игнорировать тот аспект «Ориентализма», который уменьшает националистический пыл, якобы подразумеваемый моей критикой ориентализма, поскольку я связывал последний со стремлением к господству и контролю, которое присутствует в империализме. Главное достижение кропотливого перевода Абу Диба - почти полное отсутствие арабизированных западных выражений; технические слова типа «дискурс», «симулякр», «парадигма» или «код» были выведены изнутри классической арабской риторики. Его идея состояла в том, чтобы поместить мою работу в рамки полностью сформированной традиции, как будто бы она адресовалась другой традиции с точки зрения культурной самодостаточности и равенства. Таким образом, рассуждал он, возможно показать, что, если можно преуспеть в эпистемологической критике изнутри западной традиции, можно преуспеть в таковой и изнутри арабской традиции.
Чувство конфронтации между часто эмоционально определяемым арабским миром и еще более эмоциональным Западом скрывает тот факт, что «Ориентализм» был задуман как критический анализ, а не утверждение враждующих и безнадежно противоположных идентичностей. Кроме того, описанная мною на последних страницах книги действительность одной мощной дискурсивной системы, сохраняющей гегемонию над другой, должна была стать поводом для дебатов, способных вдохновить арабских читателей и критиков более решительно заняться системой ориентализма. Меня укоряли как за то, что я не уделил достаточного внимания Марксу (отрывки в моей книге, которые особенно были выделены критиками-догматиками, касались ориентализма самого Маркса), чье мышление, как было заявлено, превзошло его собственные очевидные предрассудки, так и за то, что я не оценил в достаточной степени большие достижения ориентализма, Запада и т. д. Мне представляется, что защита Ислама, обращение к Марксу или «Западу» в качестве некоей цельной системы мышления, являлось бы использованием одной ортодоксии в борьбе с другой.
Разница между арабскими и неарабскими откликами на «Ориентализм», как мне кажется, свидетельство того, как десятилетия потерь, фрустрации и отсутствия демократии сказались на интеллектуальной и культурной жизни в арабском регионе. Я представлял свою книгу частью существовавшего до этого направления, чья цель - освободить интеллектуалов от оков систем, подобных ориентализму. Я хотел, чтобы читатели использовали мою работу, чтобы самим провести исследования, способные пролить свет на исторический опыт арабов и других народов. Это, несомненно, произошло в Европе, США, Австралии, Индии, странах Карибского бассейна, Ирландии, Латинской Америке, некоторых частях Африки. Изучение африканистских и индологических языков, анализ истории подчиненных народов, изменения в постколониальной антропологии, политической науке, истории искусств,
литературоведении, музыковедении, в добавление к новым - феминистического дискурса и дискурса различных меньшинств - всему этому (рад тому и польщен) «Ориентализм» придавал большое значение. Насколько я могу судить, это не относится к арабскому миру, где, частично из-за того, что моя работа справедливо воспринимается как европоцентристская, частично из-за того, что, как говорит Мусаллам, борьба за культурное выживание слишком всепоглощающа, книги, подобно моей, интерпретируются с меньшей пользой (если обсуждать это с точки зрения продуктивности), и, по большей части, воспринимаются в качестве жестов защиты «Запада» или же защиты от него.
Однако среди некоторых определенно строгих и неподатливых американских и британских ученых «Ориентализм», как и все мои остальные работы, подвергся
39
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
неодобрительной критике из-за своего «остаточного» гуманизма, теоретической противоречивости, неподобающего, даже сентиментального, отношения к посредничеству. Я рад, что эта книга такова. «Ориентализм» - книга-памфлет, а вовсе не теоретическая конструкция. Еще никто убедительно не доказал, что индивидуальное усилие где-то на глубоко недосягаемом уровне не является эксцентричным, и, в смысле Джерарда Манли Хопкинса, оригинальным; и это - несмотря на существование систем мысли, дискурсов и господства (хотя ни одна из них не является цельной, совершенной или неизбежной). Мой интерес к ориентализму как к культурному феномену (как к культуре империализма, о которой я писал в «Культуре и Империализме» в 1993 г.) проистекает из его разнообразия и непредсказуемости, чертам, которые придают писателям типа Массингтона и Бертона их удивительную силу, и даже привлекательность. В своем анализе ориентализма я пытался сохранить то, что связано в нем с комбинацией постоянства и непостоянства, с присущей ему, если можно так выразиться, игрой, которая может быть разыграна только если писатель или критик сохранит за собой право на некоторую долю эмоциональной силы, право быть тронутым, разозленным, удивленным и даже получившим наслаждение. Я считаю, что именно поэтому в споре Гайана Пракаша с Розалиндой О'Ханлон и Дэвидом Уошбруком следует отдать должное более гибкому постструктурализму Пракаша. На том же основании нельзя отрицать, что труды Хоми Бхабхи, Гайатри Спивака, Ашиса Нанди, основанные на фактах порой головокружительных личных взаимоотношений, порожденных колониализмом, внесли вклад в наше понимание гуманистических ловушек систем,
подобных ориентализму.
