CC BY
173УДК 882.09
ОБРАЗ НЕФОРМАТНОГО УЧИТЕЛЯ В ЛИТЕРАТУРЕ 1960-1990-х гг. © Климова Тамара Юрьевна
кандидат филологических наук, доцент кафедры филологии и методики Педагогического института Иркутского государственного университета Россия, 664003, Иркутск, ул. Карла Маркса, 1 Е-mail: [email protected]
Статья рассматривает трансформацию образа учителя как ключевой фигуры в литературе о школе и воспитании во второй половине ХХ в. В частности, в культурном сознании 1950-1990-х гг. очевидна нисходящая тенденция в репрезентации «формата» учителя - движение от архетипа Учителя-Бога к десакрализации статуса педагога и к школофобии. Анализируя произведения В. Тендрякова, Ю. Полякова, Т. Толстой, А. Иванова и др. писателей, автор статьи отмечает, что в стране всеобщей грамотности учитель перестал быть просветителем-миссионером, «садовником, архитектором и полководцем» (Я. А. Коменский), и выстраивает новую типологию образа учителя: «Прометей», «идейный сухарь», «надсмотрщик», «педагог-доцент», «имитатор профессии», «лидер-карьерист», «инфантил» и т. д. Вместе с тем утрата общественного идеала и веры в возможность создания «положительно прекрасного человека» заставляет писателей искать действенные образцы педагогического влияния на растущее сознание за рамками официального «формата», означая тем самым отказ от стандартизации личности учителя.
Ключевые слова: «форматный» и «неформатный» учитель, десакрализация, типология образа, учитель-миссионер, учитель-инфантил, имитация профессии, В. Тендряков, Т. Толстая, Ю. Поляков, А. Иванов.
IMAGE OF A NON-FORMATTED TEACHER IN LITERATURE OF THE 1960-1990S Tamara Yu. Klimova
PhD, A/Professor, Department of Philology and Methods, Pedagogical Institute of Irkutsk State University 1 Karl Marx Str., Irkutsk, 664003 Russia
The article examines the transformation of the teacher's image as a key figure in the literature about the school and education in the second half of the 20th century. In particular, in the cultural consciousness of the 1950-1990s, the downward trend is evident in the representation of a «format» teacher - moving from an archetype of a teacher-God to desacralization of a teacher's status and school phobia. Analyzing the works by V. Tendryakov, Yu. Polyakov, T. Tolstaja, A. Ivanov and other writers, the author notes, that in the country of universal literacy, a teacher has stopped to be a missionary, «a gardener, an architect and a commander» (J. A. Comenius), and builds a new typology of the teacher according to this thesis: «Prometheus», «conceptual cracker», «overseer», «assistant professor», «imitation of the profession», «leader-careerist», «infantile teacher», etc. However, the loss of a social ideal and belief in the possibility of creating a «positively beautiful man» makes the writers look for the examples of an effective pedagogical impact of the growing consciousness beyond an official «format», meaning thereby the rejection of the standardization of a teacher's personality.
Keywords: «formatted» and «non-formatted» teacher, desacralisation, fear of school, image typology, teacher-missionary, infantile teacher, imitation of the profession, V. Tendriakov, T. Tolstaja, Y. Polyakov, A. Ivanov.
Чтобы вести разговор о «неформате» учителя, следует предполагать наличие более-менее определенного «формата». Его официальные параметры задаются современной профессиограммой учителя во ФГОСах и учебниках по педагогике и включают в себя огромный набор требований к психологии, нравственному облику, к знаниям, умениям и способностям учителя, к его политической и гражданской зрелости и образу жизни внутри и за пределами школы. Условно эту матрицу можно назвать заданной границей «формата» - эталоном, признанным и желаемым обликом «идеального» учителя.
Другая рамка «формата» складывается как данное в непосредственной практике школы и больше соответствует определению термина в полиграфии, где форматом называют размеры готового (обрезанного и сброшюрованного) печатного издания, т. е. шаблон. «Шаблонный» учитель без труда опознается в массе по специфической манере громко и поучительно говорить, по безликому стилю одежды и однообразному распорядку жизни. Так сложилось, что школа сама служит прокрустовым
ложем, с одинаковым энтузиазмом отбраковывая и то, что «меньше», и то, что «больше», иначе говоря, неформатом становится все, что не поддерживает равновесие устоявшейся системы. Война форматов предопределила основное содержание сюжетов о школе и учителях в культуре ХХ-ХХ1 вв.
