CC BY
113
УДК 141-333
Е. В. Пилюгина *
ОБЩЕСТВО ПОСТМОДЕРНА В ПАРАДИГМЕ «НОВОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ»: КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ
В статье исследуется феномен актуализации концепта «Новое Средневековье» в современной гуманитарной западной и российской науке, публицистике. Анализируются неосредневековые концепции З. Баумана, У Бека, У Эко, А. Неклессы и др. Исследуется адекватность применения указанного термина для фиксации происходящих социальных изменений и ключевых характеристик постмодернити. В современном обществе выявляются как созвучные классическому Средневековью черты, так и специфические «неосредневековые». Делаются выводы, что предпосылкой конституирования неосредневекового проекта в современности стало предельное освоение мирового рынка и, в условиях глобализации, втягивание в специфическую постмодерновую реальность всего мирового сообщества. Обосновывается, что одним из признаков реализации неосредневекого социального проекта является феномен современной панмифологизации реальности.
Ключевые слова: Новое Средневековье, неосредневековый мир, «новые феодалы», глобализация, панмифологизация реальности, мифологема.
E. V. Pilyugina
The postmodern society in the paradigm of the " new middle ages": conceptualization
This article examines the phenomenon of the activation of the concept "New Middle Ages" in the modern Western and Russian humanitarian science, journalism. Actual neome-dieval concepts are analyzed: S. Bauman, U. Beck, U. Eko, A. Neklessa, etc. The adequacy of the application of this concept for fixation of ongoing social changes and key characteristics of the postmodernity is analyz. Come to light in the modern society both consonant features to classical Middle Ages and specific «neomedieval» features. Conclusions are drawn that limit development of the world market became the prerequisite of an institutionalization of the neomedieval project in the present became and, in the conditions of globalization, retraction in the specific post-modern reality of all world community. Locates that one of
* Елена Владимировна Пилюгина — кандидат философских наук, докторант кафедры философии Московского педагогического государственного университета. Директор Территориального центра. Российский новый университет; [email protected]
signs of implementation of the neosredneveky social project is the phenomenon of a modern pan-mythologization of reality.
Keywords: New Middle Ages, neomedieval world, «new feudal lords», globalization, pan-mythologizing, mythologema.
Научная и публицистическая обществоведческая мысль нашего времени — эпохи постмодерна — отличается лавинообразным внедрением новых терминов (иногда путем переформатирования старых), посредством которых философы, ученые, публицисты пытаются обозначить реперные точки современного социума. В результате бурного терминологического творчества уже к концу прошлого столетия современное общество было маркировано как информационное — симулятивная, ризоморфная, хаоидная, сингулярная, дискурсивная и полинарративная социальная среда, непрерывно деконстру-ируемая из отдельных фрагментов реальности (прошлого и настоящего) посредством языка. Но процесс концептуального оформления новейшего социального пространства продолжается и сегодня. Из сравнительно недавних маркировок актуально определение современного этапа развития социума как «Нового Средневековья». Подобное обозначение, хотя и препарированное тем пониманием Средневековья, которое установилось с начала Нового времени, в Ренессансе, в современных условиях глобализации и становления поистине всемирных трансэкономической, геополитической, транскультурной систем, только на первый взгляд выглядит парадоксальным или провокационным. Проанализируем адекватность и особенности употребления дефиниции «неосредневековый мир» в качестве характеристики современной социальной реальности, выявив в глобализирующемся мире постмодернити черты, созвучные классическому Средневековью .
Предварительно отметим, что первая волна актуализации термина «Новое Средневековье» обеспечена прежде всего неорелигиозным и консервативным религиозным направлениями в русской философии «Серебряного века», представленным К. Леонтьевым, П. Флоренским, Н. Бердяевым; введение же в оборот термина связано с именем немецкого философа и поэта-романтика Фридриха фон Харденберга (Новалиса), критиковавшего гипертрофированно рациональное и технократическое Просвещение и пророчествовавшего о наступлении новой религиозной (христианской) эпохи — Нового Средневековья (в речи «Христианство и Европа», 1799). Оставив за пределами внимания данной статьи вопрос о причинах употребления и смыслах понятия на заре Просвещения и в ранний советский период (эти причины и смыслы различны, но к проблеме имманентности данного обозначения нашему времени имеют очень косвенное отношение), обратим лишь внимание на растущую популярность указанного термина, все чаще используемого сегодня в качестве концепта для прояснения важных тенденций современности.
