CC BY
30
Новый филологический вестник. 2018. №4(47). --
А.В. Корчинский (Москва) ORCID ID: 0000-0002-5087-2531
«ОБЩЕСТВЕННАЯ БОЛЕЗНЬ» И ЕЕ ЛЕЧЕНИЕ:
нарративный аргумент в литературной критике 1860-х гг.
Исследование выполнено при поддержке Российского научного фонда
(проект № 17-78-30029)
Аннотация. В статье рассматривается вопрос о возможности исследования роли нарративных структур в рамках аргументации, развертываемой в различных видах гуманитарного дискурса - от научного (исторического и социологического) до публицистики и литературной критики. Отталкиваясь от эпистемологии нар-ратива, предложенной П. Рикером, автор анализирует процессы концептуального масштабирования сюжета при осмыслении художественного текста в литературной критике. На примере статьи М.Н. Каткова «О нашем нигилизме по поводу романа Тургенева» (1862) выявляются стратегии повышения эффективности аргументации литературно-критического и литературно-ориентированного публицистического дискурса 60-х гг. XIX в. Предлагаемая гипотеза состоит в том, что, работая с художественным произведением, критик и/или публицист стремится соблюсти две линии построения аргументов: во-первых, интерпретируя романный сюжет, он в одно и то же время предельно обобщает его, превращая в отвлеченную концептуальную схему, и сохраняет саму нарративную структуру; во-вторых, при установлении соответствий между вымышленным сюжетом романа и социальной «действительностью», он удерживает эстетическую перспективу интерпретации текста, предоставляющую значительный ресурс для производства гипотез по обсуждаемой проблеме в рамках «возможного мира», воплощенного в романном нарративе. Балансирование на границе наррации и рассуждения, художественного вымысла и концептуализации «реальной действительности» сообщает дискурсу критика дополнительные логические и риторические возможности.
Ключевые слова: нарратив; аргументация; концептуализация; П. Рикер; литературная критика; М.Н. Катков; И.С. Тургенев.
A.V. Korchinsky (Moscow) ORCID ID: 0000-0002-5087-2531
"Social Disease" and How to Treat It: A Narrative Argument in the 1860s Literary Criticism
Abstract. The article deals with the issue of the potentiality of investigating the role of narrative structures in the aspect of argumentation. This role is disclosed in various types of humanities discourse - from scholarly discourse (historical and sociological) to publicistic discourse and literary criticism. Departing from the epistemology
of the narrative, worked out by Paul Ricoeur, the author analyzes the processes of conceptual scalability of the plot while interpreting a literary text in literary criticism. In M.N. Katkov's article "On Our Nihilism About Turgenev's Novel" (1862) the strategies of enhancing the efficiency of argumentation in the literary and critical publicistic discourse of the 1860s are revealed. The hypothesis in question states that while studying a work of literature, a critic and/or a publicist aims at observing the lines of argument construction. Firstly, in interpreting a novel's plot there is a simultaneous generalization of it, so that it becomes an abstract conceptual scheme, retaining its narrative structure. Secondly, in establishing correlations between an imaginary plot of a novel and its social "reality", the aesthetic perspective for text interpretation is retained, thus providing us with a significant source for producing hypotheses concerning the theme of a "probable" world realized in the novelistic narrative. Balancing between the edges of narration and argumentation, between fiction and conceptualization of "reality" provides a critical discourse with additional logical and rhetorical potential.
Key words: narrative; argumentation; conceptualization; P. Ricoeur; literary criticism; M.N. Katkov; I.S. Turgenev.
В своих рассуждениях публицисты и критики часто прибегают к нарративным вставкам, приводя в подтверждение тех или иных идей сюжеты «из жизни» или «из книг». В большинстве случаев это просто «примеры», иллюстрирующие мысль автора, а в литературно-критических работах - цитируемый или пересказываемый материал анализа. Однако нередко можно столкнуться с ситуацией, когда элементы житейского или художественного нарратива вплетаются в саму структуру размышления и аргументации.