Я хотел бы завершить этот обзор критических превращений «Ориентализма» упоминанием группы людей, которые, как и следовало ожидать, громче всех ответили на мою книгу, - самих ориенталистов. Они не были основной аудиторией, для которой предназначалась моя книга. Я хотел пролить свет на их практики, чтобы предоставить информацию другим специалистам в области гуманитарных наук о специфических процедурах и генеалогии некоторого поля. Слово «ориентализм» слишком долго связывали с названием специальности. Я попытался показать его существование и применение в культуре в целом, в литературе, идеологии, в социальных и политических отношениях. Говорить о ком-то как о жителе Востока (Oriental), так как это делали ориенталисты, означало не только определить его, как человека, чьи язык, география и история являются предметом научных трактатов; часто это означало унизительное выражение для обозначения существа низшего сорта. Нельзя отрицать, что для художников подобно Нервалю или Сегалену слово «Восток» было чудесным и бесхитростным образом соединено с экзотикой, блеском, тайной и обещанием. Но это слово было еще и историческим обобщением, не проводящим различий. В добавок к словам Восток (Orient), житель Востока (Oriental), Востоковедение (Orientalism), появилось слово Востоковед (Orientalist), обозначавшее эрудированного ученого, главным образом академического специалиста по языкам и истории Востока. Хотя, как написал мне Альберт Хурани в марте 1992, за несколько месяцев до его безвременной кончины, благодаря силе моих аргументов (в чем, как он сказал, меня невозможно упрекнуть), печальным результатом моей книги стала почти полная невозможность использовать термин «ориентализм» в нейтральном смысле - настолько с ним связано представление о злоупотреблениях. В завершение он отметил, что хотел бы сохранить за этим словом обозначение «ограниченной, довольно скучной, но все же имеющей под собой основания научной дисциплины».
В своем в целом взвешенном обзоре «Ориентализма» 1979 года, Хурани сформулировал одно из возражений, предположив, что, выделяя передергивания, расизм и враждебность, которые присущи многим трудам ориенталистов, я отказываюсь упоминать их многочисленные научные и гуманистические достижения. В качестве примера он привел Маршалла Ходгсона, Клоа Каена, Андре Рэймона, которые (наряду с немецкими авторами), как следует это признать, внесли значительный вклад в науки о человеке. Однако это не противоречит тому, что я говорю в «Ориентализме», правда, с некоторой небольшой
40
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
разницей: я настаиваю на преобладании в самом дискурсе структуры отношений, которые нельзя игнорировать или недооценивать. Я нигде не утверждаю, что ориентализм - это зло, или что он абсолютно одинаков у любого ориенталиста. Но я утверждаю, что у гильдии ориенталистов есть специфическая история сотрудничества с имперской властью; и назвать данный факт не относящимся к делу было бы наивным панглоссовским оптимизмом.
При всем моем сочувствии призыву Хурани, я всерьез сомневаюсь в том, что правильно понятый ориентализм может быть когда-нибудь полностью отделен от своих сложных и не всегда благоприятных обстоятельств. Я полагаю, что можно представить специалиста по архивам Ottoman или Fatimid ориенталистом в смысле Хурани, но мы обязаны спросить где, как и при поддержке каких институтов и практик такие исследования проводятся сегодня. Многие из тех, кто письменно откликнулся на выход в свет моей книги, задавали именно эти вопросы, как в отношении самых заправских ученых, так и в отношении самых обычных (что заканчивалось иногда прискорбными результатами).