Одним из первых черты неосредневековья в мире постмодерна разглядел признанный специалист в исследовании классического Средневековья, итальянский ученый-медиевист, философ, писатель Умберто Эко [12, с. 258-267]. Показательна сама идея Эко, успешно воплощенная уже в его первом романе «Имя Розы» — подать характерные для Средневековья темы, проблемы в пост-
модернистской «упаковке», соединить казалось бы несоединимое: средневековый стиль и постмодернистский (а также философский трактат, эмпирическое научное исследование и детектив). Показательно и объяснение, которое дает Эко относительно причин, побудивших ученого заняться литературным творчеством: популяризовать Средневековье, освободив «само понятие Средневековья от отрицательной ауры, которую создала вокруг него определенного рода культурологическая публицистика возрожденческого толка» [12, с. 260].
Какие же условно средневековые черты обнаруживает в обществе постмодерна Эко? Прежде всего отмечается схожесть той социально-культурной ситуации, которая сложилась в конце Римской истории, и той, которая отличает наше время: разваливается «огромная мировая империя, мощная интернациональная государственная власть, которая в свое время объединила часть мира с точки зрения языка, обычаев, идеологии, религии и технологии» [12, с. 259]; империя рушится из-за внутренних причин (чрезмерное усложнение собственной структуры), а также под натиском наседающих «варваров», которые «необязательно необразованны, но которые несут новые обычаи и новое видение мира» [12, с. 259], точечными ударами ослабляя политического гиганта на периферии и внедряясь в его социальную и культурную материю, подтачивая изнутри. Параллели с современностью, по Эко, очевидны: «Что сегодня мы живем в эпоху кризиса Великой Американской империи, стало уже общим местом в историографии нашего времени» [12, с. 261]. В геополитическом плане Эко прав; мир сегодня — на острие борьбы очередного претендовавшего на абсолютную и «вечную» гегемонию «Рима», разросшегося в процессе экономического доминирования и войн и оказавшегося перед перспективой ухода «на скамейку запасных». Но в цивилизационном плане следует вести речь о кризисе всей Западной цивилизации, и прежде всего культурном кризисе самой Европы как сердцевины и источника распространения западных ценностей.
Наряду с констатацией общей ситуации втягивания в «Новое Средневековье» Эко фиксирует следующие «неосредневековые» черты в политической жизни: децентрализация и общий кризис центральной власти, превратившейся в фикцию, систему абстрактных принципов; клановые отношения, становящиеся преобладающим типом социальных взаимодействий на некогда ментально однородном пространстве модернистского Города; «вьетнамизация территории», под которой понимается прогрессирующее образование частных военных образований (частных армий, полиции), призванных защищать частные интересы «сильных мира сего» (назовем их «новыми феодалами») в условиях, когда государственная власть слабеет. Опираясь на наемников (современных «варягов»), неофеодалы в лице ключевых акционеров транснациональных корпораций и межгосударственных инвестиционных фондов начинают борьбу за передел мира. Причем, как замечает Эко, распознавая характерные черты т. н. гибридных войн в нарушении обычаев, установленных либеральными государствами, «войну больше не объявляют, поэтому, никогда не известно, находимся ли мы в состоянии войны» или еще (уже) нет [12, с. 263]. В результате практически нескрываемой деятельности и влияния «новых феодалов» с их частными военными корпорациями под подозрением в отсутствии легитимности оказываются не только конкретные государственные структуры,
но и власть, и существующие законы как таковые. Так ментальное пространство социума расчищается для принятия новой власти и новых законов.
