CC BY
48
УДК 821.161.1-142(Кюхельбекер В. К.)
ББК Ш33(2Рос=Рус)5-8,445 ГСНТИ 17.82.
Е. Ю. Шер Екатеринбург, Россия ОДА В. К. КЮХЕЛЬБЕКЕРА «ДЕНЬ СВЯТОГО АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО»
КАК ОБРАЗЕЦ ЭПИДИКТИЧЕСКОЙ ОРАТОРСКОЙ РЕЧИ ВТОРОЙ ТРЕТИ XIX ВЕКА Аннотация. Рассматривается в жанровом аспекте стихотворение В. К. Кюхельбекера «День святого Александра Невского» как редкий образец романтической «торжественной» оды. Для декабристов с их активной гражданско-патриотической позицией ода становится основной художественной формой выражения особого романтического мироощущения. Такая жанровая форма работает на создание идеализированного образа Александра I — спасителя и гордости Отечества, каким он представляется Кюхельбекеру в 1832 г.
Ключевые слова: романтизм; жанр; ода;
В. К. Кюхельбекер; идеализированный образ; Александр I.__________________________________________
10; 16.21.33 Код ВАК 10.01.01; 10.02.19
E. Yu. Sher Ekaterinburg, Russia
THE ODE BY V. K. KUCHELBECKER «DAY OF ST. ALEXANDER NEVSKY»
AS A MODEL OF APODICTICAL ORATORICAL SPEECH OF THE SECOND THIRD OF THE XIX CENTURY Abstract. The article deals with the genre features of the poem by V. K. Kuchelbecker «Day of St. Alexander Nevsky» as a rare example of romantic “solemn ” ode. For the Decembrists, with their active civil and patriotic position, the ode becomes the main form of artistic expression of special romantic world perception. This genre form helps to create the idealized image of Alexander I — savior and pride of the Fatherland, as he is seen by Kuchelbecker in 1832.
Key words: romanticism; genre; ode; V. K. Kuchelbecker; idealized image of Alexander I.
Сведения об авторе: Шер Елена Юрьевна, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы.
Место работы: Уральский государственный педагогический университет (Екатеринбург).
About the author: Sher Elena Yurievna, Candidate of Philology, Professor of Department of Russian and Foreign Literature.
Place of employment: Ural State Pedagogical University (Ekaterinburg).
Контактная информация: 620017, г. Екатеринбург, пр-т Космонавтов, 26, к. 277. e-mail: e.yu.sher@yandex.ru.___________________________________________________________
Стихотворение В. К. Кюхельбекера «День святого Александра Невского» относится, наверное, к числу наименее изученных произведений поэта. Во многом это обусловлено тем, что, написанное в 1832 г., в период одиночного заключения, оно так и не стало «литературным фактом», т. е. явлением, вошедшим в литературную жизнь эпохи, отразившимся в ней и оказавшим на нее то или иное воздействие [Тынянов 1993: 121 — 137]. Однако для самого Кюхельбекера стихотворение это является, безусловно, знаковым, показательным, поскольку в какой-то мере отражает общую логику его творческой эволюции.
При оценке поздней лирики В. К. Кюхельбекера исследователи по-разному характеризуют вектор ее дальнейшего развития. Так, Н. В. Королева отмечает общий упадок в мироощущении поэта и, как следствие, — смену пафоса в поэзии: уходят «„дифирамбический восторг“, эмоциональная напряженность, высокий гражданский пафос» [Королева 1967: 43]. Т. А. Ложкова также видит в творчестве декабриста явные следы «пережитого поэтом психологического потрясения»: «После 1825 года Кюхельбекер не пи-
шет од, и его поэзия уходит из-под конструктивных принципов „старшего жанра“, потерявшего свою значимость. Пожалуй, лишь в немногих стихотворениях можно обнаружить какие-то переклички с лирикой предшествующего периода на идейно-тематическом уровне, однако характер переживания и облик лирического героя заметно меняются» [Ложкова 2005: 363]. В. Г. Базанов, напротив, не столь категоричен в своих суждениях. Исследователь полагает, что развитие творчества В. К. Кюхельбекера в период заточения и каторги последовательно движется «по ранее намеченному пути»: «Поэт-катар-жанин не отказывается от прежних концепций и в меру своих сил старается развивать и углублять их» [Базанов 1961: 284].