В 1960-1970-е гг. литература отразила опыт сурового военного и послевоенного детства, поэтому здесь заметна тенденция к сближению формата идеального педагога с моделью «защитника», или «родителя». У Л. Б. Ительсона в ряду обязательных ролевых позиций современного учителя родительская функция занимает периферийное место и мыслится только как допущение: по отношению к детям учитель выступает в роли информатора, друга, диктатора, советчика, вдохновителя и просителя, актера, мастера, творца, исследователя, организатора, распространителя, путеводителя и даже родителя [1, с. 13]. Но в индивидуальном жизненном опыте «родительское начало» в педагоге может занять ведущие позиции в ситуациях, когда родителей нет рядом или нет вообще. У В. П. Астафьева, например, хороший учитель наравне с родителями разделяет ответственность за своих подопечных, а обязанность накормить ребенка, подсказать, протянуть руку помощи в трудную минуту - неписанное правило поведения любого взрослого человека. Писатель решительно отвергает брезгливое равнодушие учительницы Ронжи в «Последнем поклоне», инспектора Хлобыст и завгороно Голиковой в «Краже». А в числе настоящих педагогов, помимо Валериана Ивановича Репнина, следует назвать предисполкома Ступинского, добрейшую тетю Улю, Ибрагима («Кража»), бригаду сплавщиков («Перевал») и уж тем более природно одаренного воспитателя - бабушку Катерину Петровну Поты-лицыну («Последний поклон»). Все они в равной мере выводят ребенка из опасных зон, тем и ценны для писателя как учителя жизни.
«Родительская» забота и ответственность являются безусловным принципом воспитания у В. Г. Распутина. Рассказы «Уроки французского», «Век живи - век люби», «Поминный день» выстраиваются в своеобразный тематический цикл. «Уроки» начинающей учительницы Лидии Михайловны («Уроки французского») и «уроки» тертых калачей дяди Володи («Век живи - век люби») или капитана Сокола («Поминный день») принципиально разнятся: без пожизненных психологических травм, по Распутину, усваиваются только уроки неравнодушия и доброты, а остальные знания человек может получить сам в жизненном опыте и из книг.
Более поздняя линия традиции смещает акценты с родительского на профессиональный статус педагога: учитель должен давать знания. Например, в фильме С. Ростоцкого «Доживем до понедельника» (1967) оценке по гамбургскому счету соответствует историк Илья Семенович Мельников - знающий, чуткий, понимающий, интеллигентный и рефлектирующий педагог. Очевидная попытка авторов киноленты создать идеальный «формат» вызывает невольные параллели Мельникова с архетипом Учителя, поскольку Учитель - другое имя Христа, а тот, в кого Бог вдунул, должен отречься от частной жизни -от семьи, собственных детей, маленьких человеческих слабостей. Ростоцкий, бесспорно, преодолел голую схему - Мельников показан в любви, сомнениях и утрате веры в призвание. Но сегодня очевидно и то, что Илья Семенович при всем его обаянии - ангажированный идеологический продукт своей эпохи. В частности, его вдохновенный гимн лейтенанту П. Шмидту способствовал укреплению фальшивого советского мифа, в котором историческая роль мятежного моряка, тем более его человеческие качества явно преувеличены.
Бинарное мышление 1960-1970-х гг. для укрепления позиций идеала не могло обойтись без фигуры его антипода. У Ростоцкого подлинному «профессионалу» противопоставлен «дипломированный специалист» - словесник Светлана Михайловна. Это самая опознаваемая матрица учителя в «идейном футляре»: она прекрасно знает свой предмет, но строго в границах программы и официальной точки зрения и убеждена, что даже мечты школьников следует строго редактировать. Не удивительно, что учительницу литературы не любят ни коллеги, ни ученики.
Учитель - идейный сухарь с претензиями на роль Прометея - стал объектом публичного отречения в повести В. Тендрякова «Ночь после выпуска» (1974). Зоя Владимировна сорок лет плодит невежд, вдалбливая мертвые даты и готовые формулы: Онегин - «лишний», Катерина - «луч света». И никаких Стругацких в школе! Ее образцовые уроки, рассчитанные на внезапный приход комиссии, даже по мнению коллег, «обессмысливают литературу», убивают живые эмоции, «драгоценный огонь» [7, с. 607] любви, ненависти, страдания и восторгов.
Пиктограмма регламентированного формата учителя покроя «средней» советской школы становится «общим местом» литературы вплоть до 1990-х гг. Казенный порядок советского школы и учитель-фельдфебель в качестве основного типа воспитателя вырастили не одно поколение учеников с устойчивой «школофобией». Так в «Школе для дураков» (1973) герой Саши Соколова признается: «...мы никогда не любили школу» [6, с. 96]. Система государственного «образования» - это
круглосуточная проницаемость каждого для всевидящего ока директора Перилло, учителей и врача Заузе, это мешочки для сменки с надписью, маркирующей нестандартный статус ученика, это заявление учительницы литературы с говорящим прозвищем Водокачка, что чтение западных классиков «перегружает воображение». А «полезный» список: «Мальчик из Уржума, Детство Темы, Детство, Дом на горе, Витя Малеев, и вот это: жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы. И еще: бороться и искать, найти и не сдаваться, вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе, ... вихри враждебные, во саду ли, как у наших у ворот, ах, вы сени.» [6, с. 91-92] - набил оскомину до отвращения. Расслоение реальности, бегство в свой миф - это реакция сознания на насильственную перековку индивидуальности под шаблон.
