Общероссийская научная конференция "перестройка: 20 лет спустя" Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 12. ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАУКИ. 2005. № 6

ДИСКУССИЯ

ОБЩЕРОССИЙСКАЯ НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ

"ПЕРЕСТРОЙКА: 20 ЛЕТ СПУСТЯ"

В этом номере мы продолжаем публикацию материалов "круглого стола", заседание которого прошло 11 мая 2005 г. на философском факультете МГУ в рамках общероссийской научной конференции "Перестройка: 20 лет спустя " (апрель 2005—апрель 2006 г.), организованной редколлегиями журналов "Полис" и "Вестник Московского университета. Серия 12. Политические науки".

Дискуссия велась по трем основным темам. Первую можно условно назвать "Перестройка как политический проект". В ее рамках затрагивались следующие вопросы: можно ли считать перестройку "проектом" — продуманной программой действий стратегического характера; как и почему стал возможным приход к власти "поколения реформаторов "; что стало основным "детонатором " перестройки и каково соотношение факторов причины и цели; каковы цель преобразований и черты желаемого политического устройства; на какие силы и ресурсы рассчитывали "авторы перестройки" и др.

Вторая тема дискуссии — "Перестройка как политический процесс ". Ее обсуждение шло в русле вопросов о том, насколько управляемым в действительности был процесс преобразований; как можно оценить функционирование политических институтов и действие политических лидеров в период перестройки; каковы важнейшие итоги перестройки — изменения в политической системе, в наборе и характеристиках субъектов политической деятельности, в "правилах игры" в политике; как результаты перестроечных процессов соотносятся (и соотносятся ли) с поставленной целью и др.

Наконец, третья тема — "Перестройка как явление общественной психологии ". В центре внимания находились проблемы образа перестройки в массовом сознании, а также те изменения, которые произошли в отношении политической элиты к перестройке в течение двадцати лет.

В этом номере мы публикуем выступления д.ф.н., проф. В.И. Коваленко, д.п.н., проф. О.В. Гаман-Голутвиной, д.и.н, проф. А.С. Бар-сенкова, д.п.н., проф. А.И. Соловьева, д.п.н., проф. Е.Б. Шестопал, д.ф.н., проф. В.Н. Расторгуева.

В.И. Коваленко:

Уважаемые коллеги, мы сегодня обсуждаем вопросы очень важные и для политической науки, и для практической политики. Вряд ли кто-то из нас будет сегодня сомневаться в том, что перестройка была необходима. Причины ее носили многообразный характер и несомненно были связаны с проблемами в экономической, управленческой, политической, духовной сферах нашего общества. Однако вывод о неизбежности и необходимости перестройки не снимает другого вопроса — вопроса о том, в каких формах должна была проводиться масштабная реконструкция нашего общества. И ответ на него не столь однозначен. Еще со времен Горбачева стал утверждаться тезис, который у меня всегда вызывал серьезные сомнения: могут быть лишь две позиции — "за" перестройку и "против" перестройки. Мне представляется, что такая постановка вопроса весьма сужена. Более того, с моей точки зрения, она противоречит азам демократии. Например, более чем странным казалось мне название известной в то время книги "Иного не дано". Иное дано всегда. Не может быть в обществе вопросов, исключающих выбор (кроме крайних экстремальных пограничных ситуаций, во время войны, например).

Говоря о формах реформирования, не делаем ли мы, политологи, ошибку, сводя задачи модернизации современного общества к изменениям в политической сфере. Давайте задумаемся над тем, как осуществлялись крупные реформы в нашей стране. Возьмем, например, масштабные, комплексные преобразования Петра Первого, касавшиеся всех сторон жизни общества, или пакет реформ 60—70-х годов XIX в., включавший в себя аграрную, судебную, военную, земскую и другие реформы. Без этих реформ политическое развитие нашей страны просто немыслимо. В XIX в. вопрос о преобразовании политической системы встал на излете этих реформ: сначала был малозначимый проект Валуева, а проект так называемой Конституции Лорис-Меликова появился к 80-м годам. История учит: действительно значимая реформа, обладающая колоссальным политическим потенциалом, должна носить многообразный характер, предусматривать изменение всех основных структур жизнедеятельности человека и общества.

С этой точки зрения мне представляется, что одним из поворотных и, в конечном итоге, негативных моментов перестройки был резкий отход от первоначальных задач, которые ставились тогдашним политическим руководством, а именно через ускорение социально-экономического развития, через структурную технологическую перестройку экономики перейти к собственно политическим задачам. В то время было ясно, что предстоит серьезная модернизация, и тогдашний политический класс много и серьезно над этим задумывал-

ся, проводился анализ, готовились решения, прежде всего, в отношении модернизации экономической и научно-технической сфер. Опыт реформ в других странах также показывает правомерность такого подхода — вспомним, например, Китай. Прошу понять меня правильно: я никоим образом не хочу сказать о вторичности перемен в политической сфере; я хочу обратить внимание на опасность абсолютизации, отрыва изменений в политической сфере от реформирования других жизненно важных областей деятельности.

Если же говорить о задачах политической науки, то мы вряд ли сегодня должны сводить проблематику наших исследований только к политической сфере. С моей точки зрения, чрезвычайно важно расширять предметное поле политологических исследований. Политический анализ всего того, что связано с задачами реформирования страны, не может не носить комплексный характер, если претендует на точность, выверенность, перспективность решений и последствий.

В связи с этим еще один тезис. Одним из существенных моментов, которые обусловили колоссальные издержки перестроечного и постперестроечного процессов, а также расставили некоторые акценты в современной политике и политической науке, является недооценка столь важного для нашей страны социального измерения реформ. Нравится нам или нет, но традиционно ментальность россиянина была направлена не столько на политические перемены, сколько на поиск социальной правды. В этом смысле показательно и то, что марксизм — учение, которое исторически возникло на европейской почве, — укоренился и в нашей стране. Его лозунги о необходимости социального переворота отвечали народным чаяниям. Обсуждая "проект", ход перестройки, постперестроечного процесса и задачи, которые стоят перед нами сегодня, мне представляется чрезвычайно важным более активно акцентировать внимание на связи политических и социальных перемен. Сегодня стали активно обсуждать вопросы о перспективах "оранжевых революций". Подобные дискуссии были инициированы как внешнеполитическими процессами, так и проблемами внутренней политики, которые властно заявили о себе в январе 2005 г. в связи с неудачами реформы по монетизации льгот и т.д. Мне думается, коль скоро в будущем нас ждет еще немало непопулярных проектов, политологам и практикующим политикам в значительно большей степени нужно обратить внимание в своих концептуальных разработках на взаимосвязь политических и социальных перемен. В России с ее ментальностью, исторически ориентированной на решение определенных социальных проблем, это просто необходимо. Подчеркну, что речь не идет о воспроизведении прежних стандартов социального государства и идеалов патернализма. Но в любом случае в современную эпоху государство должно предоставлять социальные

гарантии своим гражданам и восприниматься как государство социальное.

В заключение хотелось бы повторить. Нам нужно признать, что любая крупная реформа должна затрагивать все сферы общественной жизни. В связи с этим необходимо расширить предметное поле политологических исследований, анализировать процессы перемен комплексно, не замыкать их в собственно политической сфере. Подобная научная ориентация позволит политологам достойно ответить на вызов времени.

О.В. Гаман-Голутвина:

Прежде всего хочу высказать признательность за приглашение принять участие в дискуссии. Для начала тезисно изложу свои соображения. Первый тезис заключается в том, что импульсом перестройки было крайне сложное переплетение мотивов. Неправомерно сводить истоки перестройки к какой-то одной составляющей — их было несколько.

Прежде всего важным источником перестройки стало осознание исчерпанности прежней парадигмы развития, в том числе прежней управленческой парадигмы. Условно ее можно назвать командно-административной системой, моделью, основанной на доминировании политических факторов. Ее исчерпанность стала очевидна уже в середине 60-х годов, и реформы А.Н. Косыгина были попыткой трансформировать сложившуюся к тому времени ситуацию. Как мы знаем, эти реформы потерпели поражение, прежде всего вследствие неготовности политической элиты делегировать политические полномочия, во-первых, экономическим субъектам, во-вторых, с высшего управленческого уровня на средний. Проблема в тот момент была не решена, а отложена на 20 лет.

Второй причиной перестройки стало естественное исчерпание потенциала поколения, находившегося тогда у власти. По преимуществу это были люди, которые пришли в высшие эшелоны власти в конце 30-х годов, но в основном в 40—50-е годы. При позднем Л.И. Брежневе средний возраст Политбюро составлял не такую уж высокую на первый взгляд цифру — 60,5 лет. Тем не менее, эти люди были весьма зрелого возраста, по естественным причинам не справлявшиеся с нагрузками.

