CC BY-NC-ND
68
А.Л. Козлова
ОБРАЗ РЕБЕНКА В ТВОРЧЕСТВЕ СИМВОЛИСТОВ: ИСТОКИ СОВРЕМЕННОГО МИФА
Данная статья посвящена тому специфическому представлению о ребенке и детстве, которое возникло в литературе и философии Серебряного века. Появившийся еще в XIX в., в частности в работах Достоевского, новый для России концепт ребенка как существа, принципиально отличного от взрослого человека, получает в творчестве символистов дальнейшее развитие и обретает завершенную форму. Автор отмечает, что именно символистам принадлежит авторство в создании актуального по сей день мифа о детстве, согласно которому ребенок позиционируется как личность, обладающая огромным творческим потенциалом и уникальной способностью к творческому, интуитивному познанию мира, мифа, проложившего четкую границу между волшебным и гармоничным пространством детства и скучной, безрадостной взрослой жизнью.
Ключевые слова: ребенок, детство, символизм, творчество, игра, познание, концепт.
Внимание к феномену детства возникает в России достаточно поздно - первопроходцами в данной области можно назвать Л.Н. Толстого, спроектировавшего модель так называемого золотого дворянского детства, и Ф.М. Достоевского, создавшего целую череду специфических детских образов, главной чертой которых является то, что они принципиально отличны от взрослых или, словами самого Достоевского, «страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой»1. Замечание Ивана Карамазова отмечает важную веху в истории русской мысли: впервые на инаковости ребенка делается акцент, отличие ребенка от взрослого становится главным его качеством. Достоевский базируется на традиционном христианском представлении о ребенке
© Козлова А.Л., 2010
как о невинном и за счет этого близком к Богу существе, противоположность которого - погрязший в грехах, отдалившийся от Бога взрослый. Однако надо заметить, что ребенок Достоевского предельно метафоричен, он, олицетворяя определяющие два его качества - чистоту и божественную природу, подобен платоновской идее, которой при желании может быть причастен каждый - и ребенок, и обладающий детской душевной чистотой взрослый. Отсюда концепт «внутреннего ребенка», который может обрести или сохранить человек (что фактически аналогично сохранению в душе божественного начала), отсюда же образы «взрослых детей» -юродивых или просто благочестивых людей, обладающих, по сути, вышеупомянутыми детскими качествами и также являющимися, в понимании писателя, детьми.
Детские образы, созданные Достоевским, бесспорно, оказали значительное влияние на деятелей Серебряного века, однако в их творчестве концепт ребенка претерпел серьезную метаморфозу. Как и у Достоевского, ребенок символистов «страшно отстоит» от взрослых, принадлежит иному миру. Но если для Достоевского этот иной мир - мир божественной благодати, противопоставленный полной греха и скорби повседневности, которой одинаково принадлежат и дети, и взрослые, то у символистов этими двумя противостоящими реальностями являются не «мир дольний» и «мир горний», но мир взрослых и мир детей, которые разделяет пропасть. У Достоевского такого разделения нет - нет специфического детского мира, реальность ребенка совпадает с реальностью взрослого, включает в себя те же события, быт, радости и горе, фактически то же мировосприятие и мышление. Отличие лишь в душевной чистоте и невинности, которые ребенок еще сохраняет, а взрослый уже утратил. За счет нее ребенок и ближе к Богу, но подобной близости может достичь и взрослый, правда, приложив к этому определенные усилия. Младенец Достоевского хоть и безгрешен, но вынужден жить наравне со всеми на этой бренной земле и страдать, как выразился символист Максимилиан Волошин, страданиями взрослых. По его мнению, ни Чехов, ни Достоевский, ни Аксаков, ни Толстой «не коснулись детства в его глубинной сущности - этого болезненного высвобождения дневного сознания из материнского лона игры»2.
Итак, символисты настаивают на том, что ребенок существует в принципиально иной реальности, нежели взрослый, его внешний и внутренний мир обладает особенными свойствами. Причем и здесь они следуют традиции, начатой Достоевским, - именно ребенок является идеалом, образцом, взрослея, человек деградирует, отклоняется от заданной формы.
АЛ. Козлова
Ребенок живет полнее, сосредоточеннее и трагичнее взрослого... - писал М. Волошин, - когда, вспомнив и связав свое темное детское «Я» со своим взрослым скупым «Я», мы поймем значение всего переживаемого ребенком: мистический смысл его игр, откровения его фантазий, метафизическое значение его смутных воспоминаний, доисторические причины его непонятных поступков, то изменится вся система нашего воспитания и вместо насильственного заполнения его девственной памяти бесполезными и безразличными сведениями, мешающими его работе, мы сами будем учиться у него, следить за его путями и только изредка помогать ему переносить непомерное напряжение его духа3.