В аспекте культуры Эко отмечает такие признаки неосредневекового взгляда на мир, как акцентированно апокалипсическое мировоззрение, порожденное неуверенностью в завтрашнем дне, изобилующее предрассудками, которые играют роль символических опор в рушащемся и теряющем ориентиры социальном пространстве; гипертрофированная цитатность и ссылка на авторитет: «гуляющие» сегодня по блогосфере афоризмы, якобы принадлежащие известным историческим личностям, являются по сути той же тактикой идеологов классического Средневековья, апеллировавших к авторитету предыдущих мыслителей, но вкладывавших в их уста собственные мысли по принципу «чем древнее, тем подлиннее». В результате вся совокупность культурных высказываний выглядит как огромный монолог без различий, с одними и теми же цитатами, стереотипными формулировками, схожей лексикой. Достаточно просмотреть передовицы в мейнстримных СМИ, чтобы убедиться в том, насколько такая характеристика средневековой культуры подходит современным масс-медиа. Следует согласиться с итальянским философом и в том, что для современности характерна средневековая ориентация на зрелищность, с тем лишь различием, что сегодня место «каменной книги» — средневекового собора с его фресками и витражами, представляющими сложные сюжеты христианской философии «в картинках», занял Голливуд. В обеих ситуациях, классического Средневековья и постмодернистского Неосредневековья, происходит иерархизация знания (и, тем самым, стратификация общества на основе доступа к знанию). С одной стороны оказывается культурная элита, в пространстве которой находится место и диспутам, и полилогу, но знания которой объявляются (гласно или негласно) сакральными, т. к. доступ к этим знаниям обеспечивает статусную квалификацию «знающих». С другой — шаблонно мыслящие массы, готовые и привыкшие употреблять дайджесты знаний. Добавим, что особенностью «нашего» «Неосредневековья» является то, что знания, информация как таковая, вовсе не замалчиваются, не скрываются в неких монастырских библиотеках, а очень даже свободно «гуляют» в информационном пространстве. Но в этом и нет нужды — не всякая информация сегодня выглядит как знания, а только та, которая подвергается соответствующей рациональной обработке, другими словами, активируется. Способность сознания индивида к обработке информации, превращению информации в знания, скорость и глубина обработки информация уже стали стратифицирующими критериями, рассекающими иллюзорно однородное информационное пространство постмодерна на тех, кто способен обрабатывать информацию — кропотливо заниматься поиском, анализировать, и тех, кто довольствуется информацией, представляемой информационными поисковыми системами «в первую очередь», по первым словам и даже буквам заявленного поиска. Большинство пользователей Интернета — именно пользователи, а не обработчики информации; обладатели «клипового мышления», предполагающего ориентацию на яркие образы, лежащие на поверхности ответы, на динамичную смену блоков информации, но не на глубину, требующую вдумчивости, погружения в суть проблемы. Эко маркирует такую культуру как bricolage [12, с. 265], предполагающий
«неразличение эстетического и механического предметов». Уточним, что если в классическом Средневековье механическое подавалось как эстетическое, то сегодня, напротив, эстетическое представляется как механическое (эстетика коллажа). Наряду с этим исследователи отмечают культивирование схоластических установок на непременную завершенность знания, что приводит к инструментализации знания.
Собирательный подход и фрагментарное усвоение предшествующего культурно-исторического наследия классическим Средневековьем, когда бралось на вооружение только то, что можно было переформатировать и интерпретировать, совместив с генеральной линией религиозно-политической идеологии, а остальное игнорировалось или уничтожалось, в лучшем случае «складывалось в долгий ящик», отличает и составную, мозаичную культуру постмодерна. Социально-культурное пространство постмодерна — пространство пазловой действительности, причем под «действительностью» здесь понимается не собственно реальность, а воплощение реальности в неких символах. Ключевым словом в культуре становится «интерпретация» как трактовка трактовок. Прошлое также интерпретируется и фрагментируется; фактически неосредневековое, как и классическое средневековое, мировоззрение не предполагает действительного изучения и проникновения в прошлое. История объявляется подчеркнуто необъективной и представляется большей частью не научными трудами, а, как тонко подмечает Эко, «в песнях вагантов», создающих мифические образы исторических героев и событий. Ведь условно «средневековому» обществу нужна не реальная история, а лишь тот образ истории, в котором люди с их проблемами и чаяниями находили бы себя. Такая история выглядит как ретроспекция — и оправдание — современности. (Отсюда и современное увлечение контекстуально-средневековыми фэнтази.)