Третьей причиной перестройки, по перечислению, но не по важности, стало обострение ключевого противоречия политической элиты советского периода, и даже не столько элиты советского периода, сколько элиты, сложившейся и функционировавшей в России на протяжении нескольких предшествующих столетий. Речь идет о модели политической элиты, сформированной по лекалу "служивого класса", по принципу "привилегии за службу". Эта модель сложилась еще

в Московском государстве, просуществовала в Российской империи и Советском Союзе. Ключевым в этой модели элитообразования было противоречие между правом распоряжаться колоссальными финансовыми, человеческими, материальными ресурсами и крайне ограниченным правом владения. Не случайно процент проголосовавших за Б.Н. Ельцина на выборах в 1990 г. и в 1991 г. был наиболее высоким в домах Совмина, ЦК КПСС, КГБ, где жили представители элиты, чувствовавшие себя материально, морально и психологически ущемленными в той системе власти, которая существовала ранее. Еще одна зарисовка к тому, насколько острым было описываемое противоречие. М.С. Горбачев в качестве Генерального секретаря ЦК КПСС, руководителя огромной державы, когда выезжал за рубеж в ранге руководителя официальной советской делегации, имел суточные в размере 37,5 долл., а его супруга как член КПСС — 25 долл. Деньги весьма скромные. Установка конвертировать огромные полномочия по распоряжению в реальные властные полномочия стала очень значимым источником перестройки.

Несколько слов о том, как реализовывался проект перестройки. Мне кажется, что этот проект имел существенные изъяны — как на стадии своего формирования, так и на стадии реализации. Что касается сущностных характеристик этого проекта, то бросается в глаза, что люди, осуществлявшие проект, были не готовы к концептуальному осмыслению его масштабов, проблем, стоявших перед обществом. Говорю это как человек, который детально изучил мемуары политиков той поры — Медведева, Болдина, самого Горбачева. Во всех работах приходит красной нитью одна мысль: действуем по наитию, без концептуального плана реформ. В этом смысле перестройка отличается, например, от тэтчеровской революции, основы которой разрабатывались в Центре политических разработок. Отражением этой неконцептуальности стало то, что во многом преобразования шли по принципу: жизнь не так проста, как кажется, она значительно проще. Второй лозунг перестройки: лучшее средство от насморка — гильотина. Так, вместо того чтобы осуществить концептуально продуманную реконструкцию экономики, были предприняты достаточно простые решения (типа "ускорение"), в ходе которых структурные диспропорции в экономике были не только не разрешены, но и еще более углублены.

Говоря о технологии реализации перестройки, нельзя не упомянуть о том, что этот проект оказался неудачным еще по одной существенной причине — вследствие глубокого раскола в среде самих реформаторов. Если обратиться к изучению мемуаров политиков того периода и взять на вооружение метод когнитивного кооптирования, то создается впечатление, что речь идет не о членах единой партии, не о людях, которые входили в руководство этой партией, а о совершенно разных

3 ВМУ, политические науки, № 6 33

политических течениях — настолько глубинным был раскол, существенно снижавший эффективность реализации проекта.

Что касается наиболее значимых результатов перестройки, то я бы отметила факт многообразия итогов. Остановлюсь подробно на одном существенном итоге. Прежде всего в результате перестройки политика вышла за рамки административного управления. Политика как таковая рождается там и тогда, где и когда равноправных участников политического процесса как минимум два или более. Если существует монополия на политическое управление, то можно говорить не о политике, а об административном управлении. В России на протяжении многих лет сложилась ситуация, когда государство выступало монопольным субъектом политического управления, и доминировала не столько политика, сколько административное управление. Если политика в России родилась, условно говоря, в начале XX в. — в том числе благодаря известному Манифесту Николая II от 17 октября 1905 г., в результате которого возникли Дума, политические партии, свобода печати, собраний и т.д., то в советское время политика была вновь порабощена административным управлением. В горбачевский период благодаря известному закону об общественных организациях, декларировавшему создание многопартийной системы, политика вновь вышла за рамки административного управления, а политическая элита — за пределы административно-политической бюрократии, перестав совпадать с ее высшим эшелоном.

Были и издержки в этом процессе, которые заключались прежде всего в том, что Горбачев как политик сформировался в рамках системы административного управления. Не только массовые слои населения плохо представляли себе специфику политики как таковой — в силу ее молодости, но и сами руководители государства, не исключая Горбачева; а может быть, Горбачев прежде всего руководствовался в своем осуществлении политики далекими от нее представлениями. Когда-то Шахназаров обвинил Горбачева в том, что тот был слабым лидером, на что последний возразил: "Какой же я слабый лидер, если я взошел к вершинам власти такого огромного государства". Парадокс заключается в том, что Горбачев поднялся по ступеням иерархии в рамках административной системы, а не политической. Поэтому он плохо представлял саму специфику политики. Политические игры, как известно, представляют собой разновидность наиболее сложных игр, сопряженных с субъектным взаимодействием. Процесс принятия решения в этих рамках носит креативный характер, в то время как главный критерий успеха и эффективности в рамках административной системы — это четкое выполнение полученных сверху указаний. На этом, как мне кажется, во многом и "сломался" Горбачев: зачастую принимая ключевые политические решения, он руководствовался тем, что можно назвать канонами и принципами частной морали, которая имеет существенные отличия от морали политической. Еще

одно качество Горбачева стало ключевым в процессе трансформации всей политической системы — определенная политическая наивность, которая сыграла довольно серьезную роль в принятии значимых политических и прежде всего внешнеполитических решений. Его несколько наивное восприятие сложившихся к тому времени внешнеполитических реалий привело к тому, что ялтинско-потсдамская система международных отношений вошла в полосу кризиса, а впоследствии распалась.

Эти отдельные характеристики Горбачева синтезируются в одном качестве — в его слабости как лидера. С точки зрения теории лидерства, эффективное лидерство предполагает такие качества, как способность адекватно проанализировать ситуацию, разработать концептуальный план преобразований, своевременно принять качественные решения и мобилизовать сторонников для их реализации. На какие компоненты политического лидерства Горбачева мы не посмотрим — легко заметить, что во всех слагаемых он проявлял себя как неэффективный лидер. Что касается анализа ситуации, то, как сказал Андропов, "мы плохо знаем общество, в котором живем". В отношении разработки плана реформ — не было концептуальной модели в основе преобразований. При принятии решений в силу определенной слабости характера Горбачев зачастую полагался на волю волн. Что касается сплоченной команды единомышленников, то команды Горбачева как единого целого фактически не существовало. Слабость Горбачева проявилась и в отношении политической воли, его способностей организовать достижение целей. Управление столь сложным, многосоставным организмом, как политическая система России, Советского Союза, требует неординарных управленческих качеств и талантов. К сожалению, та команда, которая осуществляла перестройку, была лишена этих качеств, что во многом и предопределило существенные изъяны в реализации такого масштабного проекта.

А.С. Барсенков:

Перестройка в нашей истории останется лучом надежды на лучшую жизнь, отличающуюся от периода зрелого "застоя" и, тем более, от того "шокового" обвального реформирования, с которым мы столкнулись в 90-е годы. Именно поэтому она вызывает неравнодушие всех обсуждающих к событиям тех лет, а досада от несбывшихся надежд рождает обвинения в предательстве, измене, сдаче страны и социализма. Наряду с комплиментарными оценками ближайшего окружения М.С. Горбачева именно такие эмоциональные суждения присутствуют в большинстве работ даже весьма уважаемых авторов, откликнувшихся на двадцатилетний юбилей весны 1985 г., когда начались изменения, перевернувшие всю нашу жизнь. Я с интересом слушал звучавшие на нашем "круглом столе" эпохальные рассужде-

ния о российской истории, но как историк хотел бы быть более осторожным при характеристике такого сложного явления, как перестройка, и, самое главное, рассматривать его в контексте российских реалий второй половины XX в. Это тем более важно, что при обсуждении 1985—1991 гг. у нас оценки и суждения явно доминируют над изучением и анализом истории СССР этого без преувеличения переломного рубежа новейшей отечественной истории.

Я согласен с О.В. Гаман-Голутвиной в том, что перестройка была началом системной трансформации советского общества, содержанием которой был переход от мобилизационного к естественному типу развития, основанному на балансе интересов основных социальных групп. Объективная необходимость изменения созданной в 30-е годы мобилизационной системы возникла еще в середине 50-х годов, но в силу целого ряда причин ее начало оказалось исторически отложенным на 30 лет. Любопытно, что ныне слово "перестройка" встречается в соединении с такими фамилиями, как Хрущев и даже Берия, которые тоже были уверены, что сталинский механизм управления себя исчерпал и что нужен поиск новых экономических, внутри- и внешнеполитических решений. Тем не менее, переход к новой политике затянулся, а в этой связи встают вопросы: когда началась перестройка? как долго она продолжалась? когда и чем завершилась?

Корректный анализ этого явления связан с необходимостью отойти от той схемы освещения перестройки, которая сформировалась в нашей стране под влиянием западной литературы. Во второй половине 80-х годов зарубежные исследователи и журналисты активно освещали и "пропагандировали" новые черты жизни советского общества, акцентируя внимание на важных, но отдельных сферах преобразований: реформе политической системы, изменении экономических отношений, внешней политике, межнациональных проблемах и идеологии. Методически это было удобно, а в политическом отношении было и выгодно, поскольку позволяло концентрировать внимание на важных или выигрышных темах. Между тем такой подход не позволяет адекватно понять целостный процесс реформирования, в котором именно взаимодействие и взаимовлияние различных факторов приводили к изменению качественного состояния советского общества, определяя его содержание, этапы и исход преобразований. В этом плане я хочу полностью поддержать выступление В.И. Коваленко, призвавшего не только рассматривать перестройку в контексте общественно-политического развития России, но и внимательно анализировать изменение всей системы общественных отношений, поскольку успех или неудача в отдельных сферах находились в теснейшей взаимосвязи и взаимовлиянии.