Тем не менее, была одна серьезная попытка аргументированно доказать, что критика ориентализма (моя в особенности) является одновременно бессмысленной и нарушающей саму идею объективного научного исследования. Эта попытка принадлежит Бернарду Льюису, которому я посвятил несколько страниц критики в моей книге. За пятнадцать лет после появления «Ориентализма» Льюис написал серию эссе, некоторые из которых были собраны в книгу «Ислам и Запад». Один из основных разделов этой книги состоит из атак на меня, окруженных главами и другими эссе, содержащими набор слабых и характерно ориенталистских формул - «мусульмане ненавидят современность», Ислам никогда не отделял государство от церкви, и т. д. и т. п. - все эти формулы произносятся на высоком уровне обобщения при едва упоминаемых различиях самих мусульман, мусульманских обществ, мусульманских традиций и исторических эпох. Поскольку Льюис в некотором смысле назначил себя представителем гильдии ориенталистов, на чьих трудах изначально строилась моя критика, возможно, стоит потратить некоторое время, чтобы показать, как он это делает. Увы, его идеи пользуются большой популярностью среди его помощников и имитаторов, чья работа, кажется, заключается в том, чтобы предупредить западных потребителей об опасности яростного, принципиально недемократического и полного насилия исламского мира.
Многословие Льюиса едва скрывает как идеологическую подоплеку его положений, так и характерную для него невероятную способность представлять в неверном свете почти все. Конечно, подобные вещи характеризуют сообщество ориенталистов в целом, но некоторым из них, по крайней мере, хватает смелости честно признаться в активной клевете на исламские, так же, как и на другие неевропейские, народы. Некоторым, но не Льюису. Он продолжает, искажать правду, приводя ложные аналогии, инсинуации, к чему добавляет видимость всезнающей уверенной в себе учености - так, по его мнению, должны говорить специалисты. Возьмем в качестве показательного примера проводимую им аналогию между моей критикой ориентализма и гипотетическими атаками на изучение классической античности, атаками, как он говорит, которые были таким же глупым занятием. Конечно были бы, если бы ориентализм и эллинизм не были бы столь абсолютно несравнимыми. Первый является попыткой представить целый регион как добавление к его собственной колонизации, последний совсем не связан с прямыми колониальными завоеваниями Греции в Х1Х и XX веках; кроме того, ориентализм выражает антипатию Исламу, эллинизм -симпатию классической Греции.
Помимо этого, текущий политический момент с огромным количеством расистских антиарабских и антимусульманских стереотипов (при отсутствии атак на классическую Грецию) позволяет Льюису приводить антиисторические и намеренно политические утверждения в форме научных аргументов - практика, свойственная наименее похвальным аспектам старомодного колонизаторского ориентализма. Таким образом, работа Льюиса -часть скорее современной политической, нежели чисто интеллектуальной среды.
41
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
Подразумевать, как это делает он, что направление ориентализма, имеющее дело с Исламом и арабами, является научной дисциплиной (которая таким образом может быть с чистой совестью помещена в одну категорию с классической филологией), настолько же уместно, насколько уместно сравнивать одного из многих израильских арабистов и ориенталистов, работавших на оккупационные власти западного берега реки Иордан и сектора Газа, с учеными подобно Виламовитц или Моммзен. С одной стороны, Льюис хочет свести исламистский ориентализм к невинному и увлекательному научному направлению, с другой - хочет уверить нас, что ориентализм слишком сложен, разнообразен и как область знания весьма специфичен, чтобы его мог критиковать любой неориенталист (подобно мне и многим другим). Здесь Льюис прибегает к тактике игнорирования значительного исторического опыта. Как я полагаю, европейский интерес к Исламу проистекает не из любопытства, а из страха перед монотеистическим, и в культурном и в военном отношении сильным конкурентом Христианства. Ранние европейские исследования Ислама, как показали многие историки, были средневековыми полемическими сочинениями, направленными против угрозы мусульманских нашествий и вероотступничества. Так или иначе, это сочетание страха и враждебности сохранилось и поныне, давая о себе знать как в научном, так и во вненаучном интересе к Исламу, который рассматривается как принадлежность части мира - Востока, противопоставленного с точки зрения своей истории, географии и образа мысли Европе и Западу.
В отношении исламского или арабского ориентализма наиболее интересны две проблемы: во-первых, формы, которые приняли столь устойчивые средневековые воззрения, во-вторых, история и социология взаимоотношений ориентализма и сообществ, которые его произвели. Например, существуют сильные связи между ориентализмом и литературным (художественным) воображением, так же как между ориентализмом и имперским сознанием. Что больше всего поражает во многих периодах европейской истории, так это взаимосвязь между тем, что написали ученые и специалисты, и тем, что поэты, романисты, политики и журналисты затем говорили об Исламе. Кроме того - и это самый важный момент, о котором Льюис отказывается упоминать, - существует удивительная (но, тем не менее, познаваемая) параллель между появлением современных востоковедческих дисциплин и приобретением Британией и Францией обширных восточных империй.