Размышления и колоритные зарисовки новой эпохи как Неосредневековья, представленные философом и историком У. Эко, оказываются близки исследованиям современных социологов. Так, о наступающем «новом средневековье» размышляет немецкий социолог Уильрих Бек [2] в контексте вызовов глобализации, которая, по его мнению, с одной стороны, предстает как естественный процесс делокализации (экономической, информационной, культурной), но, тем не менее, с другой стороны, не отвергает и социальные локализации. Только это — релокализации, в результате которых традиционные устойчивые социальные локальные образования деконструируются могущественными социально-экономическими силами в задаваемом ими ракурсе. С целью создания и дальнейшего расширения глобального «свободного рынка» транснациональные экономические сети разрушают «старые» национальные государства, расчищая тем самым мировое социальное пространство для неограниченного потребления-производства услуг и товаров, т. е. для собственного поддержания и воспроизводства; для этого же создаются альтернативные локальные социальные структуры в виде новых государств (или квазигосударств), их объединений; впоследствии эти структуры также будут разрушены, а на их базе созданы новые — и так до бесконечности, ведь неустойчивыми, вечно «молодыми» объединениями всегда легче управлять. Фактически «в костюмах и по правилам хорошо знакомых боев за раздел вли-
яния в рамках индустриального общества, разыгрывается битва нового типа: акторы национально-государственные versus транснациональные» [2, с. 34]; причем правила игры теперь задают как раз надгосударственные структуры, разрушающие и сталкивающие ради реализации своих интересов национальные государства друг с другом. Так проявляется «новый феодализм», где в качестве «сеньоров» выступают инвестиционные фонды и транснациональные корпорации, а их вассалы — целые государства, воюющие уже не ради собственных выгод или гегемонии, а во имя «единого товарного мира», в котором локальные культуры и идентичности заменяются рекламой и имиджными символами товарного мира; люди же становятся тем, что они покупают или могут купить (стратификация на основе доступа к товарам и услугам). Бек делает важное замечание, что при этом, одурманенные потоком информации, льющемся из подконтрольных ТНК масс-медиа, государства (как в виде их политических элит, так и в виде широкой общественности) все еще искренне верят в собственную значимость, не замечая, что игра уже поменялась; как колоритно обозначает немецкий социолог, государства играют в шашки, тогда как транснациональные компании уже ведут игру в шахматы. Таким образом, характерная для классического Средневековья диверсифицированная социальная структура в эпоху постмодерна лишь расширяется количественно, охватывая все человечество, глобализируется, оставаясь по сути тем же жестко структурированным, иерархическим, немобильным обществом, ориентиры которого задаются исключительно «сверху». Тем не менее, пытаясь найти выход из складывающейся ситуации, немецкий социолог обозначает возможную позитивную перспективу в виде создания транснациональных государств, проводящих «многоуровневую политику в рамках наднациональных систем» [2, с. 188-198] с учетом интересов всех входящих в эти системы компонентов — отдельных этносов и стран. Вероятно, в качестве такого трансгосударственного образования, способного противостоять транснациональным корпорациям, Беку виделся ЕС, и с этим можно было согласиться еще некоторое время назад. Но сегодня уже очевидно усиление центробежных тенденций в Европейском Союзе, производных, как кажется, от невозможности даже таким сильным экономически, но всего лишь региональным мультигосударственным объединениям адекватно противостоять реально глобальным по интересам и влиянию транснациональным корпорациям, протянувшим, подобно спрутам, свои «щупальца» повсюду, в самые удаленные уголки мирового сообщества. Также Бек явственно не обозначил главный признак и причину воссоздания характерной для Средневековья жестко стратифицированной социально-экономической структуры, где «верхи» и «низы» четко определены, только в качестве «сословий» выступают уже не слои в рамках отдельного национального общества-государства, а целые государства: лидирующие страны «золотого миллиарда», развивающийся «реваншистский» Восток, включая Россию, и находящийся в фарватере вестернизированной мировой экономики Юг. Эта важнейшая причина, как и в классическом Средневековье, — узкий внутренний рынок. Приходится признать, что современная мировая экономика в определенной степени достигла предела своего развития на планете Земля. Новый импульс (и, вероятно, новое Возрождение) может быть связан лишь с реальным вы-
ходом в Большой Космос, подобно тому, как стимулом первого Возрождения стали Великие Географические открытия. А пока — бесконечные локальные войны с целью новых и новых переделов уже поделенного глобального рынка; и это войны (в т. ч. текущие противостояния Россия — США, Китай — США) не за изменение системы, а лишь за то, чтобы оказаться в привилегированных слоях нового общества, заменив одних лидеров другими.
Польско-британский обществовед Зигмунд Бауман [1] также отмечает текущее глобальное противостояние между трансгосударственными экономическими структурами, претендующими на то, чтобы быть надгосударственны-ми, и сформировавшимися окончательно в эпоху модернити политическими объединениями, в том числе государствами. Де-юре государства при этом не уничтожаются (исключения вроде Югославии только подтверждают правило); де-факто же они просто аннигилируются как суверенные политические образования, т. к. «международный капитал кровно заинтересован в слабых государствах», низведенных при этом до положения «местных полицейских участков, обеспечивающих тот минимальный порядок, который необходим бизнесу», но не порождающих опасений, что могут стать эффективным препятствием на пути свободы глобальных компаний [1, с. 83]. Так происходит дерегуляция рынка: сегодня уже не государства регулируют рынок, а глобальный рынок в лице транснациональных корпораций регулирует государства и их отношения. Мировая институционально-политическая система трансформируется из прежней системы с акцентом на суверенитет государств как ключевых игроков на политической арене в систему управленческого типа, где правители государств оказываются по сути лишь менеджерами транснациональных корпораций.