Стихотворение В. К. Кюхельбекера «День святого Александра Невского» одновременно и опровергает, и подтверждает высказанные точки зрения.
Еще в статье 1824 г. «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» В. К. Кюхельбекер утверждал приоритет одического жанра: «Лирическая поэзия вообще не иное что, как необыкновенное, то есть сильное, свобод© Шер Е. Ю., 2014
ное, вдохновенное изложение чувств самого писателя. Из сего следует, что она тем превосходнее, чем более возвышается над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновения. Всем требованиям, которые предполагает сие определение, вполне удовлетворяет одна ода, а посему, без сомнения, занимает первое место в лирической поэзии или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической» [Кюхельбекер 1979: 454]. Для декабристов с их активной гражданско-патриотической позицией именно высокий жанр оды становится основной художественной формой, способной наиболее полно выразить это особое романтическое мироощущение. Размышляя о трансформации магистральных жанров романтической поэзии декабристов, Т. А. Ложкова убедительно доказывает, что ода выступает как «„старший жанр“, задающий контуры эстетической концепции действительности», и для других жанров: «Ода внедрила в их художественное пространство свой, специфический тип мироот-ношения, укрупнила художественный образ миропереживания [1], заметно скорректировала конструктивные жанровые принципы» [Ложкова 2005: 255, 410]. Об этой особенности одического жанра говорил еще Ю. Н. Тынянов: «Старший жанр, ода, существовал не в виде законченного, замкнутого в себе жанра, а как известное конструктивное направление. Поэтому высокий жанр мог привлекать и всасывать в себя какие угодно новые материалы, мог оживляться за счет других жанров, мог, наконец, измениться до неузнаваемости как жанр и все-таки не переставал сознаваться одой» [Тынянов 1977: 245].
Однако сколь бы сложным и неоднозначным ни представлялся нам жанр какого-либо произведения, в нем все равно остается «объективная память жанра», благодаря которой акцентируются и основополагающие жанровые константы. Об этой особенности писал М. М. Бахтин: «Литературный жанр по самой своей природе отражает наиболее устойчивые, „вековечные“ тенденции развития литературы. В жанре всегда сохраняются неумирающие элементы архаики. Правда, эта архаика сохраняется в нем только благодаря постоянному ее обновлению, так сказать, осовременению. Жанр всегда и тот и не тот, всегда и стар и нов одновременно. Жанр возрождается и обновляется на каждом новом этапе развития литературы и в каждом индивидуальном произведении данного жанра. В этом жизнь жанра. Поэтому и архаика, сохраняющаяся в жанре, не мертвая, а вечно живая, то есть способная обновляться архаика. Жанр живет настоящим,
но всегда помнит свое прошлое, свое начало» [Бахтин 1972: 121—122; см. также: Лей-дерман 2010: 75—90].
Что же представляет собой «День святого Александра Невского» В. К. Кюхельбекера с точки зрения жанровой принадлежности? Характерно, что сам поэт не дает жанрового обозначения, ограничиваясь традиционным посвящением знаменательному событию: «День святого Александра Невского». Однако столь лаконичный заголовок прямо акцентирует внимание на характере торжества, в честь которого создается произведение. Приуроченье ко дню тезоименитства, одному из немногих праздников , имеющих государственное значение [2], апеллирует непосредственно к жанру «торжественной» оды
XVIII в.: «Уже сам масштаб одического „слу-чая“ обеспечивает торжественной оде статус крупного культурного события, своего рода культурной кульминации в национальной духовной жизни: таким образом, ода сразу же обнаруживает тяготение к идеальным бытийным сферам» [Лебедева].