Хотя связь между традиционным британским классическим образованием и расширением Британской империи более сложная, нежели Льюис мог предположить, в современной истории филологии не существует более явной параллели между знанием и властью, которую представляет нам ориентализм. Многое из информации и знания об Исламе и Востоке, использованных колониальными властями для оправдания колониализма, было взято из ориенталистских исследований: недавний коллективный труд «Ориентализм и постколониальные категории» с помощью многочисленных документов демонстрирует, как ориенталистское знание использовалось колониальной администрацией Южной Азии. Все еще существует довольно регулярный обмен между региональными исследователями типа ориенталистов и министерствами иностранных дел. Кроме того, большое количество стереотипов об исламской и арабской чувственности, лени, фатализме, жестокости, деградации и величии, которые можно найти у писателей, от Джона Бучана до В.С.Наипаула, также были гипотезами, лежащими в основе смежной области академического ориентализма. Напротив, обмен стереотипами между индологией и китаеведением, с одной стороны, и культурой в целом, с другой, был не столь успешным, хотя и здесь есть связи и заимствования, которые имеет смысл упомянуть. Также мало общего в том, какие взгляды приняты среди западных экспертов в китаеведении и индологии, и тем фактом, что многие профессиональные исламисты в Европе и США посвящают свою жизнь изучению региона и культуры, относиться с симпатией к которой (а уж тем более восхищаться) не представляется им возможным.
Заявлять, как это делают Льюис и его последователи, что все подобные наблюдения -всего лишь вопрос поиска «модных причин», значит не дать ответ на вопрос, почему,
42
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
например, так много специалистов по Исламу консультировали, продолжают консультировать и активно работать с правительствами, чьи намерения в исламском мире связаны с экономической эксплуатацией, доминированием или прямой агрессией, или почему так много исламистов - подобно самому Льюису - добровольно ощущают частью своего долга нападать на современные исламские или арабские народы с претензией на то, что «классическая» исламская культура, тем не менее, может быть предметом объективного научного интереса. Факт направления Государственным Департаментом специалистов по истории средневекового Ислама инструктировать посольства в регионе насчет американских национальных интересов в Заливе не предполагает что-либо напоминающее любовь к Элладе, приписанную Льюисом предположительно родственной области классической филологии.
Поэтому неудивительно, что исламский и арабский ориентализм, всегда готовый отрицать свое сотрудничество с государственной властью, до недавнего времени так и не произвел внутренний критический анализ связей, только что описанных мной, и что Льюис может поразительным образом называть критику ориентализма «бессмысленной». Неудивительно также и то, что, за редким исключением, большинство негативной критики, которую моя работа получила от «специалистов», оказывается, подобно критике Льюиса, не чем иным, как банальными возгласами землевладельца в сторону грубого нарушителя прав частной собственности. Лишь китаеведы, индологи и молодое поколение специалистов по Среднему Востоку (опять-таки за некоторым исключением), восприимчивые к новейшим веяниям и политическим аргументам, которые повлек за собой критический анализ ориентализма, попытались разобраться с тем, что я обсуждаю - не только с содержанием ориентализма, но также и с его взаимоотношениями, связями, политическими тенденциями и мировоззрением. В качестве примера можно привести Бенджамина Шварца из Гарварда, который воспользовался случаем и в своем президентском обращении к Ассоциации исследования Азии, не соглашаясь с частью моей критики, как интеллектуал приветствовал мои аргументы.
Многие бонзы из числа арабистов и исламистов ответили на мою книгу унизительными оскорблениями, служащими им заменой саморефлексии; большинство при этом использовали слова «вред», «позор», «клевета», как будто бы критика сама по себе является непозволительным нарушением их священного академического спокойствия. В случае с Льюисом предлагаемая защита - акт очевидного лицемерия, поскольку он в большей мере, нежели другие ориенталисты, был страстным политическим сторонником действий против арабов в Конгрессе, в "Commentary" и много где еще. Именно поэтому надлежащий ответ ему должен включать в себя рассмотрение того, что он представляет собой с политической и социологической точек зрения, когда якобы защищает «достоинство» своей области исследований, причем достаточно очевидно, что эта защита -тщательно сотворенный из идеологической полуправды продукт, придуманный для того, чтобы ввести в заблуждение читателя-неспециалиста.