В этой связи хочу обратить внимание на некоторые принципиально важные позиции. Я выступал, выступаю и буду выступать против обвинений Горбачева и его сторонников в том, что, присту-

пая к реформам, они не имели ни программы, ни предварительного сценария. Такой "обвинительный" подход не историчен, поскольку оторван от тех реалий советского общества, в которых оно жило в середине 80-х. Перестройку следует рассматривать как естественно-исторический процесс реформирования советского общества, который протекал в определенных политических, экономических, международных условиях, при определенном состоянии общественного сознания. На этот процесс влияли самые разные объективные и субъективные факторы, а также совершенно непредвиденные обстоятельства: кто мог в 1985 г. предсказать обвальное падение цен на нефть, чернобыльскую катастрофу, землетрясение в Армении или поведение внешнеполитических партнеров? Поэтому необходимо анализировать, как развивалась перестройка; без этого мы не поймем ее итогов и последствий.

Второй момент, который я хочу отметить, — это поисковый характер перестроечных преобразований, поскольку именно в это время были впервые апробированы серьезные, новые, отличные от прежних подходы к изменению существовавшей системы. Что бы ни говорили о предшествующих Горбачеву реформаторах — Хрущеве или Косыгине, — первые попытки глубинных реформ связаны именно с перестройкой. В этой связи необходимо указать на то, что понятие "перестройка" следует использовать в широком и узком значениях. В науке, отечественной и мировой, под перестройкой понимают весь период пребывания у власти Горбачева, т.е. 1985—1991 гг., что допустимо в формальном плане, но неверно в научном, содержательном. Между тем внутри этого периода выделяются четыре этапа, качественно отличающиеся друг от друга. В основе их выделения лежат характер представлений о путях реформирования общества и соотношение политических сил, готовых отстаивать свою позицию.

Первый этап — апрель 1985—1986 гг. — прошел под лозунгом "ускорения социально-экономического развития советского общества". Преобразования в СССР осуществлялись на основе прежних, преимущественно административных походов. Значение этого периода очень велико, и оно недооценено. Основное противоречие этого этапа — наличие политической воли к реформированию при отсутствии представлений о том, что надо делать. Отсутствие качественно новых идей — главная беда 1985 г. Не могу без недоумения вспомнить упрек в отсутствии программы преобразований, брошенный Горбачеву Е.В. Яковлевым. Попробовал бы он в 1985 г. заикнуться о пользе частной собственности (хотя бы и мелкой), об отказе от классовой борьбы на международной арене, о многопартийности или свободе слова, — он едва бы "дожил" до 1988 г., когда стал одним из активнейших "прорабов" перестройки. Проблема в том, что тогда Горбачев опирался на представления о возможном реформировании, которые разделялись далеко не худшими представителями той среды, к которой он принадлежал, но сами эти представления были истори-

чески ограничены рамками укоренившихся партийных догматов, и избавление от них становилось главным условием общественного прогресса в СССР.

В рамках второго этапа — 1987 — середина 1990 гг. — началось изменение системы политических, идеологических, экономических отношений, проводилась новая внешняя политика. В качестве главного рычага, с помощью которого предполагалось изменить общество, рассматривались демократизация и реформа политической системы. Именно на этом этапе были сформулированы идеи политической реформы (январский 1987 г. пленум ЦК КПСС, XIX партийная конференция), экономической реформы (законы о предприятии, кооперации, поощрении частного предпринимательства, переходе к рынку), новой национальной политики (пять законов весны 1990 г.). Именно этот период должен быть назван собственно горбачевской перестройкой, когда вызрели — не сразу и не без мук — качественно новые подходы реформирования системы общественных отношений в СССР. На этом же этапе резко ухудшилось социально-экономическое положение, обострились межнациональные отношения и проявился кризис союзной федерации. Парадокс состоит в том, что когда стало приблизительно понятно, что и как следует делать, властные рычаги у Горбачева были ослаблены, и он не имел возможности реализовать задуманное.

Третий этап — лето 1990 — август 1991 гг. — связан с суверенизацией республик и хаотизацией общественной жизни в СССР. В это время из-за начавшейся борьбы между властями СССР, с одной стороны, и союзных республик — с другой, было уже невозможно не только реализовать с трудом нащупанные подходы, но и вообще проводить какую-либо осознанную политику. Противостояние союзных и республиканских элит привело к потере управляемости всеми общественными процессами. Весной — летом 1991 г. страна была свидетелем острого нарастающего кризиса власти, завершившегося политическим кризисом 19—21 августа 1991 г.

Четвертый этап охватывает конец августа — декабрь 1991 г. Это время постепенного угасания союзных органов власти, когда шел последовательный демонтаж (преобразование и ликвидация) государственно-политических структур СССР. Советского Союза де-факто уже не существовало. (Для определения его состояния представляется точной саркастическая метафора, напечатанная в рубрике "Нарочно не придумаешь" одной из ведущих газет: "Под кроватью лежал труп и еще дышал". СССР осени 1991 г. — "еще дышащий труп".)

Я привлек внимание к этой периодизации в октябре 2004 г. на конференции в Горбачев-фонде, и, как оказалось, она вызвала неподдельный интерес даже непосредственных участников тех событий, что нашло отражение, по крайней мере, в трех статьях изданной в 2005 г. к двадцатилетию перестройки книги "Прорыв к свободе". Сам

Горбачев в ходе юбилейных мероприятий также не раз говорил, что его перестройка продолжалась лишь три с половиной года (1987 — середина 1990 г.) и осталась незавершенной.

Проблема социальной и политической базы перестройки напрямую связана с вопросом о том, как различные социальные группы, прежде всего элитные, представляли содержание и цели перестройки. Вначале всех, практически без исключений, объединял негативист-ский лозунг: "Так жить нельзя!". Поэтому на первом этапе перестройки такие элементарные вещи, как наведение порядка, укрепление дисциплины, обновление (в том числе и "омоложение") кадров, расширение уровня информированности и улучшение отношений с внешним миром, встречали безусловную поддержку. Все это должно было привести к активизации социальной политики и породило "революцию ожиданий" на быстрое улучшение жизни. Необходимость этих мер была очевидна, и в 1985—1986 гг. появился лозунг "Больше социализма!".

Однако не позднее середины 1986 г. Горбачев и его ближайшее окружение пришли к выводу о целесообразности сконцентрировать преобразования на изменениях в общественно-политической сфере. Политически курс был оформлен на январском 1987 г. пленуме ЦК КПСС. Он предполагал повышение эффективности уже существовавших государственных и политических институтов (в частности, через введение элементов конкуренции), а также вовлечение в управление невостребованных ранее социально активных граждан. 1987—1988 гг. прошли под лозунгом "Больше демократии!", который первоначально также не вызывал возражений. Однако не позднее середины 1988 г. началось открытое размежевание сторонников преобразований. Гор-бачевцы "играли втемную": было очевидно, что идет ослабление прежних (экономических, идеологических и др.) ограничений, но никто не знал, насколько далеко это зайдет: будет ли осуществляться либерализация ("гуманизация") уже существующей системы или предстоит ее качественная трансформация и в конечном счете — смена? Отсутствие к тому времени представлений о границах возможных изменений вело к обострению борьбы между различными общественными силами. (Новый социальный идеал так и не был сформулирован "горбачевцами". Показательно, что в июле 1990 г. на XXVIII съезде КПСС на вопрос о том, в чем состоит идеология перестройки, главный партийный идеолог ответил: "А перестройка и есть идеология".) Отсюда одни стремились не допустить "отхода от социализма", а другие — не упустить шанс "углубить" перестройку и присоединиться к "цивилизованному" человечеству. Важнейший итог этого периода — делигитимация советской системы в информационном пространстве. В общественное сознание активно внедрялась мысль о том, что в СССР построено не социалистическое общество (общество социальной справедливости), а уродливая "административно-командная сис-

тема" с господством своекорыстной бюрократии ("номенклатуры"), и страной управляет "преступная" партия.

Принципиально важным для понимания событий 1989—1991 гг. является учет того обстоятельства, что не позднее середины 1988 г. в силу ряда причин произошел развал потребительского рынка, что было не в последнюю очередь результатом и горбачевских преобразований 1985—1988 гг. Резкое и прогрессирующее ухудшение снабжения населения элементарными вещами стало одной из главных причин сужения социальной и, как следствие, политической поддержки Горбачева. В 1989 г. призыв к демократизации был дополнен идеей перехода к рынку (лозунг "Демократия и рынок"), а на рубеже 1989—1990 гг. уже не демократизация, а утверждение рыночных отношений в экономике стали представляться главной панацеей от всех бед. (Даже название наиболее популярной в 1990 г. экономической программы — "500 дней" Шаталина и Явлинского — заключало идею ускоренного движения к рынку.)