Таким образом, событие, послужившее толчком, импульсом к лирическому переживанию, становится своего рода меткой, первым знаком жанровой принадлежности текста, позволяющим говорить о включенности стихотворения в группу так называемых Gelegenheitsgedicht (в переводе с немецкого — «стихи на случай»). Вместе с тем само событие выносится за пределы художественного мира (повествование о нем, его описание в тексте отсутствует) и, кроме заглавия, упоминается единственный раз в восклицании, казалось бы вообще случайном: «Не день ли Александра ныне?». И тем неожиданнее оказывается звучащее удивление, внезапная вспышка памяти, что с самого начала заявлена приуроченность именно к этому дню. Так создается ощущение сиюминутности открывающихся перед нами чувств, их неподготовленности, непосредственности и искренности последующих размышлений поэта, погруженного в думы о вечных вопросах бытия и месте человека в мире. Лирический герой высказывает свое переживание в момент самого переживания и словно сам поражается его возникновению. Стихотворение приобретает вид свободной импровизации, когда одна мысль вызывает другую, непосредственно с нею не связанную, но подчиненную внутренней логике движения эмоционального состояния героя. Тем не менее этот лирический беспорядок, лежащий в основе развития темы, оказывается строго подчинен раскрытию главной идеи, которую сам Кюхельбекер определил как понимание роли Александра I «в истории рода челове-
ческого и народа русского» [Кюхельбекер 1979: 178].
Композиционная структура кюхельбеке-ровского текста распадается на три основные части, традиционные для эпидиктиче-ских жанров ораторской речи, в том числе и для жанра торжественной оды: приступ (введение темы), рассуждение (развитие темы) и заключение. При этом начало и финал образуют своего рода тематическое кольцо, которое не просто замыкает круг раздумий поэта, но завершает прерванные горестные размышления, развеивает возникшие сомнения, однозначно дает ответы на поставленные вопросы.
С первых строк Кюхельбекер выстраивает особый одический образ мира: не быт, а бытие, миропорядок в целом привлекает его внимание, мир он видит как некое грандиозное пространство:
С туманной высоты из отдаленных стран Несутся волны шумного потока В бездонный, темный океан —
И вдруг исчезнули для ока,
Для слуха глас сынов горы затих;
Равнина моря поглотила их И погребла протяжными громами Глаголы рек, гремевших меж скалами.
[Цит. по: Кюхельбекер 1979: 178—181]
Масштабность и величие открывающихся взгляду лирического героя картин подчеркивают абстрактные эпитеты: «с туманной высоты», «из отдаленных стран», «в бездонный океан», словно раздвигая обычные географические координаты, растягивая зримый мир во всех направлениях до бесконечности, неподвластной простому человеческому глазу. Отсутствие физических границ, с одной стороны, подавляет слушателя/читателя, с другой — напротив, формирует восторженно-торжественную атмосферу. Эмоциональный накал, испытываемое потрясение передает контраст, постоянное сталкивание противоборствующих начал: «с высоты — в бездонный», «волны шумного потока — равнина моря», «гремевшие глаголы рек — глас затих», «несутся — исчезнули». Торжественность, «громкость» звучания
создает использование высокой лексики и старославянизмов: «исчезнули», «погребла», «око», «глас», «глаголы рек».
Одновременно логика движения взгляда лирического героя, последовательность охвата представшей перед ним картины придает зачину характер задумчивого созерцания. Постепенно опуская взгляд с «туманной высоты» к «равнине моря», герой словно возвращается в мир земной, не прекращая при этом мыслить о проблемах бытийного
масштаба. Причем путь этот он преодолевает дважды:
Святые дети вечных льдов,
Питомцы мощные доилиц облаков Уже не воспарят к воздушной колыбели! До влажного кладбища долетели И схоронились тут навек.
[Там же]
Подобное удвоение подчеркивает состояние сосредоточенной задумчивости героя, выдает внутреннюю напряженность, направленность внимания на нечто другое, не имеющее непосредственного отношения к обозреваемым громадам. Не случайно вторая картина оказывается насыщена чисто человеческими понятиями: «дети», «питомцы», «доилиц», «колыбели», «кладбища».
Описание природного явления (горного водопада) наполняется философским смыслом, становится метафорическим воплощением вызванных этим видом размышлений не только о месте человека в столь необъятном мире, его бренности, но о смысле его существования:
Не им ли суетный подобен человек?