Вкратце, он приписывает мне, будто отношения между исламским или арабским ориентализмом и современной европейской культурой могут изучаться и без упоминания каждого когда-либо жившего ориенталиста, каждой ориенталистской традиции или всего написанного ориенталистами; достаточно смешать все это в кучу как свидетельства прогнившего и недостойного империализма. Я никогда ничего подобного не делал. Невежественно заявлять, что ориентализм есть заговор, а Запад есть зло: все это глупости, которые Льюис и один из его эпигонов - иракский публицист Канан Макийа опрометчиво мне приписали. С другой стороны, было бы лицемерием игнорировать культурный, политический, идеологический и институциональный контекст, в котором люди пишут, думают и говорят о Востоке, ученые они или нет. И, как я показал выше, очень важно понимать, что причина, из-за которой ориентализму противостоит так много мыслящих незападных жителей, заключается в том, что современный дискурс ориентализма справедливо воспринимается как властный дискурс, чьи истоки - в эпохе колониальных
43
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
завоеваний, которая недавно была темой превосходного симпозиума «Колониализм и культура». В этом дискурсе, основанном по большей части на предположении, что Ислам монолитен и неизменяем и, следовательно, годится для продажи «экспертами» с целью удовлетворения внутренних политических интересов, ни мусульмане, ни арабы, ни кто-либо из других дегуманизированных и приниженных народов не воспринимают себя человеческими существами, а своих исследователей - простыми учеными. Главным образом в дискурсе современного ориентализма (и подобных ему дискурсах, придуманных для индейцев и африканцев), они видят хроническую тенденцию к отрицанию, подавлению и искажению культурного контекста соответствующей системы мышления с целью поддержать видимость ее научной беспристрастности.
II
Все же я не хотел бы предполагать, что, несмотря на расхожесть взглядов Льюиса, они были единственными, которые появились или укрепились за последние пятнадцать лет. Действительно, после распада Советского Союза ученые и журналисты в США поспешили объявить восточный Ислам новой империей зла. Как следствие - и электронные, и печатные СМИ были наводнены унизительными стереотипами, смешивающими в общую кучу Ислам и терроризм, арабов и насилие, Восток и тиранию. Также можно было наблюдать в различных частях Среднего и Дальнего Востока возврат к исконной религии и примитивному национализму, один из наиболее позорных аспектов которого -продолжающаяся иранская fatwa против Салмана Рушди. Но это не полная картина, и в оставшейся части этого эссе я бы хотел поговорить о новых направлениях исследований, критики и истолкования, сторонники которых, принимая основные положения моей книги, идут дальше (что, как мне представляется, обогащает наше понимание сложности исторического опыта).
Конечно, ни одна из этих тенденций не появилась совершенно неожиданно; и до сих пор ни одна из них не приобрела статус полноправного научного направления или практики. Международная ситуация остается ошеломляюще неспокойной, идеологизированной, напряженной, изменчивой и даже убийственной. Несмотря на то, что Советский Союз распался и страны Восточной Европы получили политическую независимость, стремление к власти и господству по-прежнему бросается в глаза. Глобальный Юг - когда-то упомянутый романтично и даже эмоционально как Третий мир - запутался в долгах, разбит на множество несвязанных единиц, погружен в проблемы бедности, болезней и отставания в развитии, которые только множатся последние десять-пятнадцать лет. Ушли в небытие Движение неприсоединившихся стран и харизматические лидеры, возглавлявшие борьбу за независимость и деколонизацию. Тревожные примеры этнических конфликтов и локальных войн, не ограничивающихся глобальным Югом, как свидетельствует Босния, возникают снова и снова. В Центральной Америке, на Среднем Востоке и в Азии так же доминируют США, подпираемые беспокойной и все еще необъединенной Европой.
Объяснения современным событиям в мире, и попытки понять их, исходя из культуры и политики, поразительно драматичны. Я уже упоминал фундаментализм. Секуляризованные эквиваленты - возврат к национализму и появление теорий, подчеркивающих кардинальные различия культур и цивилизаций. Не так давно, к примеру, профессор Самюэль Хантингтон из Гарварда выдвинул малоубедительное утверждение, что на смену биполярному миру времен Холодной Войны пришло то, что он назвал «столкновением цивилизаций». Тезис этот основан на предпосылке, что Западная, Конфуцианская и Исламская цивилизации, наряду с несколькими другими, являются чем- то вроде водонепроницаемых отсеков, чьи жители заинтересованы главным образом в отражении атак со стороны.