Думается, этот прием особенно характерен для тех периодов в истории литературы, когда последняя выступает ареной напряженной общественной полемики, а жанровая дистанция между актуальной публицистикой и литературной критикой существенно сокращается.
Рассмотрим один пример. Вот начало статьи М.Н. Каткова «О нашем нигилизме по поводу романа Тургенева», опубликованной в июльском номере «Русского вестника» за 1862 г.:
«В один прекрасный день два молодые прогрессиста наехали с севера в мирное деревенское затишье, живьем везя с собой новый дух, который доходил туда прежде лишь в смутных отголосках, или слабых и карикатурных проявлениях. Один из этих молодых прогрессистов уже не самой первой молодости человек, -человек вполне сложившийся и зрелый, - и в нем-то главным образом сидит этот новый дух.
"Что у вас на душе?.. Кто вы, что вы?" - спрашивают этого гостя. - "Вы меня удивляете, - отвечает он, - вам известно, что я занимаюсь естественными науками".
Итак, в вашу глушь пожаловал дух исследования, ясной и точной мысли, положительного знания. Как кстати! Его-то нам и недоставало. Да, это действительно дух нового времени, завоевывающей одну область за другой. Этот дух ясной
и точной мысли не ограничивается в наше время только теми науками, которые обыкновенно называются естественными; он простирается повсюду, и нет умственной сферы, которая бы в наше время не полагала своей силы и достоинства в ясной мысли и положительном знании» [Катков 1862, 402-403].
В первом абзаце приведенного отрывка мы видим обобщенный пересказ завязки «Отцов и детей», который, впрочем, не вполне соответствует сюжетному зачину романа и включает в себя фабульную информацию из других частей текста (под местным «карикатурным проявлением» «нового духа», видимо, подразумевается «одна здешняя дама» Евдоксия Кукшина). Далее следует переоформленная цитата из разговора Базарова с Одинцовой (глава ХУШ). В третьем абзаце критик вновь возвращается к мотиву приезда друзей, но лишь для того, чтобы от изложения событий романа перейти к их концептуальной интерпретации: вместо героев, являющихся носителями «духа нового времени», далее действует сам этот дух, который обретает содержательные характеристики («дух ясной и точной мысли», «положительное знание») и, как бы продолжая сюжетное движение романа, перемещается уже в предельно абстрактном хронотопе современного общества и интеллектуальной культуры, «завоевывая одну область за другой».
Хотя эксплицитно мысль о лженаучном характере «нашего нигилизма» прозвучит в тексте Каткова дальше, уже в процитированном фрагменте слышна ирония по поводу «духа исследования», который несет с собой новое поколение. Но о чем собственно этот фрагмент? Взятый изолированно, он повествует о появлении в обществе носителей нового мировоззрения: на это указывает местоимение «мы», с помощью которого критик как бы формулирует общественное мнение. С этим же связаны частотные характеристики эпохи («новое время», «в наше время» и т.д.).
В следующем абзаце эта абстрактная перспектива снова сужается, так как автор вновь обращается к интерпретирующему пересказу романа:
«Первым делом Базарова по приезде в деревню к отцу своего молодого поклонника было отправиться в болото за лягушками. Он выложил свои снаряды и наполнил свою комнату химическим запахом. Компания сидит за утренним чаем, а он, суровый труженик, тащит свою добычу с болота и, не останавливаясь, отрывочно отвечает на докучные расспросы... Это рассказано так, что ни на чем не запнешься, и в самом деле поверишь, что вот приехал неутомимый исследователь тайн природы, который не хочет терять ни минуты времени и, не успев протереть глаза со сна после дальней дороги, не успев осмотреться на новом месте, ознакомиться с хозяевами и напиться чаю, спешит на ученую экскурсию, посылает мальчишек в болото за лягушками, в кратких, но выразительных словах объясняет им, для чего они ему нужны и что в сущности человек и лягушка одно и то же. "Ну полезай, философ", - говорит он шестилетнему мальчишке, который слишком заболтался, между тем как нашему естествоиспытателю дорога каждая минута: он должен немедленно произвести важный опыт над нервной системой»
--
[Катков 1862, 403].
