CC BY
81
ОБРАЗ СТЕПИ В СМЕХОВОМ МИРЕ Н. В. ГОГОЛЯ
С. А. Дубровская
В статье анализируется значение образа степи в художественном мире Н. В. Гоголя. В ходе исследования автор показывает, что степь, оставаясь поэтическим образом в сме-ховом мире Гоголя, позволяет услышать тоску по идеалу, которая пронизывает гоголевский художественный космос.
«Помните ли вы его описание безбрежных степей днепровских? Какая широкая, размашистая кисть! Какой разгул чувства! Какая роскошь и простота в этом описании! Черт вас возьми, степи, как вы хороши у г. Гоголя!» — восклицал В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», актуализируя отрывок из «Тараса
Бульбы» [2, с. 183].
В творческом сознании Н. В. Гоголя образ степи связан с фольклорной традицией представления степи как свободного, открытого, безбрежного пространства. Это представление близко значению, зафиксированному в словаре В. И. Даля: «Степь — безлесая и нередко безводная пустошь на огромном расстоянии, пустыня» [4, с. 322]. Однако, в романтическом мире Гоголя семантическое поле степи существенно расширяется, заставляя звучать эмоционально-ассоциативные ряды значений: степь Гоголя — это прежде всего свобода духа и безудержность человеческой натуры. Характерно гоголевское замечание в эскизе «Взгляд на составление Малороссии»: «Многое в истории разрешает география» [3, т. 8, с. 45]. Образ степи помогает автору воссоздать национальные особенности натуры казаков: «Это общество сохраняло все те черты, которыми рисуют шайку разбойников; но, бросивши взгляд глубже, можно было увидеть в нем зародыш политического тела, основание характерного народа, уже в начале имевшего одну главную цель — воевать с неверными и сохранять чистоту религии своей. Это, однако ж, не были строгие рыцари католические: они не налагали на себя никаких обетов, никаких постов; не обуздывали себя воздержанием и умерщвлением плоти; были неукротимы, как их днепровские по-
роги, и в своих неистовых пиршествах и бражничестве позабывали весь мир <...> Козак больше заботился о доброй мере вина, нежели о своей участи...» [3, т. 8, с. 47 — 48]. В варианте статьи Н. В. Гоголь прямо связывает вольность натуры и безграничность степи: «В том только отличие их от рыцарей, что никакие обеты, никакие посты, ни воздержание не обуздывали их; они были вольны как степи и в своих буйных наслаждениях позабывали весь мир» [3, т. 8, с. 597] (здесь и далее курсив наш. —
С. Д.).
Поэтическое восприятие истории Украины, желание вдохнуть в исторические факты поэзию песни1 карнавализируют документальное повествование: «Ух, брат! — восклицает он в письме Погодину. — Сколько приходит ко мне мыслей теперь! Да каких крупных! полных, свежих! мне кажется, что сделаю кое-что не-общее во всеобщей истории. Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, да иначе, впрочем, и быть ей нельзя. Мне попрекают, что слог в ней слишком уже горит, не исторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна/»
[3, т. 10, с. 294].
Подобный подход к истории становится определяющим и при создании «Тараса Бульбы». Впервые же мотив степи как бесконечно прекрасной Родины возникает в смеховом мире «Вечеров на хуторе близ Диканьки». После подчеркнуто фамильярного обращения пасечника к читателю «Со-рочинская ярмарка» «вдруг» открывается лирическим пассажем, в котором звучит мотив степи. Картину упоительно роскошного летнего дня Малороссии оживляет эхо степи: «В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дро-
1 Ср. в письме М. Максимовичу (9 ноября 1833 г.): «Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями» [3, т. 10, с. 284].
«Фишю-угроведение. Филологические науки»
© С. А. Дубровская, 2011
109
жит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи» [3, т. 1, с. 111].
Мотив степи интонирует и повесть «Майская ночь, или утопленница». Здесь, как и в «Сорочинской ярмарке», степь отзывается пением птиц и расширяет границы лирической картины: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! <...> Весь .ландшафт спит/ А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба...» [3, т. 1, с. 159]. Сочность красок и гармония звука насыщают степные мотивы. В повести описание романтического пейзажа сменяет восклицание подгулявшего Каленика: «Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится все. Что ж это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! Гоп трала! Гоп, гоп, гоп!» [3, т. 1, с. 159]. Смеховое восклицание вписывает в гармонию природы праздник бытия.