При этом национальные государства оказываются в двоякой ситуации: маркируемые всего лишь как отдельные локальные рынки в глобальном рыночном пространстве, политически безвольные, т. е. не обладающие реальной возможностью осуществлять свою власть на своей территории, выступать гарантом защиты интересов своих граждан, они тем не менее этими гражданами продолжают считаться социально ответственными за все — безопасность, благосостояние. Поэтому критика общества относится именно к государственным структурам, «не желающим» выполнять свои функции; действительные «хозяева жизни», как «серые кардиналы» политики, остаются не только за пределами критики, но и даже простого внимания граждан. В призме размышлений Баумана можно сравнить положение современных национальных государств с тем символическим, большей частью, положением, в котором оказались на заре классического Средневековья разрушающиеся античные города-полисы: те же минимизированные запросы гражданского общества — «хлеба и зрелищ», та же диверсификация городского пространства на «уделы», куда «чужакам» вход воспрещен. Урбанизированное самосознание города модерна раскалывается на «гарлемы» и «манхэттэны», фрагментируется, как и все социальное пространство. В результате растет неравенство — межгосударственное, межстрановое, внутрисоциальное, причем главным стратифицирующим фактором, по мнению Баумана, выступает свобода передвижения в границах города. Действительно, толерантность элит
проистекает во многом из того, что в реальности они просто не сталкиваются с «чужаками», наблюдая их из окна лимузина и воспринимая в качестве неких этнографических символов. Для широких масс, для социальных низов (а сегодня уже и среднего класса) проблема чужестранцев вполне реальна. Так происходит поляризация свободы и безопасности, и даже права на индивидуальность; и, таким образом, разрушаются базовые принципы либерального мироустройства модернити.
Определяя признаки неосредневековья в структуре современной социальной жизни, Бауман на этом не останавливается. Социальная стратификация и диверсификация, усиление и регламентация социального неравенства, по его мнению, вызваны фундаментальными изменениями менталитета. Вслед за Эко Бауман фиксирует то, что ключевой характеристикой нашей эпохи стала тотальная неуверенность общества и индивида в себе, в окружающем мире, в будущем (в противовес глубокой вере в прогресс, рациональное, поступательное развитие, свободу и права человека, отличавшие общество модерна). В мире «радикального плюрализма» человек вынужден нести бремя индивидуальности, даже когда не имеет на это ни ресурсов, ни сил. В результате, люди объявляются индивидами де-юре, не являясь ими де-факто. В ХХ в. человек экзистенциально противостоял обществу во имя сохранения личностного начала, и в таком контексте личностное препарировалось социальным. В современном же постмодернистском мире человек фактически сводит социальное к индивидуальному, концентрирует внимание на собственном развитии, сознательно уводя его в сторону от сферы общественного. Так люди стремятся упростить свое положение в чрезмерно сложном мире. Чтобы справиться с собственным одиночеством и неуверенностью, современный человек переносит свои смутные символические страхи на окружающий мир. Подобная «местечковая» гипертрофия частного, третьестепенного для мирового сообщества, но единственно реального для индивида в эпоху тех виртуальных проблем, о которых без конца вещают СМИ (в виде землетрясений или войн «где-то на краю света», которые то ли есть, то ли нет), предстает как реверсия «частное-реальное» в противовес «глобальному-виртуальному» и обеспечивает для современного индивида экзистенциальную уверенность в собственной реальности. В то же время «местечковой» психологией легко манипулировать, создавая «индивидуальные крючки», на которые «перепуганные люди могли бы коллективно повесить свои индивидуальные страхи». Именно поэтому, считает Бауман, наше время так «щедро на козлов отпущения — будь то политики... преступники... либо затесавшиеся среди нас иностранцы» [1, с. 95], периодически устраивая «охоты на ведьм» и клеймя «демонов».
Подытожим сказанное: несмотря на различия гражданства, жизненного и научного опыта, принадлежность к разным этническим группам культурно-цивилизационного пространства Запада, У Эко, У. Бек, З. Бауман фактически рисуют один и тот же образ наступающего мира: диверсифицированного, жестко стратифицированного, иерархического, ментально нестабильного и немобильного, с шаблонным мистифицированным и симулятивным мировоззрением. Если добавить, что, не маркируя современный этап
социального развития конкретно «новым средневековьем», обозначенные выше черты оного фиксировали и американский социолог И. Валерстайн [4], и, значительно ранее, русско-американский социолог Питирим Сорокин [7], и многие значимые фигуры французской постмодернистской философской волны (Ж. Делез, Ж. Бодрийяр, Ж.-Л. Нанси), то становится объяснимой как нарастающая популярность концепта «Новое Средневековье» во вроде бы внешне совершенно ином социальном пространстве, так и адекватность его для обозначения начавшихся и грядущих социальных изменений.
