CC BY
53
Литературоведение
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 4 (2), с. 174-177
УДК 82
«ОНЕГИНСКОЕ МЕЖДУСТРОЧЬЕ»
КАК ХУДОЖЕСТВЕННО-СЕМАНТИЧЕСКОЕ ЯВЛЕНИЕ
© 2013 г. В.А. Фортунатова
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
Поступила в редакцию 23.03.2013
Показано, как в ходе восприятия «Евгения Онегина» А.С. Пушкина междустрочье в нем расширило свое смысловое пространство. Оно стало восприниматься не столько как недосказанность, сколько как пересказанность, не столько как подтекст, сколько как сверхтекст и паратекст. Культурологический анализ выявил признаки новых качеств произведения, возникших в ходе читательской рецепции.
Ключевые слова: текст, развитие, интерпретация, топос, идентичность, акцент.
Понятие «междустрочья» имеет устойчивое смысловое поле. Оно связано с недосказанностью, своего рода подтекстуальностью, определенной зашифрованностью высказанного, обращенностью, прежде всего, к посвященным читателям, умеющим «читать между строк», и непосвященным, умеющим это почувствовать. С такими семантическими функциями междустрочье создает особый надуровневый слой повествования. В этом заключено его главное отличие от подтекста, образованного глубинными истоками художественной идеи, существующего по иным законам поэтического развития, ограниченного в своем самовыражении внутренними или внешними обстоятельствами.
Культурологический анализ обращается преимущественно к актуальному пространству жизни текста, к его особому паратексту, созданному читательским знанием, осведомленностью, реакциями на прочитанное, существующему параллельно художественному произведению.
Такой паратекст создается, конечно, вокруг шедевров или просто мегапопулярных творений, обладающих аурой воздействия и вызывающих постоянный интерес, обусловленный теми или иными обстоятельствами контекста создания, но также и бытования текста.
«Евгений Онегин» относится к числу таких произведений со сложной паратекстуальной историей, со своим пространством, в котором проложены многочисленные пути и траектории его освоения. Помимо перитекста и эпитекста, которые выделяет Жерар Женетт в своей известной книге «Паратексты: пороги интерпретации» (1987) и которые можно отнести к основным маршрутам паратекстуального анализа,
следует добавить еще междустрочье, то есть невыявленный паратекст, не обозначенный примечаниями, эпиграфами, предисловиями, предстающими читательскому взору в наглядно-обозримом виде.
Культурологическое междустрочье, которое часто сводят лишь к комментированию культурно-исторических примет колорита воссоздаваемой писателем эпохи, передаче духа времени и т.д., тем не менее значительно шире и выше такой прикладной функции. Здесь следует исходить не из прикладных возможностей культурологического подхода как принципа комментирования текста, а вспомнить о том, что культурология суть философия культуры. Между-строчье «Онегина» складывается из обобщенных категорий, таких как мораль, топос, писательская идентичность, и литературоведческих понятий - сюжет, характер, акцент и др.
«Строка» морали, в которую вписывается судьба пушкинского героя, неровная, с множественными ошибками, прерывистая и трагически последовательная. Уже начальное известие о предсмертном состоянии дяди требует от Евгения подготовки «денег ради» к вздохам, скуке и обману у постели больного. Но смерть богатого родственника опередила его ожидания, вызвав лишь радость облегчения от того, что он свой «прежний путь переменил на что-нибудь».
Первый вступительный эпизод сменяется бескровной смертью души Татьяны, которая наступила после памятной отповеди Онегина: «Здоровье, жизни цвет и сладость, / Улыбка, девственный покой, / Пропало всё, что звук пустой, / И меркнет милой Тани младость: / Так одевает бури тень / Едва рождающийся день» [1, с. 66].
Еще одна смерть наступает в тот момент, когда Евгений хладнокровно встречается с врагом, который еще совсем недавно был ему другом: «Свой пистолет тогда Евгений, / Не преставая наступать, / Стал первый тихо подымать...» [1, с. 102]. Выстрелив первым, убив Ленского, Онегин бежит от себя, начинает странствия без цели, «доступный чувству одному».
Сумасбродство, уродство, демонизм героя исцеляются Любовью. Но это произойдет позднее, а Пушкин, исследуя генезис создаваемого характера, указывает на «брега Невы», где родился его персонаж, где, наверняка, появились на свет и многие его читатели, но где «вредно» бывать самому поэту (по разным причинам). Многозначительное столкновение Севера и Юга в творчестве Пушкина возникает задолго до того, как немецкие романтики взяли его за идеологическую основу для выражения своих протестных настроений, для передачи своего «бегства от действительности» в экзотику выдуманного востока. «Негритянский вождь» Ф. Фрейлиграта выступает образной альтернативой господствующему типу европейца середины XIX столетия. Пушкин в этом смысле предвосхищает взбунтовавшегося негра, поставленного в плену зазывалой у входа в ярмарочный балаган. Упоминание о месте рождения Онегина (Север), сопровождается авторским примечанием, что сам поэт был как раз в это время в Бессарабии (Юг).