Примечательно, что возникновение поэтического образа степи связано со сме-ховым миром рассказа «Иван Федорович j Шпонька и его тетушка». «По приезде до-| мой жизнь Ивана Федоровича решительно | изменилась и пошла совершенно другою до-j рогою. Казалось, натура именно создала | его для управления осьмнадцатидушным j имением <...> он неотлучно бывал в поле | при жнецах и косарях, и это доставляло j наслаждение неизъяснимое его кроткой j душе. Единодушный взмах десятка и более j блестящих кос; шум падающей стройными j рядами травы; изредка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту. А солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошоI По полю, то там, то там, раскладываются огни и ставят котлы, и вкруг котлов садятся усатые косари; пар от галушек несется. Сумерки сереют... Трудно рассказать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединяясь к косарям, отведать их галу-
110
шек, которые очень любил, и стоял недвижимо на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку или считая копы нажитого хлеба, унизывавшие поле» [3, т. 1, с. 294 — 295]. Созданный поэтический образ возвращает читателя в полную, праздничную жизнь «Вечеров...». Лирическое описание степных просторов, предсказывающее степь «Тараса Бульбы», несет двойную нагрузку: с одной стороны, усиливает ограниченность, убожество мира Шпоньки, с другой — показывает возможность преображения, одухотворения героя через приобщение его к единому целому народа.
В эпическом мире повести «Тарас Буль-ба» образ степи несет особую смысловую нагрузку. Передавая любовь и волнения матери, автор сравнивает ее состояние с беспокойством степной чайки: «Одна бедная мать не спала <...>. Вся любовь, все чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, так степная чайка, вилась над детьми своими. Ее сыновей, ее милых сыновей берут от нее, берут для того, чтобы не увидеть их никогда!» [3, т. 2, с. 50]. Лейтмотивно материнская тема возникает в дальнейшем, гиперболизированном, описании степи: «А между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки одни мелькали между ее колосьями» [3, т. 2, с. 58].
Степь для казаков — это и родная земля в ее первозданности, и родной дом — светлый, спокойный, надежный: «Степь чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного моря, было зеленою, девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытоптывали их. Ничего в природе не могло быть лучше. Вся поверхность земли пред став лялася зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые во-лошки; желтый дров выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще. Под тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов» [3, т. 2, с. 58 — 59]. Появляется в степи и чайка. Она
ВЕСТНИК Мордовского университета | 2011 | 1
спокойна, не чувствует угрозы: «В небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался бог весть в каком дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одною черною точкою. Вон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем...» [3, т. 2, с. 59]. Завершает лирический пассаж восклицание, фамильярно сочетающее хвалу и брань «в форме восхищенного, благословляющего проклятия» [1], актуализирующее карнавальные мотивы повести: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..» [3, т. 2,
с. 59].
Ночная степь «совершенно переменялась», но не становилась чужим местом для казаков: «Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по нем, и она становилась темнозеленою; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темно-му, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть до-трогивался до щек. Вся музыка, звучавшая днем, утихала и сменялась другою. Пестрые суслики выпалзывали из нор своих, становились на задние лапки и оглашали степь свистом. Трещание кузнечиков становилось слышнее. Иногда слышался из како-го-нибудь уединенного озера крик лебедя и, как серебро, отдавался в воздухе. <...> Путешественники ехали без всяких приключений. Нигде не попадались им деревья, все та же бесконечная, вольная, прекрасная степь <...> [3, т. 2, с. 60]. Степь понимается казаками как весь мир: «Теперь уже все хотели в поход, и старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, зажечь пожар по деревням и хлебам, пустить далеко по всей степи о себе славу» [3, т. 2, с. 80]. После
того, как Остап оказался в «ляшских руках», именно в степи Тарас Бульба нашел необходимое уединение: «Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его оставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на морской берег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: „Остап мой! Остап мой!"» [3, т. 2, с. 149].
В дальнейшем степь как синоним бесконечности, воли, свободы не возникает в художественном мире Н. В. Гоголя. Можно сказать, что она обретает границы. Так, в «Вие» степь обозначает потусторонний мир: «Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед, но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой» [3, т. 2, с. 182].
