CC BY
244
Октябрь 1917: взгляд из меньшевистской эмиграции
лись: корабль, на котором он возвращался, был захвачен алжирскими пиратами, и эмигранта поневоле вновь ждал рабский удел, на сей раз в Хайфе. Оттуда Баранщикову удалось бежать на греческом судне в Константинополь. Здесь, чтобы сохранить жизнь, ему пришлось принять ислам и даже поступить на службу янычаром. Наконец, удача улыбну-
лась изгнаннику — он дезертировал и в 1787 году вернулся на родину.
Таким образом, история российской эмиграции XVIII века складывалась из отдельных, но очень ярких эпизодов длительного пребывания за границей Российского государства отдельных его граждан.
Литература
1. Давидсон А. Б., Макрушин В. А. Облик далекой страны. М.: Наука, 1975. 423 с.
2. Долгова С.Р. Творческий путь Ф. В. Каржавина. Л.: Наука, 1984. 245 с.
3. Ефремов Ф. Десятилетнее странствование. М.: Географиздат, 1952.
4. КретининГ.В. Под Российской короной, или Русские в Кенигсберге. 1758—1762. Калининград: Калинградское книжное издательство, 1996. 176 с.
5. Отечественная история. История России с древнейших времен до 1917 года. Энциклопедия. М.: Научное издательство Большая российская энциклопедия, 1994. Т. 1. 688 с.
6. Отечественная история. История России с древнейших времен до 1917 года. Энциклопедия. М.: Научное издательство Большая российская энциклопедия, 1996. Т. 2. 656 с.
7. Петров В. П. Русские в истории Америки. Вашингтон: Изд. Рус.-америк. ист. о-ва, 1988. 263 с.
8. Россия и Африка. Документы и материалы. XVIII в. — 1960 г. М.: ИВИ РАН, 1999. Т. 1. 425 с.
9. Россия и Франция. XVIII-XX вв. М.: ИВИ РАН, 1998. Кн. 2. 237 с.
10. Российский государственный архив древних актов (Р1АДА), ф.239, оп. 1, д. 23628.
11. РГАДА, ф. 461, оп. 1, д. 2778.
12. РГАДА, ф. 461, оп. 1, д. 2224.
13. РГАДА, ф. 461, оп. 1, д. 2453.
14. РГАДА, ф. 461, оп. 1, д. 1896.
15. РГАДА, ф. 466, оп. 1, д. 1362.
16. РГАДА, ф. 469, оп. 1, д. 69.
17. Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1088, оп. 20, д. 681.
УДК 360.01
I ОКТЯБРЬ 1917:
I ВЗГЛЯД ИЗ МЕНЬШЕВИСТСКОЙ ЭМИГРАЦИИ
Гаврилов А. Ю.,
кандидат исторических наук, доцент, директор Института сервиса, филиал ФГОУВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса», г. Москва, evolga13@mail.ru
The article presents assessments from Menshevik emigrants relating to the events in Russia in October 1917 and the Bolshevik policy in the early post revolutionary years. The Menshevik analysis is objective, thorough and comprehensive, leading to noteworthy conclusions.
Key words: Menshevik, emigration, assessing the October Revolution
В статье представлены оценки, данные российскими меньшевиками-эмигрантами событиям, происходившим в России в октябре 1917 года, и большевистской политике в первые послереволюционные годы. Оценки меньшевиков отличаются объективностью, глубиной анализа и обобщениями, оригинальностью выводов.
Ключевые слова: меньшевики, эмиграция, оценки Октябрьской революции.
57
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
Прежде чем говорить о меньшевистских оценках «военно-коммунистического эксперимента», следует обратиться к причинам, породившим Гражданскую войну и систему военного коммунизма. Оценки меньшевиками Октября 1917 года спустя несколько лет после революционных событий позволяют выявить динамику этих представлений, а также их связь с внутренними и внешними факторами развития революционного процесса.
В канун пятилетия революции редакция меньшевистского «Социалистического вестника» писала, что «если большевистская диктатура есть наше постыдное настоящее, то коммунистическая революция есть уже наше прошлое, в основном ликвидированное нашей диктатурой». Впрочем, в меньшевистской печати встречались и не столь пессимистичные оценки итогов революции. В частности, обращалось внимание и на «незаконченность российской революции и нерешенность основного ее вопроса — ограждение аграрного переворота от реставрационных поползновений» [15, с. 1, 4].