Ощущения ужаса перед школой артикулированы в монодраме Е. Гришковца «Как я съел собаку» (1998). Школьные воспоминания по контексту негатива соперничают с армейскими страницами службы на печально знаменитом острове Русском. В частности, Гришковец отмечает, что до школы все были просто детьми, а потом сразу становятся «бедолагами», «вялыми» первоклассниками. Повидавший виды рассказчик признается, что не может смотреть, как ведут в школу детей 1 сентября, потому что уже после первого дня «мальчик приходит из школы. такой странный.» [2, с. 177].
В возрасте постарше, если повезет, можно встретить учителя «как из другого мира», с которым не страшно, как обычно, и «можно было как-то неожиданно поговорить или, когда он был тобой недоволен, было обидно» [2, с. 177-178]. Но таких в школе «съедали». Зато пожизненным раздражителем, например, остался «ядовитый, особый» свет из окна кабинета русского языка. Психологический ступор от неразрешимых ситуаций ежедневной школьной Голгофы Гришковец передал приемом недосказанности - бесконечными многоточиями: «ты идешь, но это хуже всего, это горе, это нестерпимая. И ведь ты все выучил. и, в общем, бояться нечего. Но. Эти три окна. И в голове проскакивают разные варианты того, как этого можно избежать <.> как было бы здорово, если бы <.> Но ты идешь. Ужас. Просто ты еще не знаешь, что учительница тебя ненавидит» [2, с. 174].
У Т. Толстой в рассказе «Женский день» (1998) школа позиционируется в сходных психологических характеристиках: это «первая примерка тюрьмы» [8, с. 367], государственный инкубатор для выращивания удобных безликих гомункулов и катализатор бессознательных ужасов. Например, мимо кабинета завуча ученица проходит, «холодея»: «а вдруг выскочит и завопит, тучная, тряся багровыми щеками, полуседыми волосами, заплетенными в косицы «корзиночкой, - ужас.»« [8, с. 367]. Учительницы-фурии тоже «кричат <.> воздевают огромные руки, они вращают глазами, огромными, как мельничные колеса, секунда - и они растерзают меня в клочья» [8, с.369]. Определяющие эмоции школьного детства - стыд и страх. Метафора замкнутого круга, из которого нельзя вырваться, например, проснувшись или поменяв школу, передает отчаяние человека, загнанного в клетку: куда ни кинь взгляд - везде редуты, освобождающие от любых индивидуально-личностных проявлений. Все «государственное», по Толстой, - значит «принудительно-фальшивое» с обязательным хождением строем или парами, с массовым заполнением под диктовку открыток, куда нельзя втиснуть ни одного личного слова, ни одной интимной эмоции. Школьница Таня со слезами содрогания несет маме в подарок к 8 марта «мертвую карточку, чумной билет» [8, с. 372].
Ненависть к анкетному духу у Толстой соперничает с неприятием очевидной лжи в системе школьного воспитания: на уровне пропаганды - «надо помогать друг другу»; ««сам погибай, а товарища выручай», и тут же велят доносить» [8, с. 367]. Из всех громкоговорителей несется: «Мечтать! Надо мечтать!», а на уроке Валентина Тимофеевна орет, стуча по столу костяшками пальцев: «Я не о том спрашивала!.. Слушать надо!.. Размечталась тут!..» [8, с. 368]. Саркастическую модальность повествования Толстой усиливает широко используемая в советских школах стилистика судебных приговоров: дети, забывшие тетрадь, становятся «террористами», «врагами рода человеческого», «убийцами», «растлителями». Если мама заплетет дочке неположенную красную ленту - обе преступницы, ибо «сокрушили основы, потрясли столпы, задумали свергнуть, подрыли, насмеялись, презрели» [8, с. 369]. А на открытках к 8 марта - восьмерка из красной ленты. И тогда правомерен вопрос: почему на открытке можно, а в косе нельзя?
Система казенно-принудительного образования и ее «краснолицые надсмотрщики-учителя» -успешно провоцируют неврозы и комплексы неполноценности: «На «празднике азбуки» они заставят меня изображать букву «Р», которую я не произношу. И все будут надо мной смеяться. И толстая тетка, завуч <.> всегда одетая в один и тот же приличный синий чехол, тоже разинет из первого ряда свой отремонтированный, подбитый сталью рот: ха-ха-ха» [8, с. 368].