Как эти бурные, дымящиеся воды,
Не так ли царства и народы Лиются в океан времен И в мире исчезает след племен?
<...>
Как быстрые струи взволнованной пучины, Так минул век Петра и век Екатерины, Так минули их дивные дела,
И что же? слава их одна до нас дошла. Увы!
[Там же]
Показательно, что пространство лирический герой воспринимает с точки зрения обычного человека, стоящего между небом и бездной, а следовательно, подверженного физическому воздействию мира и не могущего преодолеть ни «туманную высоту», ни «бездонный океан». И взгляд его движется не по горизонтали, представляющей неохватную панораму всевозможных явлений, совмещающую не только пространства, но и времена года, как это было у Ломоносова. Лирический герой Кюхельбекера остается неподвижен, но статика эта кажущаяся. Динамично состояние окружающего его мира: текст насыщен глаголами движения («несутся», «долетели», «лиются», «сверкнут»). Но в еще большей степени это мир звучащий, наполненный звуками: «шумного потока», «протяжными громами», «глаголы рек»,
«гремевших», «бурные воды» и пр. Способность же воспринимать изменения в окружающей действительности, оттенки звуча-
ния мира свидетельствует о высокой субъективности мировосприятия. Именно поэтому все явления внешнего (природного) мира во второй строфе получают словесное определение из мира человеческого: воды реки — это «святые дети вечных льдов», «питомцы мощные доилиц облаков»; небо становится «воздушной колыбелью», а море — «влажным кладбищем». Субъективны и эпитеты: «святые», «мощные», «суетный» и др. Скопление рокочущих, гремящих звуков («протяжными громами», «гремевших меж скалами») помогает усилить впечатление мощи, силы. А постоянное колебание от шума к тишине («шумного потока» — «затих» — «громами», «гремевших» — «схоронились» — «бурные воды») создает ощущение тревожности, напряженности. Быстрота смены впечатлений подчеркивается употреблением рядом глаголов в разной временной форме («несутся» — «исчезнули»), усиливает этот эффект и наречие «вдруг». Так оказывается, что картина мира динамична постольку, поскольку динамично состояние души лирического героя. «Грандиозные образы Кюхельбекера пронизаны конкретикой субъективного, индивидуального, чувственного мировосприятия, являются воплощением динамики внутренней жизни героя» [Ложкова 2003: 222—22з].
Еще более обманчива статичность героя во времени. С одной стороны, лирическое высказывание вроде бы прикреплено к моменту возникновения переживания — здесь и сейчас. Но с другой — лирический герой оказывается неподвластен времени и поэтому способен зреть в «отдалении веков»: не только видеть «царства и народы», что «лиются в океан времен», следить, как «в мире исчезает след племен», но и заглядывать «в вечность, покрытую грозной тьмой». Его мысленный взор, в отличие от глаз, не ведает границ, поэтому, в то время как пространственная даль «туманна», прошлое, настоящее и будущее одинаково ясны. Более того, именно настоящее менее всего занимает внимание героя: он сосредоточивает внимание на прошлом, чтобы познать будущее.
Вместе с тем сам он остается человеком настоящего, о чем свидетельствуют привязанность переживания к конкретной дате в заглавии (день тезоименитства), установка на сиюминутность, импровизационность мировосприятия в 1-й строфе и самое начало 4-й строфы, когда в объективированную картину врывается лирическое «я», которое, казалось бы, занимает в произведении весьма скромное место, не проявляясь столь откровенно, как в ранних одах Кюхельбекера. Да и личное местоимение «я»
употребляется здесь единственный раз на весь текст: «Я вижу град Петра», но тем самым подчеркивается глубоко индивидуальный характер переживаний. И если первые три строфы безличны (даже надличны), то во второй части стихотворения сразу заявляется субъективность восприятия. Картины мира даны в преломлении конкретного «Я» (не «показался» или «виден», а «Я вижу»), значит все чувства и мысли, вызванные ими, также носят подчеркнуто субъективный характер. В 6-й строфе вновь встречается глагол в форме 1-го лица (правда, без местоимения), но на этот раз необычайно сильного эмоционального накала: «клянуся», выдающий высочайшее напряжение внутренних сил героя. Заметен этот момент перехода от созерцания к переживанию и внешне: спокойный, неторопливый тон повествования прерывается скоплением взволнованных вопросов и восклицаний:
Так минул век Петра и век Екатерины,
Так минули их дивные дела,
И что же? слава их одна до нас дошла. Увы! не день ли Александра ныне?