Попытки разобраться в причинах революции привели меньшевистскую эмиграцию к выводу, что «октябрьский переворот произошел и мог произойти только в результате увлечения большинства активных элементов пролетариата лозунгами большевизма». Спустя пять лет после переворота меньшевики продолжали утверждать, что они отказалась от свержения власти большевиков, чтобы не вступать в гражданскую войну с «той значительной частью пролетариата, которая эту власть поддерживала». В конце 1922 года меньшевики в своей массе считали политику отказа от вооруженной борьбы с советской властью в годы Гражданской войны единственно верной. Более того, после перехода к нэпу Ю. О. Мартов поддержал П. Б. Аксельрода с его отрицательным отношением к восстанию против большевистской диктатуры. Он считал, что при сложившейся политической конъюнктуре «ликвидация большевизма путем вооруженного восстания произойдет при таком соотношении сил, которое обеспечит плоды такого свержения большевизма не за пролетариатом и демократией, а за буржуазной контрреволюцией». Мартов исходил из реального соотношения сил, а не из принципиального неприятия идеи восстания [8, с. 4, 5; 9, с. 3; 15, с. 2].
Однако Мартов критиковал Аксельрода за недооценку действительного влияния большевиков на широкие слои пролетариата и органической его связи со значительными силами рабочего
класса. По мнению лидера левых меньшевиков, в Октябре 1917 года большевики выразили вполне законное возмущение широких масс пролетариата политикой, которая объективно направлялась, в конечном счете, интересами русской революции, а не военными интересами Антанты. Но из признания роли и исторической неизбежности октябрьского переворота и прогрессивности одной его части, отнюдь, по мнению Мартова, не вытекало примирение с большевизмом, который использовал доверие масс в собственных интересах [9, с. 3—4].
Мартов не сомневался, что большевики смогли удержаться у власти только потому, что, подобно якобинцам, взяли на себя и разрешили задачу радикального устранения социальных основ старой монархии. В то же время они использовали свое доминирующее положение для осуществления коммунистической революции, которая по своему характеру была «мужицко-мещанской». При этом, по мнению Мартова, большевики хуже выполняли свою историческую миссию, чем якобинцы, ибо «свойственную им ограниченность методов и утопизм уравнительных» целей бедноты дополнили «двойным утопизмом организации коммунистического хозяйства на основе этой поравненной бедноты». Для крестьянства социальной утопией стал уравнительный аграрный режим и «возможно меньшее социальное неравенство при сохранении раздробленного самостоятельного хозяйства». Тогда как утопия пролетариата состояла в стремлении низвергнуть частную собственность на средства производства «на такой стадии общественного развития, когда для подобного преобразования нет в наличности ни технических, ни экономических, ни социальных предпосылок», т. е. это была утопия немедленного и полного коммунизма. Первоначально большевизм, вставший во главе революции, благодаря переходу на его сторону крестьян, приспособился к их утопическим чаяниям. Однако между двумя видами утопизма большевики выбрали коммунистический утопизм, что и привело страну к экономической катастрофе. В свою очередь, «утопизм преследуемых социальных задач» и резкое противопоставление интересов рабочих и крестьян стали причиной террористического режима и партийной диктатуры [10, с. 2, 3; 9, с. 3—5].
Более благоприятным для пролетариата, чем «принудительно- организованное» хозяйство,
был бы государственный капитализм с широкой социальной политикой [9, с. 6]. Но социальной может считаться только та революция, которая
58 научный журнал ВЕСТНИК АССОЦИАЦИИ ВУЗОВ ТУРИЗМА И СЕРВИСА 2009 / № 3
Октябрь 1917: взгляд из меньшевистской эмиграции
стремится не только отстранить от политического господства отживший класс, но и лишить его роли в народном хозяйстве, которую он удерживает за собой с помощью захваченной им государственной власти. В этом смысле Февральская революция 1917 года была социальной, но свержение абсолютизма и дворянского господства с самого начала совершалось под знаком «политического господства пролетариата». Именно этим Мартов объяснял стремление революции раздвинуть ее буржуазно-демократические рамки и «наложить руку» на капиталистическую собственность.