Школа как точный слепок государства в одной из своих функций призвана адаптировать детей к жизни за пределами класса, но ни Соколов, ни Гришковец, ни Толстая не выразили ей признатель-
ность за это и исключили школьные воспоминания из счастливых впечатлений детства. Исторический колорит времен «троек» Вышинского воспроизвел Ф. Искандер в рассказе «13-й подвиг Геракла» (1964). Учитель математики Харлампий Диогенович избирает оружием воспитания казнь осмеянием. Артистичный мастер и талантливый режиссер комических диссонансов, математик выстраивает свои цирковые номера на контрасте высокого и низкого: при виде набедокурившего школяра лицо учителя «выражает радостное гостеприимство»; «жестом, исполненным уважения к личности ученика», он приглашает нарушителя на «сцену» - лицом в зал. На импровизированном спектакле учитель раздает проштрафившимся благородные «маски»: «черный лебедь, принц Уэльский, Геракл». Но «сцена» - это лобное место, и цель «переодевания» одна - выставить ученика в самом невыгодном свете - сорвать маску. «Почти все люди боятся показаться смешными» [4], - констатирует повествователь. А класс, давно освоивший эту игру, дружно смеется, хотя каждый из них побывал в роли «рыжего».
Вместе с тем «певец Абхазии» внес свои коррективы в метод воспитания смехом. Чик Искандера
- потомственный плут, а смех автора является катализатором и другой истины: римская империя потому и погибла, что «императоры в своей бронзовой спеси перестали замечать, что они смешны - им явно не хватало шутов» [4]. Взрослый повествователь выражает учителю благодарность за то, что он не позволял воспитанникам уподобляться римским императорам или Большеусому «другу всех народов», приучая их «лукавые детские души» относиться к собственной персоне с чувством юмора.
Контекст физиологического страха перед школой потребовал серьезного внимания к самому прокрустову ложу - к функционирующему в общественном сознании формату учителя, к пониманию того, что «воспитание гармонической личности» в условиях казенной муштры сводится к производству одинаковых полуфабрикатов. Но оказалось, что создать идеальный образец учителя, как, впрочем, идеал как таковой в конце ХХ в. - задача, практически не выполнимая: время идеального закончилось.
Уже Тендряков не рискнул предложить альтернативу антиучителю. Да и сама «карикатура» у него не лишена драматизма. У Зои Владимировны своя боль: она без чьей-либо помощи выбилась из среды, все положила на алтарь профессии, работала по шестнадцать часов в сутки, не вышла замуж, не родила. Пророческая самооценка Зои Владимировны стала долговременной проекцией облика массового учителя: «Морщинистая, усталая, педагогическая сивка, которую укатали крутые горки <...> глядите - не ваш ли это портрет?» [7, с. 600]. Пальтецо немодное, зарплата грошовая. Даже самые никчемные ученики при встрече радуются, что они не похожи на своего педагога.
Тендряков озвучил еще одну острую и до сих пор актуальную мысль: «в областной пединститут, увы, идут те, кто не сумел попасть в другие институты» [7, с. 608]. Следовательно, уже в 1970-е престиж учительской профессии был утрачен, как утрачен и сам принцип движения к профессии по тропе призвания. В стране всеобщей грамотности учитель перестал быть «садовником, архитектором и полководцем» (Я. А. Коменский), просветителем-миссионером, Прометеем и Данко, чьи знания и авторитет служат ориентиром в большой жизни. А если Бог умер, то чем заполнится пустующее место? Заратустра Ф. Ницше озвучил метафору стадиальной смены парадигмы ценностей, которая в точности проецируется на повесть Тендрякова. Охранителей затвердевших знаний и нравственных принципов в отсутствии Бога философ уподобил «верблюдам», тяжело, но упорно несущим горбы затертых истин. Светлана Михайловна Ростоцкого и Зоя Владимировна Тендрякова - именно такие цельные натуры, для которых смысл профессии и собственного предназначения ясен раз и навсегда.
Но Тендряков все же вышел из положения, противопоставив Зое Владимировне целую группу разномыслящих неравнодушных учителей. Это бескомпромиссный правдоруб историк Ольга Олеговна. У нее и прозвище (Вещий Олег) и роль сотрясателя основ - мужские. Но своей положительной программы у завуча нет. Вместе с лучшей ученицей Юлечкой Студенцевой она выполняет функцию ницшеанского льва: «лев» приходит на смену «верблюду», ничего не созидает, но разрушает миражи
- неработающие ценности.
Цепь ценностных трансформаций у Ницше завершает условный «ребенок» - формирующееся, не закосневшее сознание, не привязанное к доктринам свободное проявление играющей воли и творческого эксперимента. У Тендрякова эту нишу, во-первых, занимает физик Павел Павлович Решников. В школьном измерении это «отшельник»: ни с кем не сходится, не спорит, не навязывает своих взглядов. Преподает не по программе; на работу является, чтобы дать уроки и исчезнуть. Но при этом он не жалеет личного времени на избранников, пестуя каждого неординарного одиночку. Он не учит жить, а воспитывает предметом, служит не школе, а науке, мечтая подарить ей талантливых ученых. Его подход к преподаванию требует узкого профессионализма: кто может, не загубив драгоценный
талант, растить Пушкиных, пусть это делает: «Каждый должен возделывать свой сад» [7, с. 615], тогда и будут настоящие плоды.