А он?
[Цит по: Кюхельбекер 1979: 178—181]
И эта неожиданная смена интонационного поля соответствует сдвигу в потоке мыслей лирического героя. Вырываясь из плена веков, словно осененный внезапной догадкой («Не день ли Александра ныне?»), герой обращает свой взгляд на события недавнего прошлого, ставшие предметом его рефлексии:
...сияет божий храм;
Раздался звон благовеститель, Проснулась тихая обитель,
К ее ликующим стенам В борьбе всемирной победитель, Любезный русским русский царь,
Своим народом окруженный,
Течет, в величии смиренный,
Припасть с ним вместе пред алтарь. Окончен исполинский бой:
Дав мир вселенной после боя,
Пред гробом соименного героя Венчанный маслиной герой.
<...>
О русский царь! пал от руки твоей
<...>
Отважный, грозный вождь, Европы
повелитель,
Ее властителей властитель.
[Там же]
Видно, как в сознании лирического героя сливаются два торжества: именины государя императора и празднование победы русского войска над Наполеоном в войне 1812 г.
И если первое событие остается за пределами художественного мира, служит лишь первоначальным толчком для размышлений, становится своего рода связкой между поэтом и его творением, то второе событие как раз и вызывает у героя сильный эмоциональный отклик, является истинной основой лирического переживания.
Чрезвычайно значимой в данном случае кажется момент хронологического несовпадения слитых воедино событий. День святого Александра Невского, точнее день поминовения благоверного великого князя, приходится на 30 августа (по старому стилю; используется Русской православной церковью), что вполне соответствует признанию Кюхельбекера о причине написания произведения (о «приближении именин покойного государя» поэт говорит 26 августа: «Приближение именин покойного государя, воспитателя и благодетеля моего, которого память всегда была и будет мне драгоценною, заставило меня пожелать написать нечто, что бы выразило образ, под каким Александр представляется мне в истории рода человеческого и народа русского» [Кюхельбекер 1979: 178]). Высочайший же манифест, извещавший об окончании Отечественной войны, был издан Александром I 25 декабря 1812 г. Следовательно, в августе «мир» во «вселенной» «после боя» еще не мог наступить. Представляется, что это не просто забывчивость. Так же как мало объяснить стяжение времени одной лишь логикой лирического беспорядка, ассоциативным принципом мышления, свойственным торжественной оде классицистов. Собственно, в тексте нигде не говорится о том, что описываемое действие происходит в день святого Александра Невского. Путаница возникает из-за того, что В. К. Кюхельбекер использует не привычную формулу приуроченности к определенному событию, посвящения в честь какого-то случая («В день», «На день»), а просто указывает совершенно конкретную дату («День святого»). Поэтому заголовок воспринимается как некий обобщающий элемент, вбирающий всё последующее содержание текста (т. е. текст будто бы раскрывает, наполняет действием заголовок). На самом же деле название представляет собой указание на время написания произведения. Этот день (день обязательного чествования) лишь формальный повод вспомнить день истинной славы, истинного величия — не просто день празднования именин, а день, ставший днем триумфа Александра I.
С этого момента всё внимание концентрируется на образе Александра I, который
воспринимается как воплощение героя романтического толка. Это необыкновенный, исключительный характер, избранная личность, подобная вспышке во мраке, явленная миру на краткий миг, когда она более всего необходима:
И как сверкнут и вдруг померкнут блески
Над пенистой, кипящей глубиной,
Так точно явится и пропадет герой.
[Цит по: Кюхельбекер 1979: 178—181]
При этом постоянно подчеркивается героическая составляющая образа: «Пред
гробом соименного героя венчанный маслиной герой» Таким образом не только опять сводятся временные пласты, но словно бы уравниваются и деяния двух героев, двух Александров, свершивших единый в своей сути «священный подвиг».