Одновременно авторы «Вестника» призывали освободиться от «фетишизма формальной демократии», что позволяло некоторой части партии зачислять в «контрреволюцию» всю Октябрьскую революцию потому, что она отвергла всеобщее избирательное право [11, с. 3, 4; 10, с. 2, 3; 15, с. 4].
Впрочем, аргументы оппонентов Мартова справа также имели свою доказательную логику. В частности, С. Иванович подчеркивал, что революция была «не полирующей кровь забавой и не профессиональным влечением, а тяжелым неизбежным кризисом», к которому надо быть готовым во «всеоружии ясных целей, ясной, соответствующей историческому моменту, социально-политической программой и трезвой, учитывающей соотношение общественных сил, тактикой». Автор считал неприемлемым для социал-демократов «делать» революции и готовить вооруженные восстания, ставя в этом отношении большевиков на одну полку с бланкистами. Одновременно он критиковал и линию официального меньшевизма, для которого была характерна надежда на замену революции эволюцией. По мнению Ивановича, тот, кто «вещает о невозможности в России революционного свержения советской власти, тот тем самым пророчит России смерть». Для него пути развития России были жестко предопределены: «или революция, или интервенция: третьего пути нет». При этом автор неоднократно пояснял: «Мы не делаем революции, но мы революционизируем сознание масс» [5, с. 130—134].
Меньшевистские авторы сохраняли положительные оценки Февральской революции как продолжения революции 1905 года, ставившей задачи как разрушительные (уничтожение самодержавия и помещичьего землевладения), так и созидательные (утверждение демократической республики). По мнению меньшевиков, основные разруши-
тельные задачи революции были выполнены бесповоротно. Но «расплата оказалась тем больше, что неорганизованная, политически некультурная масса вынесла на своих плечах к власти партию, в которой величайшие социально-политические иллюзии сочетались с величайшей неразборчивостью в средствах — партию большевиков», которая воздвигла здание своей партийной диктатуры. При этом меньшевики подчеркивали двойственный характер большевистского режима. С одной стороны, утопическая диктатура большевиков была революционной, поскольку «укрепляла отмеченные завоевания революции и, так или иначе, руководила борьбой масс, отстаивавших эти завоевания». С другой стороны, она была глубоко реакционной, поскольку «средствами террора и насилия пыталась, во имя утопических целей, преодолеть непреложные законы экономического развития» [18, с. 1, 2].
К февралю 1921 года для меньшевиков, сплотившихся вокруг журнала «Социалистический вестник», было очевидно, что «большевистская диктатура не создала в России социалистического производства». Да и не могла его создать, так как уровень развития производительных сил с самого начала очертил узкие границы для социализма, а советская бюрократическая система не дала возможности сохранить имевшийся потенциал развития. Тем не менее большевистская диктатура сумела продержаться целых три года потому, что наряду с «проводившейся упорно утопической задачей», творилось и «нужное дело». Во-первых, новая власть охраняла от помещиков приобретенную крестьянами землю и свободу. Во-вторых, она создала советское чиновничество — по сути, новый мелкобуржуазный городской слой, который «сковывает обручем государственной организации атомизированную деревенскую стомиллионную Россию». Более того, именно в лице советского чиновничества, по мнению редакции журнала, создавалась новая «городская демократия», формирующая социальную базу «новой России». Тем самым историческая роль диктатуры большевиков сводилась к завоеванию «новой городской и сельской демократией нового положения в революционизированном сверху донизу обществе». В этом отношении она быстро приближалась к «апогею своих успехов», поэтому меньшевистские публицисты писали о признаках «увядания этой диктатуры» и внутреннем разложении правящей партии [17, с. 1, 2].