Школьная система 1970-х гг., ориентированная на промышленные масштабы обучения, не принимает такой позиции. Решников для коллег - неформат, «ремесленник-одиночка». «Педагог-ученый» позднее вписался в дополнительный резерв образования - в факультативные занятия и в запрещенную советской школой систему репетиторства. Это означало, что школа смирилась с издержками нового ценностного подхода и приняла неравенство условий образования, ибо не во всех школах есть возможность приглашать узких специалистов, как не у всякого родителя есть деньги на репетиторов.
Еще один вариант экспериментирующего сознания у Тендрякова показан в лице математика Иннокентия Сергеевича. Он исходит из того, что образование - случай, лотерея («Попадет ученик к толковому преподавателю - повезло, попадет к бестолковому - выскочит из школы недоучкой» [7, с. 618]), поэтому предлагает прообраз методики дистанционного обучения: чтобы создать равные условия обучения «по высокому стандарту», надо записать на пленку лучшие уроки самых выдающихся педагогов. А учителю остается «доводка и шлифовка каждого человека в отдельности» [7, с. 619]. Возможность замены живого учителя «экраном» у Тендрякова отринута, но очень скоро школы и вузы взяли этот метод обучения на вооружение: интерактивные конференции, интернет-уроки и учебники, презентации и разные игровые технологии все активнее вытесняют живое общение с текстом и учителем.
Отметим, что обе экспериментальные проекции Тендрякова ориентированы на формирование хорошего специалиста, поскольку от этого напрямую зависит уважение к профессии учителя. Проблема воспитания хорошего человека осталась в контексте нерешенных споров учителей, размышлений автора и его эпохи. Но итоговый вывод Тендрякова неутешителен для школы: самостоятельно мыслящие и добрые дети выходят из школы не благодаря, а вопреки школьной системе.
Повесть Ю. Полякова «Работа над ошибками» (1986) отразила итог процесса десакрализации учительской профессии в социуме: ослабление связи между учителем и учеником, между призванием и профессией, между школьными порядками и здравым смыслом. К старым бедам школы добавились новые: карьерные битвы в коллективе, превращение учительской в примерочную и торговую точку разного рода коробейников; репетиторство за деньги стало нормой, да и в нем ценятся уже не знания, а связи; дети-акселераты давно искушены запретными знаниями. Родители перестали быть помощниками и строчат жалобы в роно. Дети могут ударить учителя, а если тот ответит, - могут посадить. Появилось такое явление, как спецшколы для детей богатых родителей, где ученицы бриллиантовые сережки на физкультуре теряют, а учительница стесняется носить купленную на последние деньги шубу, потому что в таких ходят все старшеклассницы.
Школьники давно поняли, что если кто и боится плохих отметок, то это преподаватели, отсюда и приписки: «вывести ученику «двойку» за полугодие невозможно <.> в таком случае от учителя требуют план индивидуальной работы по ликвидации пробелов в знаниях пострадавшего ученика» [5, с. 242]. А бумажная рутина и без того отнимает все свободное время учителя: чтобы выполнить все предписания, нужен еще один коллектив педагогов, освобожденных от уроков. В таких условиях вопрос о непрерывном самообразовании учителя снимается сам собой.
В новых условиях напрочь исчезла мотивация к получению знаний: «А на черта им отлично учиться, если жестянщик автосервиса может кандидата наук садовником нанять <.> если они в седьмом классе уже знают, что есть институты, куда поступают только по праву рождения, что престижная работа все равно достанется аристократенку, будь он хоть трижды заторможенным!» [5, с. 217-218]. И в каждом классе есть свой Кирибеев, который сам не учится и другим не дает, зато успешно попирает авторитет педагогов. А раз так, зачем и за что уважать учителя?
Нет, конечно, школа не стоит на месте: «после «Доживем до понедельника» <.> никто не говорит «ложить», но вы представляете, сколько фильмов о школе нужно снять, чтобы научить педагогов говорить правильно?» [5, с. 169], - иронизирует один из героев Ю. Полякова. Как приговор звучит мысль о том, что «нормальный человек в школе не выживает» [5, с. 261], только «простейшие».