Это утверждение нелепо, поскольку одним из великих достижений современной теории культуры является почти повсеместно признанное понимание того, что культуры гибридны и гетерогенны, и, как я показываю в «Культуре и империализме», культуры и цивилизации настолько взаимозависимы и взаимосвязаны, что любое обобщенное или
44
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
просто очерченное описание их индивидуальности обречено на неудачу. Разве можно сегодня говорить о «западной цивилизации» кроме как о том, что прежде всего является некой идеологической фикцией, подразумевающей своего рода сепаратное превосходство для горстки ценностей и идей, каждая из которых бессмысленна вне истории завоеваний, миграции, путешествий и смешивания народов, что дало западным нациям их нынешнюю смешанную идентичность. Особенно это касается Соединенных Штатов, которые сегодня могут быть описаны как огромный палимпсест различных рас и культур, объединенных проблематичной историей завоеваний, истреблений, и, конечно же, общими культурными и политическими достижениями. Одной из целей «Ориентализма» было показать, что любая попытка выделения культур и народов в отдельные дифференцированные типы или сущности выявляет не только искажения и фальсификации, но и способ, которым знание сотрудничает с властью, чтобы произвести такие вещи как «Запад» и «Восток».
Нельзя сказать, что Хантингтон и вместе с ним все теоретики и апологеты ликующей западной традиции, подобно Френсису Фукуяме, не сохранили большую долю влияния на общественное мнение. Они сохранили, как свидетельствует симптоматический случай с Полом Джонсоном, бывшим левым интеллектуалом, ныне - ретроградным социальным и политическим полемистом. 18 апреля 1993 года в выпуске New York Times Magazine, который трудно назвать маргинальным изданием, Джонсон опубликовал статью, озаглавленную «Колониализм возвращается - как раз вовремя». Основная идея этой статьи -«цивилизованные страны» должны выполнить задачу реколонизации стран Третьего мира, «где нарушены основные условия цивилизованной жизни», и сделать это необходимо с помощью системы опеки. Его модель - явное переложение колониальной модели XIX века: чтобы европейцам получать экономическую прибыль, им нужно установить свой политический порядок.
Призыв Джонсона по-разному отзывается в работах высших американских чиновников, СМИ и, конечно же, на американском внешнеполитическом курсе, который остается сопряженным с интервенциями на Среднем Востоке, в Латинской Америке, Восточной Европе и откровенно миссионерским во многих других регионах, особенно в России и бывших советских республиках. Важно то, что в общественном сознании образовалась малоизученная, но серьезная трещина между старыми идеями западной гегемонии (чьей частью является система ориентализма) с одной стороны, и более новыми идеями, родившимися в обделенных сообществах и в среде интеллектуалов, академических ученых и творцов. Сейчас бросается в глаза, что люди низшего сорта - прежде колонизированные, порабощенные, подавленные - больше не являются молчаливыми и несуществующими для всех, кроме европейских или американских мужчин старшего возраста. Произошла настолько мощная революция в сознании женщин, представителей различных меньшинств и маргиналов, что она затронула господствующую тенденцию мышления по всему миру. И хотя я имел некоторое представление о ней, когда работал над «Ориентализмом» в 1970-х, сейчас она настолько очевидна, что не может не обратить на себя внимание любого ученого, который серьезно занят изучением культуры.
Можно выделить два основных направления: постколониализм и постмодернизм. Использование приставки «пост» предполагает не столько переход (преодоление), сколько, как выразилась Элла Шохт в своей оригинальной статье о постколониализме «непрерывность и разрыв; но акцент делается на новых способах и формах старых колониальных практик, а не на их преодолении». И постколониализм, и постмодернизм появились как связанные темы исследований в течение 1980-х гг. и, кажется, во многих случаях рассматривали работы, подобные «Ориентализму», в качестве своих
предшественников. Я не буду вступать в нескончаемый терминологический спор касательно обоих слов, доходящий до вопроса: стоит ли писать эти слова через дефис. Здесь важно упомянуть не об отдельных случаях излишнего или смешного употребления жаргонизмов, а обозначить события и действия, которые сейчас, в 1 994 г., имеют, как мне кажется, отношение к книге, изданной в 1978-м.