Вся политика большевиков со времени Октябрьского переворота представлялась мень-
59
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
шевикам «сплошной попыткой «обмануть историю» в их стремлении «насадить законченный коммунистический строй... в стране, которой 80 % населения представляет собой сплошную крестьянскую массу» [21, с. 4]. Большевистская политика была построена на представлении о возможности немедленного и полного осуществления социализма, «проникнута утопической верой в то, что вся задача заключается в немедленном проведении непременно самой полной национализации, самой полной монополии, самого полного огосударствления» [1, с. 4, 5].
При этом большевики своей аграрной и продовольственной политикой три года убивали у крестьян всякий стимул к повышению производительности земледелия. Это было обусловлено их стремлением превратить крестьянина в «прикрепленного к земле пролетария, производящего прибавочную стоимость», которую присваивает государство, чтобы на нее содержать Красную армию — «орудие сохранения власти и рычаг мировой революции». Тогда как, по мнению меньшевиков, экономический кризис мог быть преодолен «только такой политикой, в основу которой положено поднятие производительности русского земледелия» [20, с. 1].
Р. Абрамович выступил против попыток большевистских вождей (в т. ч. Ленина) объявить политику военного коммунизма сознательным и обдуманным отступлением от некой правильной линии под давлением внешних обстоятельств. Ведь до марта 1921 года об этом не было ни слова. Наоборот, советские руководители утверждали, что их политика является «единственно социалистической» и «истинно коммунистической». Абрамович не видел оснований объяснять военный коммунизм саботажем имущих классов или военной необходимостью. Большевики, по его твердому убеждению, подчинились не военной необходимости, а психологии солдата, сосредоточившись всецело на потреблении и не заботясь о производстве в городе и деревне. Интересы войны, на взгляд Абрамовича, не требовали разверстки, монополии, политики Наркомпрода, реквизиций, комбедов и продотрядов. Наоборот, именно эта политика «гнала крестьян в объятия Деникина и Врангеля». Автор критиковал и заявления об эффективности разверстки при отсутствии якобы товаров для обмена. Ведь старых запасов, экспроприированных в 1917—1918 годах, хватило на три года. Кроме того, расцвет наркомпродовщины и милитаризации пришелся на конец 1920 — начало 1921 года, т. е. на послевоенный период. Военный коммунизм
не был и навязан извне. Эта политика, по убеждению Абрамовича, диктовалась интересами партийной диктатуры и бюрократии [1, с. 4, 5].
Аналогично и Д. Далин характеризовал коммунизм как систему коллективизма, «которая рождается из насильственного разрушения капиталистического хозяйства и почти не допускает переходных мер». Для него визитная карточка коммунизма в политике — необходимость «партийной диктатуры и подавления всяких свобод» [3, с. 2]. Для Ю. Мартова большевистская диктатура как «небывалая в истории государственная организация» требовалась, чтобы заложить основы коммунистического строя в стране, где пролетариат составлял «ничтожное меньшинство населения». Это был «нажим» с целью преодоления исторической инерции социальной среды. При этом диктатура выражала собой стихийные настроения городского населения и, отчасти, пролетариата в пользу немедленного устранения социального неравенства [12, с. 3]. Более того, по мнению редакции «Вестника», в советской России никогда не было диктатуры пролетариата, а «была и есть диктатура партии над пролетариатом». Конечно, было и привилегированное социальное положение пролетариата, но на фазе экономической разрухи привилегированность свелась к положению «наименее голодного среди голодных» [19, с. 1]. Такова была социальная цена попыток воплощения коммунистической утопии в реальность.
Как же виделась меньшевикам судьба российской революции на пике «военного коммунизма»? Прежде всего, они считали поражение революции извне маловероятным в силу того, что «крестовый поход» против большевизма потерпел поражение. Маловероятным, по их мнению, было и стихийное выступление крестьянства. Впрочем, меньшевиками не исключалась возможность того, что если это движение примет размах «всероссийской махновщины», то большевистская диктатура не сможет удержаться. Но это открывало путь контрреволюционной диктатуре. В свою очередь, восстание против утопической политики внутри самой партии и бюрократии привело бы к «власти олигархии собственности и новых социальных привилегий». Объективная возможность выйти из кризиса виделась в победе социализма в передовых странах Запада. Кроме того, наличность «хотя и ослабленного, полупролетариата крупной индустрии» создавала фактор, способный, по мнению меньшевистской эмиграции, помешать социальному торжеству «старой и но-
60 научный журнал ВЕСТНИК АССОЦИАЦИИ ВУЗОВ ТУРИЗМА И СЕРВИСА 2009 / № 3
Октябрь 1917: взгляд из меньшевистской эмиграции
вой буржуазии и антидемократических олигархических государственных форм» при ликвидации большевистской диктатуры [17, с. 2].