Отдельно стоит остановиться на реанимации концепта «Новое Средневековье» в современной российской научной и публицистической мысли. Здесь можно отметить работу Л. И. Блехера и Г. Ю. Любарского, в которой неосредневековая концепция представляется через призму традиционного культурно-исторического противостояния западников и славянофилов в русском ментальном пространстве, с опорой на созвучные концепции в европейской социально-гуманитарной науке. Авторам близка мысль о чередовании средневековий и возрождений в истории человечества [3]. В то же время они правомерно отмечают, что исторические этапы не повторяются буквально, важно лишь наличие общих тенденций. Так, если для классического Средневековья наиболее значимой была антитеза «земной мир/духовный мир», то в эпоху постглобализации уже внедрена и получила распространение иная по содержанию, хотя и близкая методологически и концептуально антитеза «реальное/виртуальное».
Значительное внимание очерчиванию образа наступающего мира отводится в серии работ А. Неклессы [5; 6], в которых автор, пусть и избегая однозначной маркировки «неосредневековый мир», фактически выявляет в сегодняшней социальной реальности те же черты, что Бауман, Бек или Эко: новую геоэкономическую стратификацию мирового социального пространства; «восстание элит», под которыми понимаются «комплексные энергичные сообщества», космополитичные по духу, приватизировавшие информационные и социальные технологии как средства деконструкции мира; состояние «культурной растерянности эпохи» [6] через усиление социальной сингулярности; отсюда — «новый традиционализм» и фундаментализм, схоластичность, конъюнктурность и коллажность мировосприятия, десекуляризация общества в целом; приоритет корпоративных ценностей над личностными; «эпидемия мемов» и мифов; глокализация как причудливое сочетание глобализации и социальной фрагментации; реколонизация очагов западной культуры. В результате всех этих явлений окончательно разрушается мир модернити и актуализируется новый мир «массовой индивидуации», «перманентной транзитности» — одновременно, трансграничный и партикулярный мир постмодерна [6].
Отметим, что активно распространяющиеся в современной российской гуманитарной науке и публицистике идеи «Нового Средневековья» традиционно приобретают русскую ментальную окраску; так, и нынешнюю русскую интеллигенцию заботит не столько грядущие и уже происходящие социально-экономические изменения, сколько духовные; вероятно, поэтому проблема «осредневековывания» поднимается не столько социологами, как на Западе,
сколько литераторами, критиками, что, порой, сужает ареал рассмотрения и характер самой проблемы, когда, например, в плане неосредневековых тенденций видится лишь реанимация религиозного православного мировоззрения [11] или возрождение стилистики древнерусских жанров, ремейк тем древнерусской святоотеческой литературы, связанных с духовными поисками человека, иные культурологические аспекты [9]. В то же время есть и некоторые концептуальные находки, например, понимание того, что наступающее «неклассическое» «Средневековье» по отношению к классическим Средним векам выглядит большей частью как симулякр [11]; что, впрочем, вовсе не означает «реальность без реальности» в бодрийяровском духе [13]. Ведь тогда мы вряд ли так легко обнаруживали бы в современности явные черты общества, бытовавшего в Европе в промежутке от падения Западной Римской империи и до Х1У-ХУ вв., когда началось его разложение. Кроме того, судя по активности распространения неосредневековых идей, наша эпоха в лице гуманитарной элиты начинает искренне ощущать себя в возрождающейся средневековой социальности и ментальности — примерно так, как ощущали себя возрождающими классическую античность гуманисты и идеологи Ренессанса. Но только был ли Ренессанс действительным Возрождением духа Античности или, скорее, того, как восприняли дух Античности Петрарка, Данте Алигьери и иже с ними? Вероятно, и в нашем случае ситуация сходная: Неосредневековье постмодерна — эта симуляция Средневековья через призму индустриального модернового общества и в конфронтации с ним, в контексте глобализации. В этом случае концепт «Новое Средневековье» выглядит как мифологема — образ, конструируемый из фрагментов реальности прошлого ради реализации определенных текущих социальных задач. Мифологемный характер концепта «Новое Средневековье», а также мифологизация реальности как таковой — это, как представляется, важный принцип современного мировоззрения, имманентный условно «средневековому» мировосприятию, упускаемый из виду в рассмотренных выше неосредневековых теориях и подходах.