К разряду одноклеточных у Полякова относятся те, кто адаптировался к новым условиям с пользой для себя. В новой формации учителей сложилась ранее немыслимая матрица «имитатора профессии». В эту нишу попадает «бледненькая однокурсница» Петрушова Аллочка Умецкая, которая в вузе «получала свои «тройки» только потому, что великодушные преподаватели не хотели омрачать сессию девичьим обмороком». «Троечник» - это и сырье, и конечный продукт в замкнутом цикле образования. Имитаторы легко усваивают внешние приемы профессии, например, банальности, сказан-
ные громким, твердым голосом, - у них становятся альтернативой знаниям. Как секрет Полишинеля Петрушов раскрывает страшную педагогическую «тайну»: оценки Аллочка ставит на глазок, не проверяя.
Биолог Полина Викторовна Маневич - той же лукавой породы: «Тонкая светская женщина, нагрузка у нее маленькая, и зарплату она с улыбкой называет «косметическим пособием» <...> ведет светскую жизнь, постоянно толкается на приемах, премьерах, вернисажах, запросто достает книги, которые мы, грешные, видим только на международных ярмарках» [5, с. 150]. А на ее уроках стоит «совершенно оловянная скукотища» [Там же].
Учитель химии Евдокия Матвеевна Гирина, в просторечье - Гиря - из оформившейся породы «несунов»: не уходит без букета, коробки, свертка. Она легко усвоила, что при нищенской учительской зарплате выгодней не знания давать, а торговать оценками. Даже коллеги определяют ее истинное место «в серпентарии <.> и то змеи разбегутся. » [5, с. 231]. Разоблачить «имитатора» несложно, но заменить некем - в этом беда школы.
Учителя-романтика в поляковской типологии нет смысла выделять отдельно, поскольку это не тип, а временное состояние. Елена Павловна Казаковцева по неопытности и молодости лет еще хранит наивную веру, что в условиях обыкновенной средней школы можно массово научить немецкому языку. Обычно случается наоборот: «преподаватели сами постепенно забывают то, что узнали в вузе» [5, с. 143]. И начало этому процессу уже налицо: шестиклассники умело манипулируют молодым педагогом, а командный голос, строгость и непреклонность, отличающие устойчивый шаблон школьного учителя, - дело наживное.
Директор школы Станислав Юрьевич Фоменко - тип комсомольского вожака, лидера-карьериста, знакомого по повести Полякова «ЧП районного масштаба». Школа для Стася - стартовая площадка для карьерного роста. Он не коллектив создает, не с недостатками борется и тем более не правду отстаивает, а трясется за репутацию и при первой возможности предаст профессию учителя.
В лице Бориса Евсеевича Котика показан процесс трансформации «профессионала» в учителя-циника: он открыто заявляет, что «ничего, кроме знаний, не обещает» [5, с. 230], и работает только с узким кругом перспективных учеников. Правда, тем не приходится забирать документы из вузов, поэтому Котик смел в речах, раскован и не притворяется лучше, чем есть на самом деле. У него давно развеялись иллюзии по поводу «самой уважаемой профессии» в обществе: родители «считают учителей неудачниками», «злобными, невежественными, коварными существами» и «детям своим внушают»; «простому учителю десять лет нужно котлетами питаться и отпуск на балконе проводить, чтобы позволить себе недвижимость» [5, с. 231]. Активный холостяк, Котик соблазняет студенток-практиканток, а школа для него - это «вредная привычка», непрестижное «безнадежное дело». Когда в зачет школам пошла статистика поступлений, выигранных олимпиад и прочее, с узкими профессионалами смирились и даже перестали особо допекать с воспитательными мероприятиями и требованиями безупречного морального облика, а цинизм «профессионалов» - это итог постепенной капитуляции прежних принципов перед новыми веяниями в социуме и в образовании.
Брешь наметилась даже в учительских династиях. Физик Максим Лебедев в школу пришел под влиянием родителей, фанатично преданных своей профессии. Движение по накатанному пути без осознанного выбора обеспечил школе тип учителя-инфантила. Лебедев отрекся от приготовленного диссертабельного местечка и теперь за свою жертву требует особых условий работы: ему должны обеспечить дисциплину. От педагогической бездарности он вступает в драку с учеником, а в классе отрешенного от школьной жизни педагога дразнят «доцентом».
Следы ифантилизма читаются и в главном герое - транзитном педагоге Андрее Петрушове: в школе он оказался после потери места журналиста и оставаться здесь надолго не намерен. Человек компромисса, Петрушов живет с ощущением «тридцатилетнего младенца» [5, с. 150], откровенно флиртует с молоденькими учительницами, обещает классу не ябедничать директору, но не выполняет обещанного.