45
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
Большинство заслуживающих внимания работ о новом политическом и экономическом порядке касаются того, что Гарри Магдофф в своей недавней статье назвал «глобализацией» - системы, с помощью которой ограниченная финансовая элита распространила свою власть по всему миру, что привело к повышению цен на товары и услуги, перераспределению благосостояния от низкодоходных секторов (обычно в незападном мире) к высокодоходным. Наряду с этим, как строго и ясно определили Масао Миоши и Ариф Дирлик, появился новый международный порядок, в котором у государств больше нет границ, труд и доход принадлежат только глобальным менеджерам, а
подчинение Юга Северу можно сравнить с колонизацией. И Миоши, и Дирлик показывают, как интерес западных ученых в предметах типа мультикультурализма и постколониализма на самом деле являются культурным и интеллектуальным отступлением от новых реалий глобальной власти. «В чем мы нуждаемся, - говорит Миоши, - так это в серьезном политическом и экономическом исследовании, а не в жестах педагогической целесообразности», иллюстрируемой «либеральным самообманом», который содержится в таких новых областях, как культурология и мультикультурализм.
Но даже если мы принимаем такие обвинения всерьез (а мы должны это делать), исторический опыт содержит в себе серьезные основания для появления сегодня интереса как к постмодернизму, так и к его совершенно отличной версии - постколониализму. Прежде всего, в первом есть гораздо больший евроцентристский уклон и превосходство теоретического и эстетического акцента, подчеркивающего местное и случайное, почти декоративная невесомость истории, подражание и, прежде всего, консюмеризм. Самыми ранними исследователями постколониализма были такие выдающиеся мыслители, как Анвар Абдель Малек, Самир Амин, К. Л. Р. Джеймс. Почти все их работы основывались на изучении господства и контроля, рассматриваемых либо с точки зрения обретенной политической независимости, либо - незавершенного либерального проекта. Хотя постмодернизм в одном из своих самых знаменитых программных заявлений, сделанном Жаном-Франсуа Лиотаром, подчеркивает исчезновение больших рассказов (метанарративов) эмансипации и просвещения, акцент многих работ первого поколения постколониальных ученых и художников совершенно иной: метарассказы остаются, даже если их применение и реализация в настоящее время временно отменена, отложена или обойдена. Это важное различие, которое связано с актуальными экономическими и политическими императивами постколониализма и относительной обособленностью от них постмодернизма, сказывается на разности подходов и результатов, хотя все же существует и некоторое пересечение (например, в технике «магического реализма»).
Полагаю, было бы неверным предположить, что в большинстве лучших постколониалистских работ, которые так сильно распространились с начала 1980-х, не было серьезного акцента на местном, региональном и случайном, он был. Однако мне кажется, что в своих основных принципах они удивительным образом были завязаны на универсальные проблемы, касающиеся эмансипации, пересмотра отношения к истории и культуре, широко распространенного использования традиционных теоретических моделей и стилей. Лейтмотивом была постоянная критика европоцентризма и патриархата. В 1980-х в американских и европейских университетах и преподаватели, и студенты усердно работали над расширением так называемых основных учебных планов с целью включить туда работы женщин, неевропейских художников и мыслителей, «подчиненных». Это сопровождалось важными изменениями в подходе к региональным исследованиям, бывшых долго в руках классических ориенталистов и их эпигонов в других областях. Антропология, политическая наука, литература, социология и, в первую очередь, история испытали на себе эффект всестороннего критического анализа источников, нововведений в теории и смещения европоцентристской перспективы. Возможно, самый блестящий труд, связанный с такой переоценкой ценностей, был проделан не в исследованиях Среднего Востока, а в индологии
46
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
с появлением Subaltern Studies*, группы замечательных ученых и исследователей во главе с Ранаджитом Гухой. Их целью была (ни больше, ни меньше) революция в историографии, ближайшей задачей - избавление индийской историографии от доминирования националистической элиты и признание важной роли городских бедняков и сельских масс. Думаю, было бы неправильно оценивать эту главным образом академическую работу как напрямую связанную с «межнациональным» неоколониализмом. Следует принять во внимание достижения этой группы, не забывая при этом, о возможных подвохах.