В дальнейшем изложении повествовательные врезки и отсылки к роману регулярно чередуются с отвлеченными размышлениями критика о текущих проблемах русской общественной жизни. При этом масштаб и текстовый объем концептуальных выкладок постепенно нарастает, но исходный нарративный импульс сохраняется. В итоге создается своего рода «большой нарратив» о современной автору эпохе в истории русского общества, медиирующий между романным сюжетом с его конкретным хронотопом, героями, наделенными индивидуальностью (об их «типичности», проявляющей себя лишь при установлении соответствия с представлениями автора / читателя о «реальности», мы здесь умолчим), и- с другой стороны - концепцией «нашей цивилизации», зараженной вирусом «нигилизма»; между возможным миром литературы и актуальной социальной реальностью.
Зачем концептуальная аргументация критика «прошивается» нарративными элементами разного масштаба? Какую роль в структуре мысли и дискурса играет то, что можно описать как нарративный аргумент?
В теоретической типологии дискурсивных форм повествовательные и концептуальные высказывания часто противопоставляются друг другу. Главное различие между ними - характер референции: первые говорят о событиях, имеющих место во времени и пространстве, вторые - о законосообразных процессах, представленных ментально [Тюпа 2006, 40], [Кузнецов, Максимова 2007, 56]. Однако если рассматривать нарратив как то, что не просто фиксирует события, но и конфигурирует их, сообщая им осмысленность и логическую связность, то оказывается, что и он отсылает скорее к сфере мысли, нежели к области физической реальности (даже если мы говорим о фактуальном повествовании, а не только о художественной фикциональности).
Вопросом об эпистемологической природе нарратива задавался Поль Рикер, исследуя соотношение нарративного знания с высказываниями иного порядка, имеющими место в научном дискурсе. С его точки зрения, социально-гуманитарное знание в целом тяготеет к повествовательным формам, поскольку оно имеет дело с историческими изменениями и уникальными событиями, будь то события политической истории и истории культуры или же типические социальные факты, которые по своей сути также исчислимы и изменчивы. В противоположность этому естественные науки исследуют регулярно повторяющиеся явления и процессы, объясняя их с помощью «охватывающих законов». Поэтому современные историки, изучающие закономерности в перспективе «большой длительности» (например, Фернан Бродель) или социологи, исследующие устойчивые во времени социальные институты (Э. Дюркгейм, М. Мосс и др.), недооценивают тот принципиальный историзм, который присущ объекту их изучения и, вследствие этого, не реализуют познавательный ресурс нарративного знания.
Согласно Рикеру, единицей человеческого опыта и, следовательно, истории, даже если мы исследуем ее строгими количественными методами, учитывающими большие массивы однотипных данных, является событие. Событие он определяет как «то, что могло произойти по-другому» [Рикер 1998, 115]. Поэтому метод выявления «охватывающих законов», свойственный естественным и точным наукам, направлен на изучение закономерных явлений, которые не могут совершаться иначе. В порядке природы нет событий. Следовательно, метод познания природы неприменим к явлениям порядка исторического. Исторические науки в широком смысле (которые в данном случае можно приравнять к «наукам о духе» в целом) обладают двумя свойствами, которые как раз обусловлены тесным взаимодействием нарративного и концептуального знания. Во-первых, в них широко используется собственно рассказ об уникальных событиях. Однако любой такой рассказ подразумевает известное обобщение. В нем, полагает Рикер, выстраивается «универсальная связь» между различными элементами реальности. В этом смысле любая рассказываемая история благодаря своему нарративному оформлению абстрагирована от единичности разрозненных фактов и до известной степени типична. В то же время она сохраняет свою уникальность, хотя бы потому, что в других исторических обстоятельствах сами события и связь между ними могли быть совершенно иными. Во-вторых, те модели концептуального объяснения, которые применяются в гуманитарном знании, тоже учитывают событийность, т.к. они не столько описывают универсальный вневременной закон, согласно которому осуществляется тот или иной процесс, сколько реконструируют причины происходящего события как того, что могло произойти иначе.