Меньшевики-эмигранты в своих оценках исходили из очевидной связи между отказом от системы террора, коренным изменением «курса политики в сторону возвращения к «свободам» и к самодеятельности масс», «оздоровлением» государственного аппарата и, соответственно, — успешным экономическим созиданием. Просто коммунисты, обеспокоенные сохранением своей партии и власти, не хотели видеть этой связи [23, с. 3]. И получили в ответ «грозное предостережение» в качестве восстания в Кронштадте, которое в меньшевистской печати оценивалось как движение, направленное не против революции и власти трудящихся, а лишь против коммунистического правительства. Причиной восстания меньшевики считали экономическое банкротство большевистского режима, вылившееся в «неслыханный топливный, транспортный и продовольственный кризис». Выход из кризисного положения, помимо разрыва со всей предыдущей политикой, виделся в соглашении «с другими социалистическими партиями на основе утверждения власти трудящихся» [2, с. 1—2]. А главным уроком Кронштадта считалась «инициатива решительной борьбы с установившимся режимом, исходящая от тех самых масс, которые до сих пор были оплотом большевизма» [7, с. 3].
Мартов одним из первых обратил внимание на парадоксальность российской ситуации, когда «начало ликвидации утопического режима взяла на себя сама диктатура, установившая этот режим». Если в 1917—1920 годы большевистская диктатура выражала «утопическое стремление значительной части пролетариата к немедленному установлению социального равенства», то с 1921 года она, наоборот, с этим стала бороться. Понятно, в силу этого дальнейшая ликвидация утопии наталкивалась на непреодолимые препятствия. Эволюция России в сторону социализма, по мнению лидера меньшевиков, была возможна только, если «европейский Запад, в лице его наиболее передовых стран, стоит накануне крупных социалистических преобразований, связанных с переходом власти в руки пролетариата». Изолированно от Европы социализация общества в России не могла быть решена. Были и внутренние препятствия на пути развития революции: нэп с самого начала вступил в непримиримое противоречие с политикой надстройки, созданной для проведения совершенно противоположных коммунистических задач. От-
сюда следовал важный и смертельный для власти политический вывод об утрате диктатурой в новых условиях своего оправдания. Однако Мартов был очень осторожен в выводах. Он не сомневался в падении политического коммунистического режима, но не брался гадать, как будет совершаться этот переход и какие силы приобретут господство в государстве, ибо это зависело от целого ряда факторов [12, с. 4; 10, с. 4, 7, 10].
Даже в марте 1922 года меньшевики-эмигранты признавали, что революция стоит на распутье, когда «демократическая ликвидация большевистского периода русской революции становится вопросом жизни или смерти трудящихся масс и, прежде всего, рабочего класса» [18, с. 3]. На «распутье» стояла и партия меньшевиков. Ю. Мартов в апреле 1922 года признавал наличие в РСДРП группы, выступающей против линии ЦК на превращение большевистской диктатуры в социалистическую власть, основанную на «соглашении пролетариата с крестьянством». Для лидера меньшевиков было очевидным, что «борьба против большевистской диктатуры и бонапартизма» должна включать в себя лозунги «демократической власти трудящихся» и «единого революционного фронта в России» [13, с. 6—8].
Мартов в статье «Наша платформа», опубликованной в начале октября 1922 года, остался на прежних позициях в оценке Октябрьской революции 1917 года, расценивая ее как этап революции, «в основе своей буржуазной, несмотря на выдвинутые ей лозунги коммунизма и диктатуры пролетариата». Даже захват власти пролетариатом не способен, сам по себе, преодолеть ограниченность развития производительных сил страны. Только при совпадении русской революции с революцией на Западе, по убеждению Мартова, могло быть положено начало социализации российской экономики. Но завершившаяся первая стадия мирового кризиса капитализма отбросила европейский пролетариат назад с позиций 1918— 1919 годов. Отсюда следовало, что восстановление разрушенного народного хозяйства России будет вынуждено осуществляться «преимущественно на капиталистических началах». Кроме того, если в годы Гражданской войны политическая линия партии меньшевиков строилась из признания большевиков защитницей основ революции от реставрации, то осенью 1922 года рамки этой поддержки оказались «чрезвычайно суженными». Но при этом Мартов остался твердым противником «революционного свержения советской власти» [14, с. 4—6].