Известно, что в результате действий войск под предводительством Александра Невского Русь сохранила свою свободу и независимость (это и битва со шведами 1240 г., и сражение с Ливонским орденом 1242 г. — знаменитое Ледовое побоище). Все победы Александра Невского воспринимались прежде всего как победы религиозные: русские люди, имея небольшое войско, с Божьей помощью отстояли свое православие. Подобный взгляд свойствен и летописи, и «Житию Александра Невского» и отражает специфику мировосприятия человека Древней Руси, основной чертой которого был провиденциализм, т. е. религиозное понимание хода истории как проявления воли Бога, высшего Промысла. Александр Невский — это не только спаситель Руси, но и носитель высшего, божественного начала, нравственный идеал эпохи. И «соименность» двух царей способствует переложению сущностных характеристик с одного на другого. Одинаково обозначение обоих Александров словом «герой», а позже «русский царь», к тому же оба спасли Отечество «в годину страшную», «когда насилье и коварство за родом покоряли род, когда везде кровавые уставы писал кровавый штык». Так Александр I наделяется ореолом святости своего далекого предшественника, возносится в сознании лирического героя на недосягаемую высоту. А горестное раздумье начала стихотворения перерастает в восторг, восхищение, преклонение (одическое по своему характеру переживание).
Идеализация образа царя-спасителя достигает максимального предела. Его характеризуют только очищенные от всего суетного и низменного добродетели, исключительные по своей силе и чистоте чувства: «не жертвовал кумирам ложным», «Надежда,
Вера и Любовь нашли убежище в груди высокой», «души смиренье», «живая вера» — вот качества, предопределившие исход войны:
И видел бог души твоей смиренье, Господь твою живую веру зрел —
И положил ужасному предел,
Дохнул — и уст всесильных дуновенье Развеяло несметные полки;
Перун всесокрушающей руки Пожрал непобедимых ополченье!
[Там же]
Александр I предстает перед лирическим героем как образец нравственного совершенства, поэтому лишен эгоистического индивидуализма, свойственного традиционно романтическому герою; он, и «в величии смиренный», не стремится возвыситься над толпой, а «течет», «своим народом окруженный» «припасть с ним вместе пред алтарь». Эта вписанность русского правителя в поток русского народа («течет»), его единение с нацией («своим народом окруженный», «с ним вместе», «любезный русским русский царь») резко противопоставляется выпячиванию своего «я» Наполеоном («Я новый Карл, / Я новый Клодвиг!»). Противостояние личных и общественных интересов, гордыни и смирения, веры и безверия оценивается Кюхельбекером с точки зрения нравственности и морали как высших христианских ценностей и решается в духе религиозного провиденциализма. А роль судии берет на себя лирический герой:
Так, Александр! ты был благословен; Клянуся, не без помощи небесной Ты одолел в борьбе чудесной,
Не без нее ужасный низложен.
[Там же]
Главное, что отличает Александра I, делает его героем, личностью необыкновенной, исключительной, — сила и непоколебимость веры: «на бога истины, и правоты» он и «тогда надежды возложил», когда кругом «вливало хладное безверье тлетворный яд в увядшие сердца; отвергнуло небесного отца безумное высокомерье; мир начал забывать творца...». Чистота и искренность его намерений определяют исход войны («Господь благословил его священный подвиг»), а следовательно, и его собственную судьбу в веках («Ты был благословен»). И если в самом начале своих размышлений лирический герой задается вопросом, как человеку оставить о себе память, когда «в мире исчезает» и «след племен», то теперь он находит ответ на свой вопрос. Ни «пляски», ни «гимны
торжествующих певцов» не могут увековечить минувшие дела, даже «дивные», и до потомков доходит лишь «слава их одна», т. е. не сами деяния, а воспевающие их слова. Но подлинно благословенное деяние забыто не будет, не затеряется бесследно «в вечности, покрытой грозной тьмой»:
Все тленно под изменчивой луной
<...>
Но будет жить бессмертный подвиг твой,
О Александр!