Таким образом, аргументация в гуманитарном знании обладает качественным своеобразием именно с точки зрения взаимодействия нарратива и концептуальной интерпретации. Поиск каузального объяснения того или иного события расширяется за счет гипотез о возможном, альтернативном сценарии развертывания этого события. «Это вероятностное воображаемое конструирование являет сходство, с одной стороны, с построением интриги, также представляющим собой вероятностное воображаемое конструирование, а с другой стороны - с объяснением посредством законов» [Рикер 1998, 213]. Мысль совершает челночное движение от рассказа о случившемся событии к концептуализации его причин, а затем - к построению альтернативной модели, которая опять-таки оказывается рассказом. Рассказ концептуализируется, а понятие нарративизируется.
Думается, эти переходные формы между размышлением и рассказом могут в разной степени присутствовать не только в гуманитарном научном дискурсе, но и в других жанрах «общественной мысли». Литературная критика «эпохи реализма» особенно интересна тем, что, с одной стороны, ориентируется на фикциональные повествования художественной словесности, с другой стороны, рассматривает их как отражение «реальных» проблем современности [Макеев 1999, 37].
Вернемся к Каткову, выдвигающему концепцию «нашего нигилизма» как «общественной болезни», выстраивая идеологический нарратив путем масштабирования сюжета тургеневского романа.
«Нигилизм» в его представлении это не просто поветрие в молодежной интеллектуальной среде, но особый этос русской интеллигенции, который вытекает из отсутствия в обществе естественных конструктивных сил и состоит в последовательном и самоценном отрицании всех ценностей, что, в свою очередь, ведет к разрушению не только художественной, но и нравственной, религиозной, социально-политической, научно-философской культуры и в конечном счете представляет угрозу для русской «цивилизации» в целом.
При этом Катков попутно развенчивает уже сложившиеся в критике и публицистике клише общественного мнения. Например, миф о том, что представители нового поколения, олицетворяемого Базаровым, суть критически настроенные мыслители, люди позитивной науки, подвергающие все методическому сомнению, он опровергает, ссылаясь не только на поверхностный характер вдохновляющей их литературы (вроде работ Бюх-нера), но и на отсутствие у них самой воли к познанию. Катков уверен, что «наш нигилизм» не имеет ничего общего ни с научным мировоззрением, ни с философским скептицизмом, поскольку в нем, как в религиозной догматике, все вопросы заранее решены и закрыты. Базаровский культ науки, по Каткову, не более чем иллюзия, мнимость, прикрывающая крайний цинизм и отсутствие каких-либо позитивных ценностей. «Нигилизм» - это не новое знание, а новая общественная религия, ложная религия со своим пантеоном авторитетов и догм. Не обозначая конечных целей новой «религии отрицания», критик указывает на ее родство, с одной стороны, со средневековой индийской сектой тагов, связанной с культом богини Кали, с другой стороны, с иезуитством, опирающимся на «знаменитое правило, что цель освящает всякие средства» [Катков 1862, 402-403]. При этом Катков, в отличие от многих других критиков, не считает, что «нигилизм» -это свойство современной цивилизации с ее приматом новизны, прогресса, социальных перемен. Это скорее искажение, видимость прогресса, ведущая цивилизацию к варварству. Таким образом, на концептуальном уровне Катков создает основу всей последующей консервативной и отчасти либеральной критики радикальной интеллигенции.
Однако для нас интерес представляет не столько сама концепция, но стратегии аргументации.
Прежде всего, как уже отмечалось, Катков многократно усиливает ту тенденцию к обобщению, которая, по Рикеру, заложена в любом наррати-ве. Он масштабирует объем тех «универсальных связей», которые привносятся нарративной формой в «реальный» событийный ряд (критик проецирует вымышленный рассказ на действительность, которую тот якобы «отражает»). Тургеневский сюжет на наших глазах превращается в сюжет о распространении нигилизма в России. Абстрактность нарратива нарастает и на следующем шаге он заменяется тезисом, раскрывающим уже не
Новый филологический вестник. 2018. №4(47). --
характер «нигилиста» в конкретном романном мире или даже в «реальной» жизни, но - сам смысл понятия «нигилизм». Рассказ превращается в концептуальный дискурс.