Все концепции перехода к рынку в качестве обязательной составляющей включали идею "разгосударствления", фактической приватизации "общенародной" собственности, а это ставило совершенно конкретный практический вопрос: кто эту собственность будет делить? Не случайно во второй половине 1989—1990 гг. обострились противоречия между общесоюзной и союзно-республиканской бюрократией; последняя требовала расширения самостоятельности, прежде всего хозяйственной. Огромное и не до конца оцененное значение имел "прибалтийский прецедент" — движение к политическому обособлению (первоначально в рамках Союза ССР) Литвы, Латвии, Эстонии, проходившее под лозунгом обретения полнокровного "республиканского суверенитета". При фактическом бездействии союзного Центра прибалты показали тот путь, по которому устремились другие республики, прежде всего РСФСР, что раздробило единый центр принятия решений и привело к подрыву главного инструмента любой модернизации — государства. Дезинтеграции СССР предшествовало радикальное изменение положения главной управляющей структуры СССР — КПСС. В марте 1990 г. она было лишена конституционного статуса "руководящей и направляющей" силы, а в июле 1990 г. (на XXVIII съезде КПСС) произошла ее федерализация. Из жесткой централизованной структуры, не позволявшей, подобно обручу, развалиться алогичной с правовой точки зрения "союзной федерации", она превратилась в федеративный союз рвущихся к полной свободе республиканских компартий. Вся эта цепь событий привела к неудаче перестройки, что произошло задолго до формального прекращения существования СССР в декабре 1991 г.

В нашей литературе в силу ряда причин обходится вниманием вопрос о роли западных держав в известном исходе перестроечных преобразований. Между тем эта роль была значительной. Ставя зада-

чу повысить уровень безопасности своих стран, их лидеры стремились, во-первых, добиться значительного сокращения советских арсеналов (ядерных и обычных), а во-вторых, способствовать изменениям советской государственно-политической и социально-экономической системы в направлении, позволяющем исключить как реальную, так и потенциальную угрозу в будущем. В этом плане обращает на себя внимание та разноплановая поддержка, которая изначально оказывалась радикальной оппозиции, возникшей в СССР в 1989 г. Лозунги демократизации, выдвинутые Горбачевым в 1986 г., умело использовались, по сути, для антигорбачевской политики в 1990—1991 гг., когда его реформистские социал-демократические идеи настойчиво подменялись радикально-либеральными.

С конца 1989 г. влияние западных держав на перестроечный курс заметно возросло. Обозначившиеся к этому времени экономические трудности в СССР привели к тому, что советский лидер все чаще выступал не только как партнер Запада в решении международных проблем, но и как проситель зарубежной помощи. Ее оперативное получение (а порой и просто обещание) становилось условием политического выживания Горбачева внутри страны. Это подталкивало Генерального секретаря ЦК КПСС к неоправданным внешнеполитическим уступкам, которые не были компенсированы ни политически, ни экономически. Опасение обвинений со стороны Запада в "недемократичности" блокировало в 1990—1991 гг. реализацию жестких антикризисных действий, объективная необходимость которых была очевидна, мешало применению адекватных мер в отношении политических радикалов. Уязвимость советского лидера тонко чувствовали и особенно эффективно использовали руководители ФРГ и США.

В этой связи хотелось бы обратить внимание на продуктивность предложенного некоторыми исследователями разделения понятий "новое мышление в международных отношениях" (НМ) и "новое политическое мышление" (НПМ). Первое подразумевает отказ от биполярного видения мира, утверждение идеи взаимозависимости и взаимосвязи всех современных государств, что предполагает переход от конфронтации к разноплановому сотрудничеству независимо от существующих в них общественных систем. Второе подразумевает готовность применять принципы "нового мышления" в конкретной политике. Необходимой чертой НПМ является компромисс, уступка как средство подтверждения искренности добрых намерений. В этой связи следует обратить внимание на то, что, признавая принципы НМ, западные партнеры СССР в 1985—1991 гг. не отказались от жесткого следования своим национальным и узкоблоковым интересам, отдавая дань "благородству" нового политического мышления Горбачева.

Несмотря на то что Горбачева часто называют демократом, по стилю управления его трудно причислить к лидерам демократического плана. Он — фигура переходного времени. Пройдя с 1955 по 1985 г. свои одиннадцать ступенек вверх, на политический олимп, он в значительной мере сохранял то, что я называю "синдромом советского вождя" — готовность безоговорочно повиноваться вышестоящему начальнику и уверенность в своем праве требовать безусловного подчинения всех нижестоящих. После избрания на пост генсека в полной мере развилась вторая часть синдрома. Изучение политической практики 1985—1991 гг. (позже это нашло ярчайшее подтверждение в мемуарной литературе) позволяет сделать вывод о том, что Горбачев считал себя вправе единолично принимать важнейшие решения по "судьбоносным" вопросам. Достаточно указать на его сознательное нежелание заниматься реформированием КПСС (что, по мнению многих самых разных авторов, как сторонников, так и противников Горбачева, имело трагические последствия и для реформ, и для страны в целом). К числу примеров подобного рода относится и его отказ рассматривать положение в Европе 1990 г. сквозь призму итогов Второй мировой войны, что было также, мягко говоря, небесспорно, и, что не менее важно, предварительно не обсуждалось ни одной политической или государственной структурой. "Эпохальные проблемы" прорабатывались в узком кругу "избранных" советников, которые верили в харизму своего "патрона".

С одной стороны, Горбачев мог продавить, навязать нужные ему решения, постановления, законы (в Политбюро, ЦК КПСС, Верховном Совете СССР, на съездах народных депутатов), изолировать, ослабить или подавить многих политических оппонентов. Характерно, что западные лидеры придавали особое значение сохранению Горбачева у власти, многие из них считали, что он является если не единственным, то главным гарантом проведения таких "реформ" в СССР, о которых в начале 80-х не смел мечтать ни один геополитический противник Союза. С другой стороны, Горбачев, поощряя гласность, социально активное поведение, создание новых политических и государственных институтов, демонстрировал нежелание и проявлял нерешительность в использовании принуждения и легитимного насилия там, где они были более чем уместны. Подобный набор весьма противоречивых качеств едва ли соответствовал сложности, масштабности и остроте стоявших перед страной проблем, требовавших лидера, способного сочетать в своем характере черты де Голля и Макиавелли.

Таким образом, только внимательный конкретно-исторический анализ проблем перестроечного периода позволяет ответить на вопрос, чего хотели, что могли и что получилось в результате преобразований, к которым Горбачев приступил с самыми благими намерениями в апреле 1985 г.

А.И. Соловьев:

Я постараюсь коротко сформулировать ряд положений, которые могут быть положены в оценочную базу перестройки. Прежде всего я бы хотел солидаризироваться с проф. Ю.А. Красиным1 относительно того, что оценка этого политического процесса зависит от шкалы, от системы координат, в которой мы оцениваем данное явление. Однако совершенно очевидно, что выбираемые исследователем координаты не могут носить внеценностного, а в определенной степени — и внеидеологического характера. Это предполагает явную поляризиро-ванность в сегодняшней оценке как сторонников, так и противников данного типа реформирования общества. И это не случайно, поскольку именно перестройка дала толчок тем преобразованиям и потрясениям социальных и политических структур, которые не закончились до сих пор и которые в целом можно именовать российским транзитом — тем процессом, который продолжает начатую Горбачевым трансформацию жесткого тиранического общества в посттоталитарное состояние.

Конечно, мы не можем избежать таких оценочных конструкций даже относительно принципиальных событий того времени и их последствий. И если кто-то связывает события сентября 1993 г. с "расстрелом" Белого дома, то их оппоненты наверняка вспомнят, что насилие развязала как раз противоположная сторона, и "обстрел" их штабной резиденции означал подавление антигосударственного мятежа.

Поэтому в рамках такого складывающегося исторического контекста уже можно, как мне кажется, сделать некоторые выводы, способные прояснить и роль перестроечных процессов, и их значение для сегодняшних изменений.

Как известно, любое общество беременно реформами, но их осуществление зависит от того, как правящая элита реагирует на сопутствующие им риски, угрозы и прямые опасности как социуму, так и собственному положению. Последний фактор, с моей точки зрения, и явился ключевой причиной, общим знаменателем начавшихся преобразований. Короче говоря, в основании начавшихся реформаций была изначально заложена сугубо элитарная мотивация — того сегмента правящей элиты, который почувствовал реальную угрозу своему местоположению в связи с негативными последствиями социально-экономического курса бывшего советского руководства. Именно отсюда началось реформаторское движение, к несчастью для его инициаторов, предопределившее печальные итоги и для их политических судеб, и для всей политической системы.

1 См.: Красин Ю.А Перестройка в контексте российской реформации // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 12. Политические науки. 2005. № 5.