Поляков не лишает своего героя достоинств: он наблюдателен и остроумен, умеет слушать и объяснить мерзость доносительства, готов объединить учеников общим делом, способен к безжалостной самооценке и к работе над ошибками. Выпускник профильного вуза, Петрушов осведомлен, каким должен быть настоящий учитель. Вслушаемся в его притчу: »Однажды великий древнегреческий философ прогуливался в окружении учеников по садам Ликея <...> В самый разгар ученой беседы к ним подошел богатый виноторговец и насмешливо проговорил: «Послушай, мудрец, у меня нет умных мыслей, но у меня есть золото, у меня нет знаний, но у меня есть красивые рабыни, у меня нет красноречия, но у меня есть сладкое красное вино, - и стоит мне только крикнуть, как все твои уче-
ники перебегут ко мне! Не веришь?» - «Охотно верю, - спокойно ответствовал философ, - потому что твоя задача намного легче: ты тянешь людей вниз, а я стараюсь поднять их вверх!..»« [5, с. 239240]. Но все достоинства Петрушова уже не в счет, потому что всем формам сопротивления кондовым законам школы он предпочел капитуляцию.
Возможность учителя высокого формата у Полякова вынесена за поля и адресована полумифической фигуре 25-летнего педагога Николая Пустырева, расстрелянного в 1941 г. по доносу. Это его рукопись разыскивает Петрушов вместе с классом. В отличие от Петрушова и многих его сокурсников, товарищи Пустырева по учительскому институту «до пенсии проработали в школе». Это еще одна невеселая тема для размышления: талантливый учитель, особенно мужчина, стремится реализовать себя вне школы.
Десятилетие, разделяющее повесть Полякова и роман А. Иванова «Географ глобус пропил» (1995) - еще острее обнажило болевые точки постсоветского пространства: кризис национальной идеи, эстетический и этический хаос, разрыв между формой и содержанием. Иванов эпатировал современников предложением пренебречь требованиями формата учителя. Географ Виктор Сергеевич Служкин по форме - абсолютный квази: учитель-пофигист, эгоцентричный авантюрист, человек неидейный и неверующий; «алкоголик, нищий, шут гороховый, да еще и бабник в придачу» [3, с. 206]; «бивень», «лавина» [3, с. 309], «козел». Не лучше он выглядит и в самооценках: «Раздолбай я клевый. А учитель из меня - как из колбасы телескоп» [3, с. 99]. Служкин матерится, играет в карты с учениками, сочиняет непотребные песни, сам балансирует на грани и ставит на нее своих подопечных.
Но это фигура явно создавалась не для битья, а для серьезных размышлений о лидерах сегодняшней школы. Что действеннее для воспитания - мертвый образец или нешаблонный и небезупречный живой человек? В работе с детьми не бывает типовых ситуаций, и решение всякий раз нужно искать заново. Зацепить сегодняшних школьников нестандартными выходками можно, но удержать возле себя - нет, поскольку для этого в учителе должно быть столько, чтобы под завязку и через край.
«Я - вопрос, на который каждый из них должен ответить» [3, с. 311], - заявляет Служкин. За внешним неформатом своего Географа Иванов показал мощное личностное начало и традиционный гуманизм. «Любовь к родине» и требование профессионализма нашли выражение в его увлеченности природой: географ «ищет почву», постигает древнюю тоску земли» [3, с. 314]. Стандарт требует от учителя любви к человеку вообще и к детям в особенности, а географ неголословно утверждает: «Я человека ищу, всю жизнь ищу - человека в другом человеке, в себе, в человечестве, вообще человека!» [3, с. 162]. Он преподает детям уроки «трудной» любви: «Я думал, что я устроил этот поход из любви к Маше. А оказалось, что я устроил его просто из любви. И может, именно любви я и хотел научить отцов - хотя я ничему не хотел учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину, любить трудно. Я не знаю, что у меня получилось. Во всяком случае, я как мог старался, чтобы отцы стали сильнее и добрее не унижаясь и не унижая» [3, с. 345].
Иванов намеренно исключил из повествования о современной школе всю высокопарную риторику, а библейской притче о стаде и одной заблудшей овце предпочел анекдоты, снижающие и без того ущербный облик учителя географии. Думается, что это сделано не ради самозащиты - что, дескать, можно ожидать от пьяницы и случайного человека в школе! В отечественном менталитете есть такая парадоксальная форма самовыражения, как юродство, которое ориентировано на защиту истины и идеала. А у Иванова «любой анекдот - это драма. Или даже трагедия. Только рассказанная мужественным человеком» [3, с. 156].
«Сеансы педагогики» географа кратки и ненавязчивы: «я объясняю», «я показываю», «я предупреждаю». А далее он уходит в позицию наблюдателя. Нескучный, неординарный, живой, не похожий ни на примитивно расчисленную Розу-Угрозу, ни на безликих любительниц суперменов и мыльных сериалов Киру Валерьевну и «немку», философ, поэт и балагур все делает неправильно, но результат налицо: он научил своих подопечных жить не вполсилы, обходиться без нянек; утратив свой авторитет, он передал его Градусову. И самая правильная девочка в классе его полюбила.