Онегин предстает как Genius loci петербургских мест, как человек, воплощающий неповторимую атмосферу, своего рода блуждающий покровитель столичной жизни, знающий ее во всех аспектах. Евгений может служить критерием, своего рода эталоном петербуржья. Душа имперского города и душа порожденного им героя совпадают. Авторский рассказ о жизни Евгения лишь подчеркивает изначальное единство города и человека. Онегин - прямое порожденье петербургской, официально принятой и утвержденной дворянской культуры.
Смерть дяди вырвала его из столичного контекста и перенесла на время в провинцию, где он «чужой», разрушитель и... убийца. Деревня выглядит тем чистосердечным русским «Югом», который выявляет свою антитетич-ность «Северу» - столице, где человеческие пороки тонут в балах, обедах, театрах, гостиных, сплетнях, игре. Однако деревенская скука столь же невыносима, как и столичная, и, несмотря на свое чистосердечие, деревня порождает тот самый «идиотизм» своей жизни, о котором писали классики и который можно пере-
бороть лишь интенсивной внутренней работой, к чему Онегин не готов.
«Друзья Людмилы и Руслана!» - обращается Пушкин к читателям своего романа о Татьяне и Евгении. Перестановка имен в заглавии поэмы отнюдь не только дань требованиям рифмы. Пушкинский арсенал рифм настолько огромен, что для поэта не нужно никакое насилие над смыслом в виде переиначивания собственного названия поэмы или еще каких-то дополнительных ухищрений.
Междусловье здесь означает необходимый акцент в самом романе, ведь Татьяна продолжает собой образную линию Людмилы во множестве подробностей, хотя сходный фабульный посыл борьбы за любовь и его стилевое решение принципиально различны. Однако внутренняя жизнь Татьяны, особенно экспрессивно обнаружившаяся в ее сне, перекликается с тональностью поэтического содержания и, в особенности, отдельных сцен пушкинской поэмы.
Тем не менее, приведенное междусловье не сводимо к одной лишь акцентуирующей функции. В романе «Онегин» подлинный герой -Татьяна, только эта ее роль носит скрытый, приглушенный характер, как то и полагается женщине, пребывающей в тени своего идеала. Автоинверсия (инверсия - одна из главных фигур пушкинской поэтической речи) в названии поэмы на «Людмилу и Руслана» - это своего рода смысловое ударение, необходимое для выражения авторской художественной установки.
Родство Людмилы и Татьяны имеет принципиальное значение в пушкинской типологии женских характеров. В третьей главе «Евгения Онегина» поэт рассуждает о недоступных красавицах, спесивых, наделенных «природной добродетелью», то бишь холодностью, на челе которых, как над воротами дантова Ада, написано: «Оставь надежду навсегда!».
Другие «причудницы», по наблюдениям Пушкина, равнодушные, казалось бы, к вздохам и признаниям, приковывают своей игрой молодых любовников, спасение которых состоит лишь в дальнейшем бегстве из оков.
Очарование Татьяны в милой простоте, в развитом воображении, в доверчивости: «Не говорит она: отложим - / Любви мы цену тем умножим, / Вернее в сети заведем» [1, с. 51]. Такие приемы под стать лишь бородатому карле Черномору, в сетях которого оказалась Людмила [1, с. 269].
Но главное совпадение двух героинь - в их способности чувствовать свое жизненное предназначение, особой женской стойкости, осознании своего пути, умении восстанавливать гар-
монию даже там, где она кажется полностью разрушенной. Татьяна очень достойно выходит замуж и столь же достойно ведет себя в браке. Людмиле также «не страшна злодея власть»; уверенная в своей способности умереть за любимого, она несет в себе, несмотря на сказочный антураж, житейский здравый смысл: «Не стану есть, не буду слушать, / Умру среди твоих садов!» - восклицает пленная княжна. Но Пушкин тут же, не без лукавства добавляет: «Подумала - и стала кушать» [1, с. 249]. Вот это перенесение псевдориторики в область фактических истин отличает пушкинских героинь, способных к преодолению противоречий без аффектации, без надрыва, но всегда побеждающих, спокойных, правдоподобных.
Мы имеем дело с художественной стратегией пушкинского Текста, когда творческие средства доведены до степени авторской ментальности и одновременно творческого сознания читателя. Акт художественной коммуникации делает каждое обращение к «Онегину» индивидуальным, т.е. неповторимым, и вместе с тем глубинно неисчерпаемым для последующих пользований. В зависимости от степени генерализации (А.А. Воронин), или универсализации, различаются уникальные акты, «здесь - и - теперь» обращения, акты, поддерживающие фрагментарные социокультурные локусы, и акты, выходящие на универсалии социокультурных связей [2].
Если Руслан и Людмила находятся в мифическом «место-времени», то Онегин и Татьяна имеют свои модусы бытия, построенные на оппозициях: вначале «Петербург - Деревня», а затем «Петербург - Скитания». Когда Онегин становится Скитальцем, а сходство с героем Чарльза Метьюрина («Мельмот Скиталец») нескрываемым, Пушкин, как Бог к Адаму, обращается к своему Онегину с вопросом «Где ты?». Но у его героя нет ответа, поскольку идет поиск самого себя. И этот поиск предстоит осуществить и читателю романа.