Сказанное, однако, не отменяет того, что перестройка была первым на советском пространстве собственно политическим проектом. Причем я бы сделал акцент именно на слове "политический", потому что, несмотря ни на какие элитарные и внутриэлитарные источники преобразований, это была попытка подключения низов, массовых электоральных слоев для осуществления принятых решений. Это был абсолютно одинокий росток в поле макросоциального администрирования. Другими словами, вовлекаемое в публичную политику население в тот момент превращалось не только в инструмент диссиминации идеологии перемен, но и в один из ключевых факторов давления на консервативную часть правящего класса. Коротко говоря, в административном и деполитизированном пространстве распадающегося тоталитарного государства возник первый и, наверное, единственный за долгие годы пример идеологической сегментации (и даже раскола) правящих кругов и налаживания устойчивой коммуникации элитарных и неэлитарных слоев.

Одновременно при всей исторической значимости этого процесса в реальном политическом пространстве вовлечение населения в сферу публичного распределения власти, встраивание протестной активности в реализацию замысла верхов создали в обществе совершенно хаотическую ситуацию. Эта ситуация, с одной стороны, обрушила управленческие возможности действовавших институтов власти и управления (в принципе не приспособленных к установлению обратных связей с населением), а с другой — не позволила штабным структурам перестройки адекватно оценить масштаб перемен и правильно спроектировать линию развития правящего режима.

Впрочем, с учетом уже и современного опыта масштабного реформирования общества видно, что независимо от того, был ли у перестройки "план" или нет, понятно, что в таких условиях принципиально невозможно проектировать развитие крупномасштабных объектов как в долгосрочной, так и в среднесрочной перспективе. Ибо одновременное включение в публичную власть новых политических инициатив и политических акторов предопределяло качественное перепозиционирование как основных сегментов правящего класса, так и расслаивающихся — по мере реформирования общества — крупных социальных аудиторий. Более того, формировавшаяся повестка дня требовала от новых игроков исполнения тех функций (например, публичной конкуренции элитарных групп, инициативного представительства социальных интересов населения, участия населения в перераспределении государственных статусов и ресурсов и т.д.), для которых у элитарных и неэлитарных слоев просто не было ни должного опыта, ни навыков действий.

У основной части населения перестройка резко активизировала демократические ожидания. Однако, несмотря на сопровождавшую эти преобразования риторику, не думаю, что демократизация была

ближайшей целью инициаторов этого проекта. Плюрализация — да, либерализация — да, но не демократизация. Даже точнее: режим был согласен на определенное оживление политического участия граждан в процессе перестройки экономики. Но никакая активность граждан не должна была изменить институциональный дизайн и прежде всего поколебать политическое верховенство коммунистов. КПСС могла внешне трансформироваться, совершенствовать отношения с "блоком беспартийных", но утратить свое положение во главе пирамиды власти не собиралась.

Однако даже начальные реформы сдетонировали таким образом, что вся система административного контроля не смогла предотвратить их принципиальные политические последствия. Изменение Конституции, обрушение советской модели федерализма, начало рыночных процессов в экономике, политическое пробуждение общественности — все это стало показателем тектонических подвижек в советском обществе. Впрочем, понятно также и то, что в то время "революция ожиданий" опиралась, по сути, на старые политические институты. Все эти искусственные конструкции вроде "оппозиционной ЛДПР" были не более чем маркером неизбежности обновления системы власти, но не элементами новой политической архитектуры. Перестройке сопутствовало скорее брожение политического духа нации, чем институцио-нализация демократических настроений. По сути это была стадия либерализации, первичного оживления общественной жизни, но стадия, когда политического рынка еще и не существовало. Общественное мнение действительно менялось и стремительно включалось в политическую жизнь. А вот структуры гражданского участия — партии, общественные объединения и проч. — не могли еще в тот период активно включиться в политический дискурс. Хотя бы потому, что многих из таких образований еще не существовало. Более того, требовалось просто физическое время, чтобы на политическом поле появились федеральные или региональные игроки, претендовавшие на то, чтобы занять общественно-политические ниши. Ну а перестройка, как мы помним, была весьма ограниченным по срокам своего развертывания проектом. Причем времени не хватало и правящему режиму, который ощущал чудовищную динамику развития и опасность своему положению. И многие элитарные группировки, прикрываясь могучим социальным настроем неорганизованного и не встроенного в систему управления населения, смогли в это время удачно решить свои экономические проблемы.

В этом смысле я бы поостерегся называть ельцинский период "откатом от демократии", загубившим политические ростки перестройки. Думаю, это была новая фаза включения в публичную политику гражданской общественности, фаза ее структуризации, знаменовавшая последовательную институционализацию диалога элитарных и неэлитарных групп. Причем оформляли свои политические

претензии как прежние игроки (реанимировавшиеся коммунисты), так и совершенно новые фигуры на политическом рынке. При этом надо учитывать, что масса социальной энергии населения уходила на конституирование корпусов граждан. И в этом плане — что и неудивительно — крупный бизнес показал более высокие темпы внутренней самоорганизации и позиционирования (что, впрочем, имело не только благоприятные для всего социума последствия, особенно в виде олигархизации власти).

Показательно и то, что многие процессы подобного рода не закончились и поныне. Так что нам можно сделать совершенно определенные выводы относительно качества этих преобразований. Причем я бы прежде всего подчеркнул значение тех уроков перестройки, которые носят структурный (внеидеологический) характер и помогают понять, где были, а возможно, и существуют сегодня точки упущенных возможностей.

Одним из важнейших уроков, в какой-то мере ставящим крест на романтических представлениях сторонников традиционной демократизации российского общества, является тот факт, что главным источником преобразований и крупных реформаций в переходных системах служит внутриэлитарный раскол и инициативная позиция той или иной части правящего класса. Причем если речь идет о поляризованном корпоративном расколе элитарного слоя, то политический резонанс и последствия таких противоречий могут привести к насильственным способам урегулирования социальных конфликтов. Говорю об этом по той причине, что это означает минимизацию политической роли любых общественно-политических формирований и гражданских объединений. Иными словами, даже в процессе переходных преобразований население перестало быть политическим игроком в пространстве власти. Понятно, что новые объединения и структуры в системе представительства или в ближнем окружении команд лидера способны формировать значительные и устойчивые линии политической эволюции, которые не могут быть опротестованы массами.

Как показал недавний опыт Украины и Грузии, массовые участники протеста — это в значительной степени декорация для реализации элитарного проекта. Другими словами, население, граждане, электорат чем дальше, тем больше исключаются из механизмов запуска общественных реформаций. Подлинный толчок идет от внутри-элитарных конфликтов, и подлинный пассионарий — это какой-то сегмент элитарного слоя, который в условиях господства медиаполи-тической режиссуры способен выстроить ту или иную социальную конструкцию: осуществить административную или военную реформу, провести монетизацию льгот и т.д. Еще короче: для проведения реформ сегодня не нужны демократические и политические формы участия масс. Регулируемый медиаполитический рынок способен

самостоятельно заместить все формы гражданского позиционирования.

Причем особенность России, видимо, состоит еще и в том, что население не только является объектом медиаполитического регулирования (медиаманипулирования), но и вполне охотно позволяет использовать старые, традиционные, а именно административные рычаги управления публичной сферой. К примеру, укрепление вертикали государственного управления (не будем говорить о вынужденности или невынужденности этой акции) идет безо всяких политических обеспечений. Такого рода технологии доказывают, что в условиях российского транзита политика может использоваться как частичный ресурс и потому превращается в непостоянный, этакий пульсирующий, турбулентный элемент системы власти и управления.

Боюсь, что подобные факты позволяют говорить и об усилении турбулентного характера российской политики как макросоциального регулятивного механизма. Иными словами, потребность в такого рода технологиях коммуникации власти и общества вызывается спорадически и едва ли не полностью определяется потребностью элитарных слоев в точечной поддержке своих проектов населением.

Второй момент, который мне кажется важным и существенным, состоит в том, что административная система управления государством обладает в нашей стране способностью к девальвации любых форм организации политической власти. Другими словами, все выборные структуры правящего класса со всеми их политическими замыслами однозначно вторичны по отношению к традиционалистской системе государственного управления. Как мы знаем на примере КПСС, даже ее абсолютная политическая власть оказалась подмятой системой бюрократического управления государством. И опыт новейшей политической истории страны также показывает, что имперская матрица уверенно разрушает любые попытки — и перестройки, и ельцинского, и путинского правления — либерализации и демократизации власти. Я не говорю о рецептах избавления от такой организационной структуры, а только акцентирую внимание на ее социальной роли в переходных системах.

Еще один принципиальный момент, свидетельствующий о качественной динамике общественной психологии и политической культуры. Прокомментирую ситуацию сюжетом анекдота, имевшим хождение в тот исторический период. В частности, когда прибалтийские государства собирались покинуть Советский Союз, с хохотом предполагали, что РСФСР также может выйти из его состава. Но не прошло и нескольких месяцев, как эта ситуация стала реальностью. И общественное мнение как-то быстро свыклось с ней. Потом уже без внутреннего страха стали говорить о возможном отделении Татарстана, Башкортостана и распаде России. Иными словами, общественное сознание в короткие исторические сроки усвоило политичес-

кие идеи, которые табуировались всеми прежними политическими устоями и менталитетом советского человека. Одним словом, сегодня разрушение прежних ограничений массового политического сознания и присутствие в гражданском дискурсе малопривлекательных для правящего режима идей и политического воображения граждан становятся уже не ограничителем, а одним из возможных источников преобразований. Другими словами, потрясения последних полутора десятилетий существенно трансформировали общественное сознание, сделали его более пластичным по отношению к ранее катастрофически воспринимаемым событиям. Так что гипотетически возможные изменения на административно-государственной карте страны будут даже не сдерживаться, а поощряться структурами массового сознания.