Очевидно, что к невинности и божественной природе ребенка М. Волошин добавляет еще одно существенное, выгодно отличающее его от взрослого качество, а именно - иррациональность, неведение, открывающее при этом в деле познания истины куда более широкие горизонты, чем зрелый рассудок. Незнание, незагруженность детского сознания фактами, сведениями и схемами становится причиной оторванности ребенка от существующей действительности и позволяет ему творить свою, несоизмеримо более прекрасную реальность волшебных сказок и игр. Игра для ребенка ярче и продуктивнее, чем реальный мир, объяснение ему тех или иных явлений с научной точки зрения, языком взрослых ведет только к оскудению его внутреннего мира. Этому, по сути, и посвящена работа Волошина «Откровения детских игр», часть которой занимают воспоминания Аделаиды Герцык, для которой игра в смысле преображения и видоизменения реальности является важнейшей для детского бытия функцией. Так, карта полушарий становилась изображением, оставшимся от древних племен, тетрадь с алгебраическими формулами - зашифрованной летописью фантастических событий. Вторжение в страну детских впечатлений и грез взрослой жесткой действительности носит агрессивный, деструктивный характер, взрослые объяснения «как оно есть на самом деле» десакрализуют, обесцвечивают ее. Символисты, пожалуй, выступили первыми в истории русской мысли, кто не только разделил мир ребенка и взрослого, но и столкнул их в жестком противостоянии, объявил своеобразную войну между ними: первый пытается уйти, закрыться, замкнуться на самом себе, второй - вторгнуться и установить свой закон и порядок.
Иными словами, существующая реальность не является для детей собственной реальностью, она лишь катализатор для создания последней. Предмет или событие, выхваченные из окружающего мира, в сознании ребенка не вписываются в заранее заданную схему, но служат источниками для сотворения целого мифа, ритуа-
ла, истории или даже новой игровой реальности, в зависимости от того, насколько сильное впечатление произвели они на создателя. Когда же катализирующая реальность начинает заполнять пространство собственной, подобное творчество становится невозможным.
Сознание, - писал по этому поводу М. Волошин, - представляется чудовищно плодородной почвой: если на нее падает одно зерно реальности, то мгновенно вырастает огромное призрак-дерево, заполняющее ветвями целую вселенную, если же развеять по ней обильный посев реальностей, то встанут многие всходы, будут глушить один другой и останутся мелким, густым и неискоренимым кустарником4.
Впрочем, подобное мифотворчество, считает Волошин, свойственно не только детям, но и «сонному сознанию первобытного человека». Другими словами, в символизме берет исток и еще одна известная параллель: между ребенком и человеком традиции и одновременно между этапами развития человека и периодами истории всего человечества, которая встречается и у Волошина, и у Белого. Ребенок как метафора архаичного, изначального, подлинного, незамутненного, близкого к тайнам мироздания, к природной гармонии, к первоначальной сути вещей получила широчайшее развитие как на Западе, так позднее и у нас. Но справедливости ради надо отметить, что в творчестве символистов метафора эта обладала гораздо большей смысловой нагрузкой.
Знаковым здесь можно назвать произведение А. Белого «Котик Летаев», в начале которого красочно описывается, как из практически первозданного, космического хаоса, где «не было разделения на "Я" и "не-Я", не было ни пространства, ни времени»5, постепенно возникает сознание, упорядочивается и обретает твердые структуры. Архетипичны первые образы, воспринимаемые ребенком: старуха, шар, колесо, лабиринт, лев, постоянно встречающиеся образы змей, вечность, воплощенная в образе родственницы тети Доти. Рождение младенца отождествляется с рождением универсума, планеты, возникающей из пучин космоса. Здесь же возникает и другая параллель:
В это время себя вспоминаю философом я ... стародавний орфист; я проник в мир мистерий; и о мирах изначальной змеи, вспоминая свою коридорную бытность, кое-что рассказать бы я мог . я видывал метаморфозы вселенной в пламенных ураганах текущего .. В эту давнюю пору разыграна и разучена мною: вся история греческой философии до Сократа; и я ее отвергаю6.