Аристотель выделял понятие «растительной души» как принцип самовоспроизведения и репродукции. Онегин в таком контексте - «искусственная душа»; вовлеченный в пространство официальной культуры, герой выступает как потребитель и исполнитель чего-то неподвиж-но-движущегося. Именно так описаны его день, его быт, состояние его разума. Онегин лишен своего «естественного» места, которое есть у Татьяны, у Ленского, у Ольги.
И вновь, обращаясь к Аристотелю, следует вспомнить, что у растительной души нет других исполнителей, но душа животная (Genesis Ani-
malium) «открыта другим ролям и живет отношением к ролям других» [3, с. 401]. Растение и животное - это антиномии мирового разума, по мнению античного философа [3, с. 402].
Онегин, «в любви считаясь инвалидом» [1, с. 34], предстает во сне Татьяны, который обычно трактуют с самых разных культурологических позиций (наиболее преуспела в этом школа психоанализа), распорядителем адских привидений, чудовищ, словно бы сошедших с полотен Иеронима Босха. «Один в рогах с собачьей мордой, / Другой с петушьей головой, / Здесь ведьма с козьей бородой, / Тут остов чопорный и гордый, / Там карла с хвостиком, а вот / Полужуравль и полукот» [1, с. 82].
Неуместность животного в мировой драме оттеняют растительное и небесное (небо -устойчивый образ непрерывного движения) состояния души, согласно ранеефилософской классификации. Животная душа, потерявшая естественное место, подобна Неве, закованной в гранит.
Выявление отношений взаимодействия героя и мест его пребывания - не столько внутритекстовая, сколько междустрочная проблема, обозначающая главный феномен натуры Онегина -отсутствие развития. Когда им овладевает «охота к перемене мест», автору вместе с читателем приходится «путем одним» бродить по свету с этим героем. «Берег», то бишь конец странствий, и, соответственно, финал романа наступают после второго признания-отповеди Татьяны. Это своего рода катарсис для героя, судьба которого хотя и неизвестна, но во многом предопределена.
Превращение молодого повесы в героя любовных интриг и хладнокровно-жестокого дуэлянта происходит последовательно, однолинейно, согласно внутренней логике характера героя, которая обозначена с первых строк романа. Сбой начинается с момента столкновения Онегина с подлинной человечностью в лице наивного идеалиста, но по-своему цельного и мужественного Владимира Ленского, а также - искренней, импульсивной, но простодушной и бесхитростной провинциалки Т атьяны Лариной. Они встают на пути Онегина и становятся неодолимой преградой, даже ценой собственной жизни и судьбы, его дальнейшего падения и возможного распада.
Другой Онегин начинается после смерти убитого им же друга и шока от метаморфозы с отвергнутой им некогда девушкой и приходит в столкновение с собой прежним. Конфликт двух Онегиных - неспособного замечать людей и сочувствовать им со скитальцем, в котором
всколыхнулось и загорелось чувство подлинной любви, - это главная психологическая пружина развития всего романа. Стагнация, сменившаяся глубокими переживаниями, растерянностью, драмой непризнания, - все это делает героя Человеком. В этом культурно-антропологический смысл «энциклопедии русской жизни», открывающей эру русской художественной психологии, позволяющей приблизиться к разгадке вечной тайны человеческого существования.
Культурология выявляет междустрочье, возникающее в процессе взаимодействия литературного текста с текстом авторской эпохи и актуальным текстом бытия человеческого сознания. Антропология, аксиология, гендерология, социология, ювеналогия, топология, этология -практически все важнейшие разделы культурологического знания получают в пушкинском романе свои основы, сохраняя при этом общую
парадигму литературоведческого анализа всех внутритекстовых проявлений. Между ними существует также свое междустрочье, прочтение которого придает необходимый объем произведению. В процессе бесконечных анализов и интерпретаций оно уплощилось до схем, цитат, формул, знаков, моделей, но потеряло объем и плоть, вернуть их предстоит новым поколениям исследователей Пушкинского Текста.
Список литературы
1. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 3. М.: Огонек. 1954.
2. Воронин А.А. Коммуникативные стратегии //
Теоретическая культурология. М.: Академический
Проект; Екатеринбург: Деловая книга. РИК. 2005. С. 518-521.
3. Аристотель. Собрание сочинений. Т. 1. М.: Мысль. 1975. 550 с.
«Onegin interlines» as a phenomenon of art and semantics V.A. Fortunatova
In the course of perception of «Eugene Onegin» by A.S. Pushkin, the phenomenon of interlines in this work has expanded its contextual meaning. It came to be seen not so much as an understatement, but rather as an overstatement, i.e not only a as a subtext, but as a supertext and as a paratext. Culturological analysis of the text has revealed several new attributes of the work which evolved during readers’ reception.
Keywords: text, development, interpretation, topos, identity, accent.