И в заключение об одном "эпохальном" наблюдении. Мне думается, что и на течение, и на судьбы перестройки повлияла сама историческая фаза преобразований. Случись все это двумя десятилетиями раньше, и мы, возможно, не сталкивались бы с последствиями, которые мы не в состоянии оценить и сегодня. Точнее говоря, пройди вся эта полоса реформаций в рамках индустриального тренда, можно было бы надежно заимствовать зарубежный опыт, увереннее определять перспективы, другие параметры реформируемого социума. Однако перестройка, особенно ее политические последствия, наслоилась на начальные стадии формирования общества информационного, изменила сами возможности ориентации на конечные цели всей российской реформации. Иными словами, новый тип эволюции придал совершенно другие очертания процессам, которые начинались как реформы, призванные осовременить тоталитарные порядки, развить гражданские структуры, ввести рыночные механизмы и т.д.

Причем время удивительно быстро меняло критерии оценки событий. Например, в 1991 г. еще можно было критиковать власти, которые по незнанию или в силу субъективных причин не провели учредительные выборы (что являлось по сути обязательным условием демократических транзитов) и спровоцировали впоследствии всплеск гражданской войны. А уже со второй половины 90-х годов и особенно в первый период правления Путина политика в отношении СМИ знаменовала формирование медиакратического, т.е. постдемократического режима, относящегося уже к другой фазе исторической эволюции.

Другими словами, если качественно оценить те трансформации, которые произошли на политическом рынке последних 7—8 лет, то, по сути, получается очень парадоксальная вещь: еще не построив основ демократического строя, страна — в силу активного использования правящим слоем РЯ-инструментов, СМИ-режиссуры и других механизмов, вытесняющих гражданское население с политической арены и конструирующих институциональный дизайн правящего режима — создает основы медиакратического способа организации влас-

ти, формируется не гражданское, а массовое общество. И что самое серьезное — такого рода тенденции во многом поддерживаются мировыми информационными процессами, закрепляются рядом институтов, созданных не только у нас, но и в западных обществах. Подобные факты говорят не просто о том, что у заданных перестройкой целей демократизации возникают серьезные структурные ограничения. Не хочется верить, но вполне возможно, что по прошествии ближайших лет может оказаться, что демократический проект оказался для России пройденным. То есть так и не построив демократии, страна станет ориентироваться на построение постдемократической системы власти.

В подобном случае заданный перестройкой политический тренд, скорее всего, оборвется, а возможно, и качественно трансформируется в другой тип преобразований, рассчитанный на более продвинутый исторический этап эволюции. Может быть, таким опережающим время образом Россия и даст миру тот урок, о котором любят поговорить доморощенные патриоты? Только вот не им, ни нам в таком случае не удастся пожить в демократическом российском обществе.

Е.Б. Шестопал:

Мне хотелось бы продолжить ту линию размышлений, которая сегодня была задана в этой дискуссии политологами и историками, и попробовать прежде всего посмотреть на масштабы перестройки как явления. При этом для оценки я бы предложила ввести социокультурный и политико-психологический параметры, которые позволяют видеть, что произошло не с политическими институтами или законами, а со страной и с живущими в ней людьми. Для описания этих процессов очень хорошо подходит термин, предложенный социологом Б.А. Грушиным, который назвал то, что началось с момента перестройки, социотрясением. Этот термин, таким образом, приравнивает перестройку к природным явлениям. И это правильно, потому что началось все не с политики, не с институциональных сдвигов, а с такого масштаба социальных изменений, которые нельзя ни в коем случае свести только к целенаправленным действиям политиков, к реформам. Действительно, политической элитой были запущены определенные механизмы, но их последствия не только затронули суперструктуру в виде политических институтов и политических процессов, но и перевернули общество в целом и его глубинные психологические пласты.

Мне хотелось бы начать оценку масштаба имевших место сдвигов с того, как массовое сознание оценивает временные рамки произошедших изменений. Так, по данным фонда "Общественное мнение", выяснилось, что для 67% людей перестройка еще не закончилась. Это говорит о том, как субъективная оценка массового созна-

4 ВМУ, политические науки, № 6

ния расходится с научно-объективным историческим подходом. Я думаю, что с этой точки зрения наше население правильно оценивает масштабы перестройки — те процессы, которые начались с 1985 г. и привели к ухудшению положения страны, положения респондентов и их семей, продолжаются до сих пор. Более того, мне близок подход, который предложил Ю.А. Красин2: не только оценивать перестройку как определенный и уже окончившийся исторический этап, но и посмотреть на нее с точки зрения сегодняшней политической системы. Когда социологи спрашивают, в том ли направлении идет нынешнее развитие России, как его запрограммировала перестройка, то респонденты отвечают, что их положение ухудшилось в результате перестройки, и сегодняшнее положение дел в России оценивается ими как негативное, как неправильное и в моральном, и в политическом отношении.

Но уж если оценивать психологическое измерение перестройки, то прежде всего следует признать, что одним из главных ее итогов стало появление в стране общественного мнения как социологического феномена. До перестройки, с моей точки зрения, никакого общественного мнения у нас не было, потому что не было субъекта этого мнения, были мнения, выражаемые на уровне кухонных разговоров. А появление нового политического субъекта — главный результат и завоевание перестройки. О возникновении этого субъекта можно судить по таким показателям, как резкий рост интереса населения к политике, к информационным выпускам. В частности, многие забыли, как люди приходили на работу невыспавшимися только потому, что они всю ночь смотрели по телевизору заседание Верховного Совета. Такого эмоционального и поведенческого включения в политику, как в годы перестройки, у нас не было, наверное, со времен Октябрьской революции. Сам масштаб этого явления и те изменения, которые произошли в массовом сознании, никак нельзя недооценивать. Результат — появление общественного мнения, которое давало свои оценки и политическим лидерам, и политическому процессу. По моему мнению, это — главное завоевание перестройки. Не свобода слова, свобода совести, а именно появление интереса людей к политике. Мне кажется это чрезвычайно важным.

Второй момент, который я бы хотела отметить, говоря о психологической составляющей феномена перестройки, — эмоциональный. Уже приводились примеры о случаях рукоприкладства даже на научных конференциях, когда кто-то называет кого-то предателем. Но сам факт, что 20 лет спустя эмоциональное отношение к перестройке очень ярко выражено, о многом говорит, хотя, по данным социологов, это отношение стало более безразличным, чем раньше.

2 См.: Красин Ю.А. Указ. соч.

Результаты опросов общественного мнения свидетельствуют о том, что главное отношение к отцу перестройки сегодня, скорее, безразличное. Цифры показывают больше безразличного отношения со знаком плюс, чем со знаком минус, что напрямую связано с политической идентичностью респондентов: правые относятся к перестройке эмоционально гораздо более позитивно, чем левые, которые видят в перестройке предательство социалистических идеалов.

Отношение к Горбачеву — отдельный сюжет, который необходимо затронуть. Я бы сказала, что речь идет об изучении Горбачева как определенного типа лидерства. Моя американская коллега Б. Глэд написала о нем очень интересную статью, в которой относит его к трансформационному типу лидерства (к нему принадлежит и Н. Ман-дела). Эти лидеры не просто реформаторы старой системы, не просто продолжатели — они все переворачивают. К этому трансформационному типу лидерства Горбачев относится гораздо с большим основанием, чем Ельцин, который был по большей части разрушителем, чем собственно трансформатором. Самое главное, что произошло — неважно, как это оценивать, со знаком "плюс" или со знаком "минус", — сам этот факт не отрицает никто: Горбачев резко изменил отношение к нашей стране и внутри страны, и особенно за рубежом. В этом году мне довелось побывать на конференции в Кембридже, которая была организована Британской ассоциацией восточноевропейских и славянских исследований, где разгорелся спор по поводу оценки периода трансформации в ходе перестройки и по личности Горбачева. Как мне представляется, попытки описать последнего советского руководителя в терминах харизматического лидерства вряд ли имеют смысл, потому что тот восторг, которые граждане испытали в момент его появления, очень быстро иссяк (хотя еще быстрее исчезла харизма у Ельцина). Но был период, когда Горбачев действительно воспринимался населением как мессия, как спаситель, человек, подавший надежду, без которой ни одна серьезная реформа в обществе невозможна. Я не согласна с теми, кто считает, что сегодня можно проводить реформы, исключив из них население. Я категорически не принимаю такой позиции — нет исторических прецедентов, когда серьезные экономические и политические реформы проводились исключительно на уровне внутриэлитном, не затрагивая населения в целом. Горбачев был прав, когда говорил, что необходимо включить население в реформы, разбудить его. Такой опыт политической мобилизации, включения населения в реформы — одна из главных его заслуг, которая со временем кажется еще более очевидной.