В «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» степь сужается до «моей степи»:
— Из ваших слов, Иван Никифорович, я никак не вижу дружественного ко мне расположения. Вы ничего не хотите сделать для меня в знак приязни.
— Как же это вы говорите, Иван Иванович, что я вам не оказываю никакой приязни? Как вам не совестно! Ваши волы пасутся на моей степи2, и я ни разу не занимал
их [3, т. 2, с. 234].
В поэме «Мертвые души» пространство степи подменяет дорога: «Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор» [3, т. 6, с. 21]. «Что ж делать, матушка: видишь, с дороги сбились. Не ночевать же в такое время в степи [3, т. 6,
с. 44].
Если в «Тарасе Бульбе» степь, «облитая солнцем», высветлила чувства («все, что смутно и сонно было на душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы» [3, т. 2, с. 58]), то в поэме степь стала синонимом пустынной дороги («нигде ниче-
2 Значения этого выражения с точки зрения пространственных образов рассмотрены Ю. М. Лот-маном [5, с. 642 — 644].
«Финно-угроведение. Филологические науки» и
| го — везде пустырь, все открыто») [3, т. б, с. 222]. Завершающее поэму лирическое отступление о России и русской душе может быть соотнесено с описанием степи, наполняющей даже «кроткую душу» Шпоньки особым благоговением и приобщающей каждого
к целому, свободному, незавершенному миру. Именно степь, оставаясь поэтическим образом в смеховом мире Н. В. Гоголя, позволяет услышать ту тоску по идеалу, которая пронизывает авторский художественный космос.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса / М. М. Бахтин. — 2-е изд. - М. : Худож. лит., 1990. — 543 с.
2. Белинский В. Г. О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород») / В. Г. Белинский // Белинский В. Г. Собрание сочинений : в 9 т. — М., 1976. — Т. 1. — С. 138 — 184.
3. Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений : в 14 т. / Н. В. Гоголь ; гл. ред. Н. Л. Мещеряков ; ред.: В. В. Гиппиус (зам. гл. ред.), В. А. Десницкий, В. Я. Кирпотин, Н. Л. Мещеряков, Н. К. Пик-санов, Б. М. Эйхенбаум ; АН СССР, Ии-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - М. : Изд-во АН СССР, 1937 — 1952.
4. Даль В. И. Степь / В. И. Даль // Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. — М., 1956. — Т. 4. — С. 322 — 323.
5. Лотман Ю. М. Художественное пространство в прозе Гоголя / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. О русской литературе. — СПб., 1997. — С. 621—659.
Поступила 28.09.09.
«УЕДИНЕННЫЙ ДОМИК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ» КАК ОПЫТ ГОТИЧЕСКОЙ СКАЗКИ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ СЛОВЕСНОСТИ КОНЦА 1820-х годов
Н. А. Колыганова
В статье рассматриваются особенности русской литературной готики конца 20-х гг. XIX в., проявляющиеся в новелле А. С. Пушкина «Уединенный домик на Васильевском». Анализируется характер происхождения данного произведения, его место в творчестве А. С. Пушкина, выявляются особенности фантастического, специфика готических образов и сюжета новеллы.
Первая треть XIX в. в России прошла под знаком всеобщей увлеченности европейской литературной готикой и интересом к мистике и сверхъестественному. В моду вошли спиритические сеансы, в периодических изданиях публиковались «страшные истории» отечественных авторов, а романы Уол-пола, Метьюрина, Льюиса и Радклиф завоевали любовь массового читателя. Готические традиции унаследовала и русская литература: в прозе это наиболее заметно у сентименталистов и романтиков. Удивительные
истории о встречах с потусторонним миром присутствуют в творчестве Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, В. Ф. Одоевского, Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, А. Н. Толстого и др. Писатели заимствовали характерный топос «романа ужасов», систему образов, хронологическое отнесение сюжета или его ключевой загадки к далекому прошлому. Необходимо уточнить, что термин «готический» в отечественной литературе постепенно перестал ассоциироваться с культурой и эстетикой Средневеко-
© Н. А. Колыганова, 2011
ВЕСТНИК Мордовского университета | 2011 | 1