Кроме того, в процитированных фрагментах статьи важную опосредующую роль в концептуализации нарратива играет ирония, о которой также упоминалось выше. Здесь, однако, важно подчеркнуть, что хотя Катков сетует на отсутствие у Тургенева иронического изображения героя, он не винит в этом писателя, а просто сам восполняет этот «недостаток». Этот момент кажется весьма показательным с точки зрения пересечения эстетической границы романного мира, которую предпринимает критик. Известны (отчасти удавшиеся) попытки Каткова-издателя «исправить» роман в процессе публикации его в «Русском вестнике» [Батюто 2008, 554-557]. В статье он также, например, предлагает «скорректировать» происхождение Базарова - внука дьячка, возведя его напрямую к духовному сословию, которое в силу своей замкнутости и духовного вырождения становится социальным источником обсуждаемой «общественной болезни». При этом Катков опять-таки «отдает должное» Тургеневу за саму догадку о социальном генезисе «базаровщины».
Далее, создавая свой концептуальный нарратив о «диагностированном» Тургеневым шествии «нигилизма» по России, Катков прибегает к процедуре, которую Рикер называет «причиновменением» - конструированием контрфактического сюжета с целью выяснения реальных причинных связей. Критик разбирает две возможности развития событий. Первая: если «нигилисты» действительно серьезные люди, сосредоточенные вдумчивые ученые и созидатели, то в чем тогда их нигилизм? Зачем им отрицать общественные ценности и устои, если они трудятся на благо общества? Эта версия отбрасывается как внутренне противоречивая. Причина опасности «нигилизма» в другом - в том, что за ширмой научности скрывается циничная религия разрушения, в которой Катков видит мощный потенциал для социальной дестабилизации, расшатывания основ культуры и общества. Кстати, интересно, что критик отнюдь не ставит знак равенства между нигилистами и революционерами. И в своих дальнейших статьях он последовательно различает российский псевдореволюционный молодежный радикализм и собственно революционную деятельность, представленную, например, национально-освободительными движениями в Италии или даже в Польше. Именно фальшивый и догматический характер «новой религии» является причиной, ведущей к краху Базарова. Альтернативное развитие сюжета при этом невозможно: «Его опыты над лягушками не повели бы к открытиям», - отмечает Катков. Самое большее, на что годится базаровская наука - это «подавлять... своего старичка-отца, юного Аркадия и мадам Кукшину» [Катков 1862, 405].
Итак, какие именно дискурсивные и мыслительные ходы позволяют критику выстроить систему аргументации, балансирующую одновременно в двух измерениях - между нарративом и концептуальным объяснением с одной стороны, и между художественным текстом и внешней ему
«реальностью» - с другой?
Первая линия формирования аргументов: интерпретация романного сюжета, его предельное обобщение при сохранении абстрактной нарративной рамки, которая в дальнейшем переносится на саму концепцию «нигилизма», создаваемую Катковым.
Вторая линия построения аргументации: установление соответствий между вымышленным сюжетом романа и социальной «действительностью», дающее возможность обратного движения - приведения произведения в соответствие с этой действительностью при сохранении эстетической вариативности «возможного мира», воплощенного в романном нарративе.
Эта логическая и риторическая работа критика приносит ощутимые плоды. Во-первых, за счет наращивания семантического масштаба и абстрагирования сюжета романа концептуальный нарратив критика наделяется мощной силой обобщения, приближающей его к статусу выявленной закономерности общественного развития (слабое общество, «искусственная цивилизация» ведет к появлению опасных социальных «болезней»). Во-вторых, сохранение нарративной рамки в самой концепции распространения «нигилизма» и постоянные апелляции к тургеневскому роману придают отвлеченному тезису событийность рассказанной истории, эвидентность опытного свидетельства. В-третьих, свобода интерпретации, произвольное пересечение эстетической границы и реалистическое истолкование вымышленных событий открывает большую смысловую перспективу для публицистических обобщений. В-четвертых, сам «литературный» характер обсуждаемого вопроса и удержание эстетического горизонта по ходу развертывания аргументов сообщают мысли критика дополнительный ресурс вариативности, позволяющей рассуждать о «реальных» событиях в логике возможного. Этот ресурс (по Рикеру) является намного более ограниченным в случае историко-научного дискурса.