61
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
Заграничная делегация ЦК РСДРП начала поход против журнала «Заря», несмотря на то, что в России, по данным Л. Исаева, позиция ЦК РСДРП имела довольно много противников. Меньшевистский ЦК исключил из партии Маслова, но не смог исключить Аксельрода, который обрушился с резкой критикой на ряд положений ЦК, «начиная от пресловутого «соглашения с большевиками» в русском масштабе и кончая позорной комедией «единого фронта» в масштабе международном». Исаев довольно резко оценил выход РСДРП из II Интернационала [6, с. 110— 111].
Однако Мартов опасался той «вредной роли», которую способна сыграть диктатура, если ей удастся внушить «темным слоям пролетариата и крестьянства» веру в то, что их интересы могут быть защищены от посягательств имущих классов методом полицейской опеки «сильной власти». Юлий Осипович не сомневался, что в стране с «вековой традицией рабской веры в благодетельную государственную власть» своеобразным возрождением легенды о «мужицком царе», в конечном счете, воспользуются антипролетарские элементы. В перспективе нация, «переросшая буржуазную демократию», получила бы «в награду диктатуру комячеек», но нации, «не доросшей» до буржуазной демократии, «суждено будет преклониться перед бонапартистским тираном» [12, с. 7].
Для подобных заключений были основания, учитывая значение в развитии русской революции личностного фактора, т. е. связи устойчивости большевистского режима с «личностью председателя Совнаркома». Так, Ф. Дан полагал, что «острота противоречий, созревших под крышею большевистского режима», достигла уже той степени, когда «лишь инерция исторически омертвевшей традиции, воплощенной в личности «вождя», поддерживает неустойчивое равновесие» советской власти. В свою очередь, «непосредственно уход Ленина» развяжет борьбу клик внутри коммунистической партии. Правда, Дан
был уверен, что ни одна из них не сможет сыграть роль «железного обруча», потому что не обладает тем «обаянием и доверием», которые дала Ленину вся его предшествующая деятельность. Считая «коммунистическую диктатуру» при нэпе «исторической нелепостью», выход из сложившегося положения он видел или в бонапартистской диктатуре, или в демократии [22, с. 3].
Анализ материалов эмигрантской печати позволяет говорить, что меньшевики, сплотившиеся вокруг «Социалистического вестника», выступали против большевиков с «открытым забралом», не прячась за позицию беспартийности. Социал-демократия, тактическими лозунгами которой стали «Свобода выборов в Советы» и «Долой диктатуру большевиков» [16, с. 2, 3], бросила открытый вызов коммунистической идеологии и практике.
Еще более жесткую позицию в отношении деспотического режима занимала редколлегия журнала «Заря», оценивавшая большевистский переворот 1917 года как контрреволюцию. Признавая, что «любой деспотический режим может держаться очень долго», сплотившиеся вокруг журнала социал-демократы были уверены, что «большевистская власть не жилец на этом свете». В своих расчетах они исходили из того, что «режим, держащийся на распределении и расточении до него созданных благ, должен с треском провалиться» [24, с. 223, 224].
В своих теоретических построениях и практических предложениях правые меньшевики ссылались на авторитет В. Засулич. Еще в феврале 1918 года в органе московской группы социал-демократов «Наша жизнь» В. Засулич писала о незавершенности политической революции 1917 года, которую внезапно «настиг контрреволюционный переворот» большевиков. Весомым и актуальным аргументом для правого крыла РСДРП были рассуждения Засулич об опасности расцвета милитаризма во всем мире, «который отодвинет в туманную даль всякую возможность социализма» [4, с. 285, 286].