Интерпретируя тот факт, что оценки результатов тех реформ в основной своей массе достаточно пессимистичны (в частности, по данным фонда "Общественное мнение", на 14 апреля 2005 г. 53% оценивали результаты реформ со знаком минус и 9% населения — со знаком плюс), я бы призвала очень осторожно и аккуратно относиться к

любой количественной информации, которую мы используем. Те же социологи говорят о том, что в памяти людей не осталось деталей перестройки: не помнят, ни того, кто поддерживал Горбачева, ни того, кто выступал против, — детали как бы растворились. Ретроспективно наши оценки того или иного политического периода зависят от многих факторов и в первую очередь от отношения к политике сейчас; наша сегодняшняя установка на политику Путина отражается и на оценке того исторического периода, который мы здесь рассматриваем. Поэтому я не стала бы особо доверять цифрам и рассматривать их как подтверждение или опровержение того, хороши были реформы или нет. А вот вопрос о том, куда идет страна сейчас, и какие результаты принесла перестройка для людей сегодня — это вопрос не столько к населению. И совсем неправильно задавать эти вопросы рядовым гражданам — их стоит задавать экспертам. Я думаю, наш сегодняшний "круглый стол" во многом даст оценки этой ситуации.

В.Н. Расторгуев:

Включаясь в дискуссию, отмечу, что в выступлении А.И. Соловьева были сформулированы два тезиса, которые представляются принципиально важными для понимания подлинной природы политического феномена, названного перестройкой.

Первый тезис сформулирован в форме вопроса: можно ли вообще считать перестройку политическим проектом или для подобного вывода нет никаких оснований? Замечу, что именно этот вопрос находится в перечне проблем, вынесенных на обсуждение, именно с него по логике вещей и следовало бы начать дискуссию. К сожалению, он остался почти не затронутым. Поставим вопрос немного жестче: был ли у "отцов перестройки" какой-нибудь план развития страны или хотя бы набросок плана, который можно постфактум уподобить политическому проекту, или его не было вовсе? В данном случае имеются в виду, конечно, не планы личного или группового позиционирования или обогащения, не способы ухода от ответственности или налогов. Подобные прожекты по понятным причинам волнуют многих представителей правящей верхушки. Так было во всех странах мира и во все времена. Здесь же подразумеваются проекты, хотя бы отчасти связанные с защитой национальных интересов и поступательным развитием страны.

Второй тезис, сформулированный коллегой, еще более важен для понимания феномена перестройки. По его мнению, если такого плана не было, то это скорее хорошо, чем плохо. Обоснование этому тезису также приводится: не время было тогда строить долгосрочные или среднесрочные проекты. Все они были бы губительны, поскольку слишком велика и неподконтрольна была социально-политическая

энергия масс, вырвавшаяся наружу и поставившая перед политической элитой невиданные ранее проблемы.

Первый тезис я разделяю полностью, но хотел бы сформулировать его не с вопросительной, а с утвердительной интонацией, как констатацию самоочевидного факта. Политического проекта, который мы обсуждаем сегодня или пытаемся реконструировать, не только не было, но и не могло быть. Поэтому и реконструировать-то нечего. Анализируя такие политические феномены, как перестройка, мы зачастую прикрываем эвфемизмами их суть. В чем же причины, которые заставляют сделать столь категоричный вывод? Назову три причины, которые лежат на поверхности.

Во-первых, любой политический проект подразумевает, как минимум, артикуляцию целей, интересов и ожидаемых результатов. Если это политический проект, тем более такого масштаба, затрагивающий судьбы великой страны, ее исторических союзников и всего мира, то невозможно переоценить и степень ответственности, и значимость политических формул, описывающих контуры подобного проекта, и ожидаемые результаты его осуществления. Но как можно артикулировать цели, которые были неконституционны по определению: смена политического строя, разделение страны, свертывание социальных гарантий и прочее, прочее, прочее? Кто посмеет назвать подлинные цели, если они попадали в соответствии с действовавшей тогда Конституцией под состав преступления, и кто согласится объяснить мотивы своих действий, если они зиждутся не на национальных интересах и служении отечеству, а на интересах сугубо частных или узкокорпоративных, клановых и по преимуществу коммерческих? По этой причине о национальной стратегии, в которой нуждалась Россия, и речи быть не могло. Кроме того, никто из политиков не будет публично заявлять о своей беспомощности и фобиях, распространенных в этой среде, о страхе перед толпой и вечном ощущении нависшей опасности, о собственной политической слепоте и умственной ограниченности, наконец. Реконструируя историю зарождения политической катастрофы, названной перестройкой, не следует рассчитывать и на мемуары бывших лидеров, где можно найти все, кроме правды. А исповедоваться и каяться эти люди явно не приучены.

Во-вторых, когда студенты задают вопросы, которые начинаются со слова "почему" (почему, к примеру, принимаются реформы, заведомо усугубляющие ситуацию), я предлагаю им заменить это слово на другие слова — "кто" и "чем". И действительно, для начала следует присмотреться к тем, кто персонально принимает решения и чем они это делают, т.е. какими "мозгами", интеллектуальными ресурсами они располагают, на какое информационно-аналитическое и научное обеспечение опираются. Речь идет о руководящих кадрах, отвечающих за все отрасли политики и хозяйства, об армии чиновников и самозваных "капитанов делового мира", об их профессионализме

и прочих качествах — умственных и нравственных. Стоит присмотреться к кадрам и оценить кадровую политику на всех этажах власти, начиная с перестройки и до сего дня, чтобы смело предсказывать будущее, ожидающее страну, ее экономику и социальную сферу. Как известно, все социо- и техногенные катастрофы свершаются вначале в сфере духа, задолго до того момента, когда они материализуются.

В-третьих, о сознательном нежелании артикулировать подлинные цели и интересы говорят сами эти безликие слова "перестройка" или "переходный период". Такой "политический переход" подобен обычному подземному переходу, но только без права выбора, без освещения, с односторонним движением и без указателей конечного пункта. Что же касается перестройки, то и храм можно перестроить в свинарник, а свинарник — в храм. Если в этом заключалась цель проводимой политики, то это самая дурная цель, которую только можно было избрать, потому что за ней легко спрятать любые интересы, в том числе и разрушительные.

В защиту перестройки можно сказать одно: она принесла ощущение перемен — свободу слова, вероисповедания. В тот период я мог себе позволить читать в университете спецкурс под интригующим названием "Что бы я сделал с Россией, если бы был госпожой Тэтчер". Должен сказать, что, к сожалению, все политические тенденции, которые мы вместе со слушателями реконструировали и обсуждали, в принципе осуществились. Это и планово-клановый развал Советского Союза — территории исторической России, и разделение единого русского народа, и крушение национальной экономики, и сдача на милость победителя системы национальной безопасности. Все модели деконструкции и деформирования уже тогда, на заре перестройки, были запущены. Об этом говорило все: принимаемые законы, распоряжения и постановления, рекомендации иностранных "конкурентов-доброжелателей", которые слепо исполнялись под контролем западных наблюдателей. Все эти выводы строились на одном предположении: проект под названием "Перестройка" с самого начала являлся отвлекающим маневром, сознательно запущенным прикрытием, квазипроектом. А свято место пусто не бывает. Россия, отказавшись от стратегического планирования, превращалась в зону внешнего управления, а следовательно, в зону повышенной опасности. Отсутствие сформулированной стратегии и политической воли означало, что страна обречена на передел, разруху и предательство со стороны так называемой политической элиты.

Именно в вопросе о том, полезно или вредно не иметь стратегии и политического проекта, я не согласен с Соловьевым принципиально. Он считает, что наличие стратегии повышало степень риска, а я полагаю, что даже самая опасная национальная стратегия представляет меньшую опасность для страны и международного сообщества, чем ее отсутствие. К опасной стратегии можно приспособиться, к ее отсут-

ствию — никогда. Против опасной стратегии можно, наконец, бороться, создавать и консолидировать политическую оппозицию, опираясь на поддержку мирового сообщества или хотя бы на здравый смысл. При "нулевом" стратегическом горизонте самой оппозиции быть не может даже при внешнем соблюдении всех демократических требований, ибо оппозиция предполагает наличие у власти хоть какой-то позиции.

А главное, страна с таким потенциалом, как Россия (природным и экономическим, энергетическим и интеллектуальным, разрушительным и созидательным), не может долго оставаться без стратегии, не становясь угрозой для всего живого — и для себя, и для международного сообщества. Такую ситуацию можно сравнить с остановленным сердцем во время операции: любая задержка ведет к необратимым последствиям и прежде всего — к гибели мозга. К сожалению, Россия пребывает в таком состоянии и сегодня, а перестройка в этом отношении не закончилась.