Вообще существование литературной критики 1860-х гг. в пограничной зоне между размышлением и рассказом, между художественной и исторической реальностью стало весьма эффективным инструментом в общественной полемике. При этом, думается, исследования заслуживает не только «хождение» одних и тех же идей и сюжетных мотивов (например, касающихся связи «нигилизма» и иезуитов или различных вариантов метафоры «общественной болезни») между «романом идей» и разными жанрами журналистики. Возможно, имела бы смысл постановка более широкого вопроса о роли нарративной аргументации, в особенности - основанной на художественных нарративах или имеющей место «на территории» самой литературы, в истории публичных дискурсов второй половины XIX в.
ЛИТЕРАТУРА
1. Батюто А.И. Примечания // Тургенев И.С. Отцы и дети / подг. С.А. Батюто,
Н.С. Никитин. СПб., 2008. (Литературные памятники). С. 541-616.
2. Катков М.Н. О нашем нигилизме по поводу романа Тургенева // Русский вестник. 1862. Т. 40. № 7. С. 402-426.
3. Кузнецов И.В., Максимова Н.В. Текст в становлении: оппозиция «нарра-тив - ментатив» // Критика и семиотика. 2007. Вып. 11. С. 54-67.
4. Макеев М.С. Спор о человеке в русской литературе 60-70 гг. XIX века. Литературный персонаж как познавательная модель человека. М., 1999.
5. Рикер П. Время и рассказ. Т. 1-2 / пер. с франц. Т.В. Славко / под ред. С.Я. Левит. М.; СПб., 1998.
6. Тюпа В.И. Коммуникативные стратегии теоретического дискурса // Критика и семиотика. 2006. Вып. 10. С. 36-45.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Kuznetsov I.V., Maksimova N.V. Tekst v stanovlenii: oppozitsiya "narrative -mentativ" [Text in the Formation of the Opposition "Narrative vs. Mentative"]. Kritika i semiotika, 2007, issue 11, pp. 54-67. (In Russian).
2. Tyupa V.I. Kommunikativnyye strategii teoreticheskogo diskursa [Communicative Strategies of a Theoretical Discourse]. Kritika i semiotika, 2006, issue 10, pp. 36-45. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Batyuto A.I. Primechaniya [Notes]. Turgenev I.S. (author); Batyuto S.A., Nikitin N.S. (eds.). Ottsy i deti [Fathers and Sons]. Series: Literaturnyye pamyatniki [Literary Monuments]. Saint-Petersburg, 2008, pp. 541-616. (In Russian).
(Monographs)
4. Makeyev M.S. Spor o cheloveke v russkoy literature 60-70 gg. 19 veka. Liter-aturnyy personazh kak poznavatel'naya model' cheloveka [The Dispute about Man in the Russian Literature of 1860s-1870s. A Literary Character as a Cognitive Pattern of Man]. Moscow, 1999. (In Russian).
5. Ricreur P. Vremya i rasskaz [Time and Narrative]. Vols. 1-2. Moscow; Saint-Petersburg, 1998. (Translated from French to Russian by T.V. Slavko, ed. by S.Ya. Levit).
Корчинский Анатолий Викторович, Российский государственный гуманитарный университет.
Кандидат филологических наук, доцент кафедры теории и истории гуманитарного знания Института филологии и истории. Область научных интересов: русская литература и интеллектуальная история XIX - XX вв., теория литературы, литературная эпистемология.
E-mail: [email protected]
Anatoly V. Korchinsky, Russian State University for the Humanities. Candidate of Philology, Associate Professor at the Department of Theory and History of Humanitarian Knowledge, Institute for Philology and History.
Research interests: Russian literature and intellectual history of 19 - 20th centuries, theory of literature, literary epistemology. E-mail: [email protected]