[Там же]
Итак, Кюхельбекер выстраивает свое стихотворение по законам классической классицистической оды, сохраняя «дух» ведущего поэтического жанра XVIII в. и вместе с тем наполняя его «внутреннюю форму» новым звучанием, обогащая романтическими тенденциями, опровергая таким образом установившееся в отечественном литературоведении мнение о том, что «со второй трети
XIX века оды уже не творили, а создавали по известным клише» [Алексеева 2005: 6].
Таким образом, предпринятый анализ склоняет нас к мысли, что «День святого Александра Невского» являет собой редкий образец романтической торжественной оды, какой виделась она Кюхельбекеру еще в 1824 г.: «.ода ... без сомнения, занимает первое место в лирической поэзии или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической. <...> Ода, увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу Отечества, воспаряя к престолу Неизреченного и пророчествуя пред благоговеющим народом, парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя. Сверх того, в оде поэт бескорыстен: он не ничтожным событиям собственной жизни радуется, не об них сетует; он вещает правду и суд промысла, торжествует о величии родимого края, мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга» [Кюхельбекер 1979: 454]. Сама жанровая форма работает на создание идеализированного образа Александра I — спасителя и гордости Отечества, каким он представляется Кюхельбекеру в 1832 г., спустя 20 лет после свершения его «священного подвига», открывшего путь к истинному «бессмертию» в «книге живота народов и племен». И тем самым «День святого Александра Невского» подтверждает признание поэта по поводу ранних своих теоретических убеждений, сделанное в том же 1832 г.: «Нахожу, что в мыслях своих я мало переменился» [Кюхельбекер 1979: 198].
ПРИМЕЧАНИЯ
[1]. Термин «образ миропереживания» введен в
употребление С. И. Ермоленко в ходе изучения специфики лирических жанров: «...структура
лирического жанра определяется гибкой, но достаточно устойчивой связью между типом лирического субъекта (типом субъектной организации), характером интонационно-мелодического строя и свойственными данному жанру „сигналам^ („эмблематикой“) ассоциативного фона. Эта связь и порождает специфический для каждого лирического жанра образ миропереживания как выражение определенной эстетической концепции личности» [Ермоленко 1996: 19].
[2]. К торжествам, имеющим государственное значение, начиная с XVIII в. относили одержанную победу, заключение мира, четыре ежегодных царских дня (день восшествия на престол, день коронации, день тезоименитства и день рождения царствующей особы), дни рождения и кончины лиц царской семьи, въезда монарха в город или отъезда из города.
ЛИТЕРАТУРА
1. Алексеева Н. Ю. Русская ода: развитие одической формы в XVII—XVIII веках. — СПб. : Наука, 2005.
2. Базанов В. Г. Очерки декабристской литературы: поэзия. — М. ; Л. : Наука, 1961.
3. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. — М. : Сов. Россия, 1979.
4. Ермоленко С. И. Лирика М. Ю. Лермонтова: жанровые процессы / Урал. гос. пед. ун-т. — Екатеринбург : АРГО, 1996.
5. Королева Н. В. В. К. Кюхельбекер. // Избр. произведения / В. К. Кюхельбекер. — М. ; Л. : Сов. писатель, 1967. Т. 1. С. 5—61.
6. Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. — Л. : Наука, 1979.
7. Лебедева О. Б. Поэтика торжественной оды как ораторского жанра // История русской литературы XVIII века : учеб. для вузов / О. Б. Лебедева. ЦКЬ: http://www.infoliolib.info/philol/lebedeva/lomon.html.
8. Лейдерман Н. Л. Теория жанра. Исследования и разборы / Ин-т филологических исследований и образовательных стратегий «Словесник» ; УрО РАО ; Урал. гос пед. ун-т. — Екатеринбург, 2010.
9. Ложкова Т. А. Система жанров в лирике декабристов / Урал. гос. пед. ун-т. — Екатеринбург, 2005.
10. Тынянов Ю. Н. Литературный факт. — М. : Высшая школа, 1993.
11. Тынянов Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Поэтика. История литературы. Кино / Ю. Н. Тынянов. — М. : Наука, 1977. С. 227—252.
Статью рекомендует к публикации д-р филол. наук, проф. Т. А. Ложкова.