Меня особенно интересовало обращение постколониализма к проблемам географии. В конце концов, «Ориентализм» - исследование, основанное на переосмыслении того, что в течение веков считалось непреодолимой пропастью, разделяющей Восток и Запад. Моей целью, как я сказал выше, было не столько уничтожить различие само по себе - кто же может отрицать конструктивную роль и национальных и культурных различий в отношениях людей - сколько бросить вызов самому представлению, что различия обязательно подразумевают враждебность, навеки данный материализованный набор противоположных сущностей, и соперничающее знание, выведенное из всего этого. В «Ориентализме» я призывал по-новому воспринять разделения и конфликты, из поколения в поколение порождающие враждебность, войны и имперский контроль. И в самом деле, одним из самых интересных результатов постколониальных исследований было новое прочтение канонических культурных текстов не с целью принизить или очернить их, но с тем, чтобы переосмыслить их основные положения, преодолевая удушающее воздействие дихотомии «господин-раб». Это, несомненно, было воздействием поразительно многоплановых романов, подобных «Полночным детям» Рушди, рассказам К. Л. Р. Джеймса, поэзии Эме Чезара и Дерека Уолкотта, которые привнесли отважные новаторские изменения художественной формы, запечатлевающие, на самом деле, переоценку исторического опыта колониализма, воскрешенную к жизни и преобразованную в новую эстетику священной и нередко трансцендентной трансформации.
Похожие результаты можно увидеть в работе группы известных ирландских писателей, которые в 1980 г. создали коллектив под названием Field Day. В предисловии к собранию их работ говорится:
«(Авторы) полагали, что Field Day может и должен внести вклад в разрешение существующего кризиса с помощью анализа распространенных мнений, мифов, стереотипов, которые стали одновременно и симптомом и причиной настоящей ситуации (между Ирландией и Севером). Крах конституционных и политических мер, возобновление насилия, для подавления или сдерживания которого эти меры были предназначены, делает такой анализ более необходимым на Севере, нежели в Республике... Поэтому компания решила предпринять ряд публикаций, начиная с серии памфлетов (в дополнение к внушительному ряду стихов Симуса Хини, эссе Симуса Дина, пьес Брайана Фрила и Тома Полина), где могла быть исследована природа Ирландской проблемы, и благодаря которым она могла бы быть преодолена более успешно, чем до настоящего времени».
Идея переосмысления и переформулирования исторического опыта, который когда-то был основан на географическом разделении людей и культур, находится в самом центре целого потока академических и критических работ. Ее можно найти, по крайней мере, в трех текстах: «По ту сторону арабов и евреев: новое создание левантийской культуры» Амиела Алкалейя, «Черная Атлантика: современность и двойственное сознание» Пола Гилроя и «Подчиненные другим: британские писательницы и колониальное рабство» Мойры
Фергюсон. В этих работах области, которые раньше считались собственностью одного народа, пола, расы или класса, подвергаются переосмыслению, и показывается, как другие включаются в них. Левант, на протяжении долгого времени показывающийся как поле битвы
* «Subaltern studies» - школа исследований в области колониальной и постколониальной истории, как истории «подчиненных (второстепенных, низших) групп» (в противоположность господствующей «истории элит»). Эта школа возникла в Индии в начале 80-х гг., в настоящее время оказывает влияние на исследования истории и культуры Латинской Америки, Африки и т.д. - прим. ред.
47
Социологическое обозрение Том 2. № 4. 2002
арабов и евреев, в книге Алкалейя предстает как средиземноморская культура, принадлежащая обоим народам. Согласно Гилрою похожий процесс меняет, в действительности - удваивает, наше восприятие Атлантического океана, который до этого воспринимался как исключительно европейский путь. В новом исследовании
взаимоотношений английских рабовладельцев и африканских рабов, Фергюсон предлагает более сложную модель, в которой появляется новое разделение - белый мужчина и белая женщина с новыми унижениями и нарушениями прав, которые появляются в Африке.
Я мог бы привести еще больше примеров. Однако завершу, отметив кратко, что, хотя враждебность и несправедливость существуют (это и пробудило мой интерес к ориентализму как культурному и политическому феномену), одновременно существует и общее представление о том, что такое положение вещей является не извечным порядком, а историческим опытом, чье завершение, или, по крайней мере, частичное смягчение наступит в ближайшем будущем. Оглядываясь назад с расстояния в пятнадцать лет, которые были полны событиями, и беря в расчет новые серьезные попытки интерпретаций и исследований, ставящих себе целью освободить мысль и человеческие отношения от последствий империализма, понимаешь, что у «Ориентализма» есть хотя бы одно достоинство - он открыто вступил в борьбу, которая, разумеется, продолжается и на «Западе» и на «Востоке».
Перевод с английского А. Ю. Ашкерова, Т. Г. Корнейко
48