Подчеркнем, что мифологема — не миф, а отдельный фрагмент мифически воспринятой реальности. Мифическое восприятие апеллирует к подсознанию, акцентирует эмоциональную составляющую картины мира, эксплуатирует социально значимые переживания, которые оставляют драматические исторические события, как правило, связанные с зарождением и выживанием сообществ, — травмы истории на «теле» этносов. Указанные принципы объединяют традиционные мифы как первый способ осознания себя обособляющегося от природы человеческого сообщества, и мифологемы; но есть и масса различий [8]. Мифологемный вариант восприятия реальности складывается тогда, когда целостную и цельную относительно однородную мифическую картину мира разделяют, раскалывают на кусочки, отдельные фрагменты реальности — с помощью сознания. И затем заново складывают. Но в такой мозаичной реальности цельность уже навсегда утрачена, а восприятие мира навсегда расколото. И если в классическом Средневековье старались сохранить хотя бы иллюзию целостности, то в наше время постмодерна с его культом коллажа, альтернативы, случайности, создатели таких «картин мира» не удосуживаются обеспечением плавности перехода от одних образов-фраг-
ментов реальности к другим. Это уже не мозаика, а пазлы реальности, главное в которых не оттенок восприятия, а форма, т. е. способность фрагмента «быть вписанным» в общую картину мировосприятия, и при этом уже не важно, насколько он подходит по сути. Фрагменты то и дело тасуются, картина мира при этом меняется, как в калейдоскопе: при каждом «встряхивании» (социальном вызове) появляется новый образ реальности.
Тем не менее практика контроля над реальностью через создание искусственных образов восприятия реальности, апеллирующих одновременно и к разуму, и к глубинным бессознательным переживаниям, внедрения их в массовое сознание была опробована именно в Средние Века, хотя, конечно, и не так широко, как в современности. Реальность при этом становилась двухслойной: слой повседневной реальности и более важный, значимый слой реальности внедренных образов-знаков — сверхреальности (сверхъестественного). При таком «слоистом» мировосприятии человеческое сознание находится постоянно на грани, маргинализируется, в конечном счете запутывается настолько, что не всегда может определить, в какой реальности находится и где «точка перехода». То есть оно становится нестабильным, а значит — легко управляемым. Фактически средневековые деятели «нащупали» эффективный способ манипулирования массами, хотя сами действовали при этом интуитивно, методом «проб и ошибок», поэтому осторожно; да и общество было не таким взаимосвязанным и динамичным, предоставляя возможность социальным манипуляторам производить свои эксперименты в локальном пространстве и в длительной перспективе. В условиях же глобализации социальное пространство расширяется, а социальное время ускоряется, поэтому последствия подобных социальных экспериментов наступают уже завтра, а не через поколения, как ранее, и тут же принимают характер глобальных проблем. Таким образом, современный мир от классических Средних Веков отличается динамикой изменений и глобальностью. Социальная динамика и вызывается, и вызывает, в свою очередь, непрерывное изменение мировосприятия через бесконечное перемещение и смешение фрагментов реальности прошлого, настоящего, будущего; реальности и ирреальности; и это уже не двухслойный социально стабильный мир классического Средневековья, а многослойный неструктурированный, не только ментально, но и социально нестабильный, сингулярный мир постмодерна, в котором отдельные слои реальности плавно переходят друг в друга по принципу «ленты Мебиуса». При этом право конструировать мифологемы и посредством их манипулировать массовым сознанием официально жестко не закреплено, как в Средние Века, за некоторыми сакральными социальными институтами. Возникает даже иллюзия, что в мире индивидов, массово осознавших собственные права и свободы, в мире «радикального плюрализма» и постулируемой толерантности возможность влиять на других ограничена лишь психологически, а не социально, как ранее, или случайностью. Поэтому в процесс конструирования мифологем потенциально включаются все сколько-нибудь значимые социальные силы (олигархи, политики, культурные и общественные деятели, все масс-медиа и те, кому они принадлежат); а в эпоху Интернета к этому процессу подключаются и популярные блогеры, завсегдатаи социальных сетей. Но учитывая,
что мифологемы, вне зависимости от целевой установки, эксплуатируют, в общем, базовые потребности человека и важнейшие архетипы массового сознания, в процессе современного мифологемного творчества на первый план выходит не способность конструирования, а способность деконструирования мифологем, т. е. не установление устойчивых образов псевдореальности, а их разрушение. Если в классическом средневековом мире социальные манипуляторы использовали принцип гомеопатической доли хаоса для создания контролируемой психической нестабильности, то в современном мире гомеопатической становится как раз зона порядка; и включает она те социальные силы, которые оказываются над пространством хаоса или, по крайней мере, могут дистанцироваться от социального хаоса. Именно они и имеют реальную власть в обществе, которая состоит вовсе не в конструировании/деконструи-ровании влиятельных мифологем, и даже не в создании социальных лекал для мифологем, а в том, что эти силы способны направлять социальную энергию туда, куда им нужно, создавая точки нестабильности.