Итак, ребенок символистов наделен не только огромным творческим потенциалом, но и невероятной познавательной способностью, он - мудрец, философ, способный поведать о «мире мистерий» и тайнах мироздания. Но основной причиной такой способности является на этот раз не его иррациональность и даже не повторение в собственном опыте истории становления космоса - это, скорее, второстепенные факторы, главный же скрыт за понятиями памяти и воспоминания, на которых, что нетрудно заметить, писатель постоянно делает акцент. Здесь, как и в случае с Достоевским, мне кажется уместным в очередной раз вспомнить Платона, а именно его учение о душе, нисходящей из мира идей в людской несовершенный мир путем рождения и заточения ее в темницу тела. Ребенок Белого - «старик не нашего мира»7, пришелец из изначальной метафизической реальности высшего порядка, вполне сопоставимой с миром идей Платона. Память о ней, которую ребенок еще не утратил, и становится кладезем истинных знаний, для взрослого же гносеологический характер приобретают воспоминания об ощущениях и опыте, пережитых в детстве. «Преображение памятью прежнего есть собственное чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной: впечатление детских лет - пролеты в небывшее никогда; и, тем не менее, сущее. Память о памяти - такова; она - ритм; она - музыка сферы, страны - где я был до рождения!»8 Воспоминания, образы, возникающие в сознании ребенка еще до возможности мыслить в строгом смысле этого слова, до возможности оформлять, придавать мысли какую-либо логическую структуру, а также воспоминания и образы, возникающие еще ранее, до сознания, до факта рождения ребенка, сплетаются в неуловимую, ускользающую нить, связывающую человека с тем миром, где вещи и слова предстают в первозданной подлинности.
Немного иначе образ ребенка, познающего мир, обыгрыва-ется в произведении философа П.А. Флоренского «Детям моим. Воспоминания прошлых дней». По мнению Флоренского, единственно верным способом познания мира, познания его как извечно неведомого - это «подглядывание», которое дает возможность прикоснуться к тайне, не разрушая ее. Мастерством же подглядывания в совершенстве владеют именно дети: только ребенок в состоянии увидеть за самой обыденной вещью, самым повседневным явлением его скрытую сущность и волшебство, недоступные глазу взрослого. Мир детства Флоренского - мир явлений, за которыми еще возможно видеть ноумены - вещи сами по себе, в своей изначальной сути, или, если возможно такое сравнение, мир дверей с замочными скважинами, в которые ребенок с опаской и с замиранием сердца может подглядеть тайну мира. Хотя сам Флоренский с большим удовольствием использует метафору окна:
Нечто, кажущееся обыкновенным и простым, самым заурядным по своей частоте, нередко привлекало ... мое внимание. И вдруг тогда открывалось, что оно - не просто. Воистину что-то припоминалось в этом простом и обычном явлении, и им открывалось иное, ноуменальное, стоящее выше этого мира или, точнее, глубже его. Обычный камень, черепица, обрубок открывают себя как вовсе не обычные и делаются окнами в другой мир. Со мной в детстве так бывало не раз9.
Эта способность - видеть за обычным необычное, за знаком означаемое, за материальной оболочкой вещи улавливать ее истинную сокрытую суть - стала еще одним важным качеством ребенка. В целом, ссылаясь на произведение «Детям моим. Воспоминания прошлых дней», можно заключить, что вся философская система взрослого Флоренского - результат откровений, полученных им в детстве.
Подводя итог, нужно сказать, что символисты открыли принципиально новый для России социокультурный концепт - оригинальное представление о ребенке как о творце, мечтателе и философе, пришельце из иной, метафизической реальности и о детстве как об особом, отличном от рутинного взрослого мира, творимом игровом пространстве. В их творчестве детство стало символом архаичного, первоначального, подлинного бытия, в котором открывается истинная суть вещей. Ребенок наделяется особым, иррациональным мышлением, возникает образ ребенка-мудреца, который спустя полвека будет фигурировать в произведениях многих западных писателей, в частности принесет мировую известность Джерому Сэлинджеру. Активно он используется и в современной российской культуре, которая, к слову сказать, с недавнего времени буквально помешана на детстве. Чрезмерная идеализация детства сегодняшним обществом, ставшая причиной возникновения феномена «ки-далтов» - взрослых, не желающих взрослеть и культивирующих детский стиль поведения, заставляет еще раз обратить внимание на концепт ребенка в истории отечественной мысли.
Примечания
Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1976. Т. 14. С. 217.
Волошин М. Откровения детских игр [Электронный ресурс] // Сайт WordArt. [2009]. URL: http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php7id-4856 (дата обращения: 21.11.2009). Там же.
2
4 Там же.
5 Белый А. Котик Летаев // А. Белый. Собр. соч. М.: Республика, 1997. Т. 4. С. 27.
6 Там же. С. 61.
7 Там же. С. 54.
8 Там же. С. 70.
9 Флоренский П.А. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. М.: Моск. рабочий, 1992. С. 42.