Литература
1. Абрамович Р. Отступление или выпрямление линии//Социалистический вестник. 1921. № 11. С. 3—5.
2. Грозное предостережение//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 4. С. 1-3.
3. ДалинД. Кризис Нэпа//Социалистический вестник. 1922. № 15. С. 2, 3.
4. Засулич В. Социализм Смольного//Заря. Орган социал-демократической мысли. 1922. Берлин. № 9/10. С. 285, 286.
5. Иванович Ст. Надо выбирать//Заря. Орган социал-демократической мысли. 1922. Берлин. № 5. С. 130-135.
6. Исаев Л. Письма о тактике//Заря. Орган социал-демократической мысли. 1922. Берлин. № 4. С. 107-111.
62 научный журнал ВЕСТНИК АССОЦИАЦИИ ВУЗОВ ТУРИЗМА И СЕРВИСА 2009 / № 3
Дети российских военных эмигрантов в 1920-1930-е годы...
7. Кронштадт//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 5. С. 2—6.
8. Кучин (Оранский) Г. О нашей партии//Социалистический вестник. 1922. № 18. С. 3—5.
9. Мартов Л. По поводу письма тов. П. Б. Аксельрода//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 8. С. 3-6.
10. Мартов Л. На пути к ликвидации//Социалистический вестник. 1921. № 18. С. 2-4.
11. Мартов Л. Разложение государства или его завоевание?//Социалистический вестник. 1921. № 14/15. С. 3, 4.
12. Мартов Л. Диалектика диктатуры//Социалистический вестник. 1922. № 3. С. 3-7.
13. Мартов Л. К вопросу о задачах партии//Социалистический вестник. 1922. № 7. С. 6-8.
14. Мартов Л. Наша платформа//Социалистический вестник. 1922. № 19. С. 3-8.
15. Некоторые итоги//Социалистический вестник. 1922. № 17. С. 1-4.
16. Продолжайте//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 8. С. 1-3.
17. Пути революции//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 2. С. 1-3.
18. Пятая годовщина революции//Социалистический вестник. 1922. № 5. С. 1-3.
19. Русский рабочий при «государственном капитализме»//Социалистический вестник.1921. № 19. С. 1-4.
20. «Соглашение с крестьянством»//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 6. С. 1-4.
21. Социализм и классы в России//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 6. С. 4-7.
22. Болезнь режима//Социалистический вестник. 1922. № 13/14. 20 июля. С. 1.
23. Экономика и политика//Социалистический вестник. Орган Заграничной делегации РСДРП. 1921. № 1. С. 1-3.
24. Юбилей русской контрреволюции//Заря. Орган социал-демократической мысли. 1922. Берлин. № 8. С. 223, 224.
УДК 904
I ДЕТИ РОССИЙСКИХ ВОЕННЫХ ЭМИГРАНТОВ В 1920-1930-Е ГОДЫ:
I СУДЬБЫ, ОБРАЗОВАНИЕ, МЕНТАЛЬНОСТЬ
Сотников С. А.,
кандидат исторических наук, доцент, ФГОУВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса» г. Москва, sergey-sa@yandex.ru
In the 1920 s and 1930 s children of the Russian military migrs along with their parents shared the hardships of civil war and exile, many of them experienced orphanhood and starvation. Community of the Russian military emigration made great efforts to rescue the children, offering the upbringing and education, resulting in an efficient system of educational institutions and extra-curricular educational and sports organizations. The education system transferred the corporate military traditions and ideology of the military emigration to several generations of Russian young people abroad.
Key words: education, immigrants, mentality, children.
Дети российских военных эмигрантов в 1920-1930-е гг. разделили со своими родителями тяготы гражданской войны и изгнания, а многие познали горечь сиротства, голод и другие лишения. Сообщество российской военной эмиграции приложило значительные усилия по спасению детей, их воспитанию и образованию. Была создана достаточно эффективная система учебных заведений и внеучебных просветительных и спортивных организаций, деятельность которых обусловила передачу корпоративных военных традиций и идеологии военной эмиграции нескольким поколениям российской молодежи за рубежом.
Ключевые слова: образование, эмигранты, ментальность, дети.
63