Таким образом, А. Иванов, не ставя целью создать новый формат учителя, выразил, тем, не менее, недоверие к существующему. Современное искусство не готово предложить универсальную образцовую модель учителя, как, впрочем, и человека в целом, ибо все идеальное нежизненно, а все жизненное - неидеально. Да и как найти «меру» в век «своих аршинов»?
Самым уязвимым перед судом времени оказался формат идеологического выразителя своей эпохи. Как «кожаные куртки», активные парторги и яростные передовики производства, такие педагоги ушли из литературы вместе с породившими их идеями.
В литературе о школе в более выигрышном положении оказываются те писатели, которые критикуют как неповоротливость, так и радикальную модернизацию системы образования. Нашумевший сериал «Школа» В. Г. Германики подтверждает наметившуюся тенденцию критического отношения к современной школе. Но отрицание давно уже набрало критическую массу, а те, кто должен определять образовательные стратегии, реагируют на критику введением ЕГЭ и ГИА, присоединением к Болонским соглашениям и разрушением высшей ступени образования.
Несмотря на огромный багаж педагогических знаний и наличие утвержденного «регламента» личности учителя, сегодня очевидно несовершенство самого подхода: как нельзя спланировать рождение гениальных писателей и художников, так невозможно просчитать рождение настоящего учителя и спрогнозировать результат его усилий, ибо никому не дано предугадать, как наше слово отзовется, какое из них станет ориентиром или предметом пожизненных обид ученика, какие слова и поступки способны пробить прочную защиту ребенка от нравоучений взрослых, которые сами нечасто придерживаются декларируемых правил. В обход официальной мифологии, за учителем остаются не толпы благодарных учеников, а в лучшем случае один-два последователя за всю жизнь, а подлинными учителями могут стать те, кто никогда не держал в руках указки и журнала, например, книжные или киногерои, новые Мартины Идены. Образцовый учитель в литературе по-прежнему либо соотносится с прошлым, переживаемым в субъективных оценках, как, например, в романах «Крошки Цахес» (2010) Е. Чижовой и «Зеленый шатер» (2011) Л. Улицкой, либо столь же неуловим, как образ «положительно прекрасного человека» в целом. А это означает, что стандартный подход к личности учителя теряет смысл и праксиологию.
Литература
1. Гребенкина Л. К. Введение в педагогическую деятельность: учеб. пособие. - 2-е изд., испр. и доп. - Рязань, 2009. - 156 с.
2. Гришковец Е. Как я съел собаку // Гришковец Е. Зима. Все пьесы. - М.: Эксмо, 2004.
3. Иванов А. В. Географ глобус пропил. - М.: Вагриус, 2003.
4. Искандер Ф. А. 13 подвиг Геракла [Электронный ресурс]. - URL: http://royaUib.com ... iskander_fazil.. ,podvig_gerakla.html/
5. Поляков Ю. М. Работа над ошибками. - М.: РОСМЭН, 2005.
6. Соколов С. Школа для дураков // Соколов С. Школа для дураков. Между собакой и волком: Романы. -СПб.: Симпозиум, 1999.
7. Тендряков В. Ф. Ночь после выпуска // Тендряков В. Ф. Собр. соч.: в 5 т. - М.: Художественная литература, 1988. - Т. 4.
8. Толстая Т. Н. Женский день // Толстая Т. Н. Река Оккервиль: рассказы. - М.: Подкова, 2002.
References
1. Grebjonkina L. K. [i dr.] Vvedenie v pedagogicheskuyu deyatel'nost': ucheb. posobie. 2-e izd., ispr. [Introduction to the teaching activities]. Ryazan', 2009. 156 p.
2. Grishkovets E. Kak ya s'el sobaku [How I ate a dog] // Grishkovets E. Zima. Vcep'esy. Moskow: Eksmo, 2004.
3. Ivanov A. V. Geograf globusprohil [Geographer drank away his globe]. Moscow: Vagrius, 2003.
4. Iskander F. A. 13-j podvig Gerakla [Herculean 13th feat]. Available at:: http://royallib.com ... iskander_fazil.. ,podvig_gerakla.html/
5. Polyakov Yu. Rabota nad oshibkami [Work on errors]. Moscow: ROSMEHN, 2005.
6. Sokolov S. Shkola dlya durakov [School for Fools]. Sokolov S. Shkola dlya durakov. Mezhdu sobakoj i volkom: Romany - Sokolov S. School for Fools. Between Dog and Wolf. Novels. St Petersburg: Simpozium, 1999.
7. Tendriakov V. F. Noch' posle vypuska [Night after release] // Tendriakov V. F. Sobr. soch.: v 5 t. T. 4 - Works in 5 vol. Vol. 4. Moscow: Chudozhestvennaya literatura, 1988.
8. Tolstaya T.N. Zhenskij den' [Women's Day] // Tolstaya T. N. Reka Okkervil': rasskazy - Tolstaya T. N. Okkervil River. Stories. Moskow: Podkova, 2002.