Если в мире модерна была установка на эксклюзивность бытия, что становилось приводным ремнем всех социальных изменений, в том числе смены элит, то современное общество постмодерна дрейфует к преимущественно инклюзивному социальному бытию, при котором личность тем больше реализуется, чем больше включена в конкретные социальные группы, слои; эта включенность определяет и характер, и форму, и смысл личностной реализации. Образно говоря, человек после пятисот лет модернити устал за все отвечать сам, создавать себя сам, с облегчением отдаваясь сегодня воле тех социальных сил, которые обещают взять социальные вызовы на себя.
Подводя общие итоги сказанному выше, отметим, что популяризация термина «Новое Средневековье» в качестве обозначения современного общества постмодерна вызвана проявлением и активизацией социальных и ментальных черт, поразительно напоминающих общество и ментальность Средних Веков. При этом, конечно, Возрождение Средневековья не значит имманентность собственно Средневековью. Важно также подчеркнуть, что введение в оборот самого термина «средние века» предполагает переходный характер данного периода, или, по крайней мере, бытующее преобладающее мнение о временности потрясений, но и об их неизбежности. Грядет «эпоха перемен» — время культурной революции, призванной окончательно изжить принципы модерна (вестернизацию, прагматизм, либерализм, свободный рынок, динамичность, прогрессивность, рационализм, акцент на личностное развитие) и на его обломках, согласно «эффекту маятника», создать «новый старый мир»: многополюсный, идеатический, авторитарный, с условно «цеховой» структурой ограниченного рынка, подчеркнуто регрессивный и мифологемный, с акцентом на социальную идентичность, а не личность. И, как это, может быть, ни печально, в условиях глобализации именно такой вид социального устройства, зародившись в конце модернити в Западной Европе, проявившись в той или иной степени уже практически во всем Западном мире и в традиционно тяготеющих к Западу культурах (например, российской), рано или поздно станет преобладающим во всех уголках Земного шара, примерно так же, как общество модерна в свое время — с некоторыми оговорками, помноженными на мен-
талитет этносов — поглотило все человечество. Потому что «многоаспектная глобализация не оставляет никаких шансов какой бы то ни было стране или народу безучастно наблюдать со стороны за происходящими событиями» [10]: в глобальном мире всякая трансформация неизбежно глобальна.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бауман З. Индивидуализированное общество. — М.: Логос. 2005. — 390 с.
2. Бек У. Что такое глобализация? — М.: Прогресс-Традиция. 2001. — 304 с.
3. Блехер Л. И., Любарский Г. Ю. Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья. — М.: Академический Проект; Институт Фонда «Общественное мнение», 2003. — 608 с/
4. Валлерстайн Им. После либерализма / пер. с англ. под ред. Б. Ю. Кагарлицко-го. — М.: Едиториал УРСС. 2003. — 256 с.
5. Неклесса А. Трансформация будущего. 2004. — URL: http://www.intelros.ru/subject/ karta_bud/15958-transformaciya-buduschego.html
6. Неклесса А. Реконфигурация мира. 2011. — URL: http://gtmarket.ru/laboratory/ expertize/2006/2681
7. Сорокин П. Социальная и культурная динамика: Исследование изменений в больших системах искусства, истины, этики, права и общественных отношений / пер. с англ., коммент. и ст. В. В. Сапова. — СПб.: Изд. РХГИ, 2000.
8. Пилюгина Е. В. Современная социальная реальность: панмифологизация, информационные войны и кризис постмодерна // Вестник Воронежского государственного университета. Сер. Философия. — 2014. — № 4. — С. 83-92.
9. Пожидаев Е. Старое и новое средневековье. 2011. — URL: http://www.russ.ru/ Mirovaya-povestka/Staroe-i-novoe-srednevekov-e
10. Чумаков А. Н. Современный мир: на пороге фундаментальных трансформаций // Век глобализации. — 2008. — № 2. — URL: http://www.socionauki.ru/journal/articles/129863/
11. Чумакова Т. Новое русское средневековье // Журнальный клуб Интелрос. Отечественные записки. — 2013. — № 1. — URL: http://www.intelros.ru/readroom/ otechestvennye-zapiski/o1-2013/19626-novoe-russkoe-srednevekove.html
12. Эко У. Средние века уже начались // Иностранная литература. — 1994. — № 4. — С. 258-267
13. Baudrillard J. Simulacres et simulation. — Paris: Éditions Galilee, 1981. — 516 р.