Именно по этой причине Россия до сих пор не исключается "учителями и гарантами демократии" из списка стран, имеющих прямое отношение к "оси зла". Именно по этой причине на нас вешают ярлык "особо опасны" со всеми вытекающими из этого последствиями — вплоть до "права" нанесения превентивных ядерных ударов. И это в значительной степени наша вина. Руководство страны несет (должно нести) значительно большую ответственность за последствия "перестройки", чем те, кто задумывал и осуществлял проекты разрушения единой страны. Проекты эти назывались, конечно, иначе, но именно они и только они были полностью реализованы, как правильно подметили наши студенты, участвовавшие в опросе3. Все эти проекты были связаны не только с демонтажом социалистического лагеря и Советского Союза, но — и это главное — с ликвидацией реальных и потенциальных конкурентов, важнейшим из которых была историческая Россия. Впрочем, она и по сей день не утратила способности вернуть себе роль государства-лидера, а по этой причине не имеет права рассчитывать на снисхождение. Можно ли считать эти проекты чужих спецслужб сутью перестройки? Разумеется, нет. Важно не то, кто и как планировал расчленить или стереть с политической карты планеты историческую Россию (таких стратегов всегда было и будет множество), а то, почему эти проекты так легко осуществились.

Теперь о том, можно ли найти позитивные стороны перестройки, кроме декларированных свобод. И можно, и нужно, если иметь в виду не политический проект, которого не было, а некое название

3 См.: Евгеньева Т.В., Молчанова O.A. Перестройка глазами студентов // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 12. Политические науки. 2005. № 5.

эпохи, которая уже состоялась и для страны, и для каждого из нас. Когда Е.Б. Шестопал говорила о позитивных сторонах перестройки как политического феномена, она имела в виду перестройку как имя той эпохи, на которую пришлись лучшие годы нашего поколения — силы, молодость, надежды. Если так понимать время перестройки, то эти годы прошли далеко не напрасно, а сама эпоха была воистину многомерной. Ее не вместить в прокрустово ложе концептуальных схем и политических оценок. Именно в этот период накапливался опыт, необходимый для будущего, а миллионы людей освобождались от опасных иллюзий и возвращались из плена фальшивых идеологий в лоно подлинной идентичности — культурной и конфессиональной.

И, наконец, о главном. Перестройка может быть осмыслена как политический проект только в одном случае — если мы выйдем за пределы проблематики политического планирования, как оно осуществляется в нашей стране, и рассмотрим проблему в совершенно другом контексте. К такой постановке вопроса ближе всего подошел, на мой взгляд, Ю.А. Красин, когда говорил о геостратегическом аспекте перестройки.

Несомненно, что существовал проект демонтажа биполярной системы, которая на тот момент уже изживала себя, причем изживала себя прежде всего ресурсно. К слову, биполярная система названа так не вполне точно. Эта геостратегическая конструкция была достаточно устойчива, ибо держалась на трех основаниях: два лагеря ("лагерь социализма" и "лагерь капитала") и так называемый третий мир. Причем социалистический лагерь и третий мир почти полностью "подпитывались" фантастическими ресурсами России, которые были брошены на становление и стабильное существование биполярной мировой системы — этого главного наследия Второй мировой войны. Я называю эпоху ее становления эпохой свершившегося глобализма. Этот глобализм ушел в небытие в годы перестройки, потому что была подорвана его ресурсная база. Россия и ее кладовые небезмерны. Пробил час, и энергетический голод стран-лидеров заставил их демонтировать систему сдержек и противовесов, да и саму модель относительно безопасного мира для избранных, созданную после Второй мировой войны и основанную на отказе от принципа единодержавия. Именно ресурсный голод заставил пожертвовать стабильностью и пересмотреть основные гаранты мира, начиная с нерушимости послевоенных границ. Если в "устаревшей модели" коллективной безопасности доминировала установка на мирное сосуществование различных политических систем с перспективой их конвергенции, своеобразной "политической коэволюции", то теперь военная мощь и готовность к войне вновь стали критериями политической правоты.

А тот процесс, который мы сегодня называем глобализацией, — всего лишь попытка выйти из кризиса после крушения биполярной системы. Глобализация — последний шанс сохранить на какое-то время устойчивое развитие для тех стран, которые, не обладая собст-

венной ресурсной базой, получали в рамках глобальной системы все, что хотели, и все, что могли усвоить. Гарантом их безопасности была, как ни странно, наша страна, а точнее, ее ресурсная подпитка и военная помощь, которая оказывалась соцлагерю и третьему миру, благодаря чему он сохранял роль актора мировой политики, пребывая вместе с тем под контролем мировой биполярной системы. В период ее становления, как все хорошо знают, "элитные страны" (пресловутый "золотой миллиард") на порядки увеличили разрыв между сверхбогатством "избранных" государств и сверхнищетой стран, которые позднее были включены в список "изгоев". Для "избранных" этот период был периодом стабильности и безопасности, временем опьяняющей власти, ограниченной разве что способностью переварить планетарные ресурсы. Исходя из этого можно предположить, что глобальная перестройка — это стратегическая ошибка ведущих стран мира, подлинных инициаторов демонтажа и биполярной системы, и самой исторической России. Сложившаяся во второй половине XX в. геополитическая система могла просуществовать еще некоторое время за счет российских ресурсов. Но если глобальная перестройка-демонтаж — это действительно ошибка, то ее нельзя оценивать только негативно с точки зрения наших стратегических интересов (если бы они были сегодня артикулированы). В определенном смысле крушение "двулагерной модели" — исторический шанс для России хотя бы на время озаботиться судьбой и благополучием собственного народа.

Подводя итоги сказанному, задам пять вопросов и сам отвечу на

них.

В чем заключается суть бесконечных реформ, которые не прекращаются со времен перестройки, и чего хотят от нас доморощенные реформаторы? Считаю само употребление слова "реформа" применительно к перестройке грубой методологической ошибкой. Если цель политической деятельности — демонтаж и распад системы, то методы, которыми такая цель достигается, не имеют ничего общего с реформированием, поскольку это всего лишь деформирование.

Чем завершится попытка установления единодержавия, опыт глобализации на руинах глобализма? Лучше других об этом сказал, как ни странно, Иммануил Кант, сторонник мира во всем мире и противник войны как таковой. Он смог найти только единственное оправдание войны. В своем трактате "Об изначально злом в человеческой природе", а точнее, в одной из сносок, он сделал интересную пометку. Ее суть заключается в том, что война — "не столь неисцелимое зло, как могила всеобщего единодержавия (или же союз народов для того, чтобы деспотия не прекращалась ни в одном государстве", но даже и в этом предельном случае, подчеркивал Кант, война, "как говорил один из древних, создает больше злых людей, чем устраняет их".

Какую цель преследовала глобальная перестройка?Каждый участник процесса имел собственные интересы. Демонтаж осуществлялся сразу с трех сторон: "демократическое сообщество" в лице США и их вассалов (так в США уважительно именуют верных союзников) осу-

ществляли и сегодня осуществляют геополитический проект, суть которого лучше всего выражена близкими по смыслу словами и выражениями: единодержавие, монополярный мир и экспорт демократии американского образца. Установлению такого мира препятствовала геополитическая биполярная система, принесенная в жертву столь заманчивой перспективе. В рамках этого глобального замысла была осуществлена и наша доморощенная перестройка, т.е. встречный демонтаж, открывший номенклатуре доступ к красивой жизни (чем не цель?). Третий мир, оказавшийся в прямом смысле этого слова лишним при переделе зон влияния, был вытеснен в зону чужих интересов, а созданные в его границах национально-освободительные движения как фактор взаимного давления двух лагерей постепенно были демонтированы до основания, т.е. до уровня транснационального терроризма. Другого выбора им пока не предложили. Кроме того, транснациональный терроризм — идеальный "враг для консолидации", надежный аргумент в пользу единодержавия.

Какие цели преследовали "отцы перестройки "? Если наши конкуренты и бывшие идейные враги преследовали вполне понятные и прозрачные задачи, то "отцы перестройки" на их фоне выступали просто как капитулянты, для которых демонтаж превратился в самоцель. Именно за успехи на этом поприще они получали "нетленную славу" и признательность творцов нового мирового порядка, а за самые малые послабления национальным интересам — публичные оплеухи и системные наказания. Эта схема становится сегодня все жестче и демонстративней, особенно с того момента, когда была принята на вооружение идея Бжезинского о необходимости поддерживать не "своих уродов", а выгодные тенденции, ради которых следует научиться жертвовать "своими фигурами" на шахматной доске (судьба Хусейна — урок для непонятливых).

Зависело ли что-нибудь от тех людей, которых в тот момент история по неосторожности подняла наверх и с именами которых теперь связана перестройка? Вспоминается один случай. Я был в гостях у Евгения Петровича Никитина — глубокого философа и остроумного человека. В это время транслировалось выступление Горбачева, который произнес фразу, ставшую позднее крылатой: ускорение на крутом повороте. Евгений Петрович, который, в отличие от меня, видел преимущественно позитивные стороны перемен, пожал плечами и сказал: ускорение на крутом повороте может завершиться только крушением. После этого я стал анализировать речи Горбачева и сразу обнаружил, что деструктивный элемент заложен в основу каждого его концептуального положения. Приведу по памяти еще один из перлов: "Мы будем осуществлять перестройку нашего корабля в период вхождения в плотные слои атмосферы". Не знаю, насколько самостоятельными были его тексты или кто-то подсказывал ему столь мудрые изречения. Говорилось ли это сознательно, или просто так голова устроена, не знаю. На этот вопрос только психолог может дать ответ.