CC BY
125
развития, особенно на первоначальных, была тесная корреля- архитектурно-планировочной и вертикальной композиции
ция с природным ландшафтом, обусловившая особенности поселений.
Bibliography
1. Russian Dictionary. - Moscow: USSR Academy of Sciences, 1958.
2. Goldzamt, E.A. Urban planning culture of the European socialist countries / E.A. Goldzamt, , O.A. Shvidkovsky,. - M.: Stroiizdat, 1985.
3. Fundamentals of the Theory of Urban Development: Textbook. for high schools. Spec. "architecture" / Z.N. Yargin, Y.V. Kositsky, V. Vladimirov et al, Ed. ZN Yargin. - M.: Stroiizdat, 1986.
4. Pashino, P.I. Turkestan Region in 1866. Itineraries . - C-Peterburg, 1868.
Article Submitted 19.12.10
УДК 800
Г.В. Афанасьева-Медведева, канд. филол. наук, доц. каф. литературы Восточно-Сибирской государственной академии образования, зав. научно-исследовательской лабораторией по изучению традиционной народной культуры Сибири, E-mail: baikmedvedeva@yandex.ru
ОБРАЗ МЕДВЕДЯ В РУССКОЙ НАРОДНОЙ ПРОЗЕ ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ (ПО МАТЕРИАЛАМ ФОЛЬКЛОРНЫХ ЭКСПЕДИЦИЙ 1980-2010 ГГ.)
Данная публикация посвящена проблеме современного состояния народных мифологических рассказов о медведе, бытующих среди русских старожилов, проживающих на территории Иркутской, Читинской областей, Красноярского края, Республик Бурятии, Саха (Якутия). Материалы данной статьи могут быть использованы в качестве основ для реконструкции славянского медвежьего культа.
Ключевые слова: традиционная вербальная культура фольклор мифы медвежий культ этнография русские старожилы Сибири.
Культ медведя относится к числу наиболее важных вех в культурной истории человечества, и отмечен у многих народов. Вопрос, существовал ли «медвежий» фольклор у русских, до сих пор в достаточной степени не освещен в отечественной фольклористике. Одна из причин этого: отсутствие до самого последнего времени конкретных подтверждающих материалов. Имеется лишь единственная в сибирской фольклористике опубликованная в 1936 году работа, написанная фольклористом Г.С. Виноградовым и заведующей-хранительницей русского отдела Музея ВСОРГО А.М. Поповой «Медведь в воззрениях русского старожилого населения Сибири» [1]. Попова и Виноградов, 78-83), куда вошли восемь тестов о медведе: пять мифологических рассказов о человеческом происхождении медведя [1, с. 78-79] и три - о сожительстве женщины с медведем [1, с. 80]. Как замечают сами авторы, это лишь «небольшой материал, добытый ... у русского старожилого населения Сибири» в двух уездах: в Тулуновской волости Нижне-удинского уезда и в Яндинской волости Балаганского уезда Иркутской губернии [1, с. 78]. Материал собирался в течение 1921 и 1922 гг. (там же). Некоторые отдельные сведения, отражающие представления русских Забайкалья о медведе, содержит «Словарь русских говоров Забайкалья», составленный сибирским фольклористом, лингвистом Л.Е. Элиасовым. Однако все эти материалы носят характер фрагментарных сведений и не позволяют в полной мере прояснить вопроса, существовал ли «медвежий» фольклор у русских Сибири.
И вероятно, этим обстоятельством — отрывочностью сведений о медведе — можно объяснить существование суждения о том, что бытующие среди русских представления, связанные с медведем, интерпретируются исследователями как факты заимствования у местных народов Сибири, у которых, как известно, медвежий культ существовал в достаточно развитой форме. За сто лет, прошедших с момента первого упоминания о медведе, в деле его изучения прибавилось очень мало.
Относительно полное прояснение вопроса стало возможно лишь при осуществлении более широких планомерных полевых исследований, которые и были предприняты фольклористами кафедры литературы Иркутского государственного педагогического университета (далее - ИГПУ), в период с 1980 г по 2010 гг. Автором статьи была разработана специ-
альная Программа, на основании которой был собран обширный материал о медведе у русского населения на территории Восточной Сибири.
В результате регулярных плановых полевых исследований стало возможным сплошлое обследование 1247 населенных пунктах Восточной Сибири, главным образом, русских селений Иркутской, Красноярской областей, Забайкалья: Читинской области, Бурятии). Собирание фольклора осуществлялось методом фронтального обследования, предполагающего безотборочный опрос населения.
Из всего собранного за двадцать три года полевого материала по традиционной культуре русских «медвежий» фольклор составил 12 964 единицы, хранящихся в фольклорном архиве ИГПУ (далее - ФА ИГПУ), а также в личном архиве автора (далее - ЛА). В большинстве своем это произведения несказочной прозы (реалистические рассказы, былички, бывальщины, легенды, предания, рассказы этнографического характера, описывающие охоту на медведя и связанные с ней ритуальные акции), а также поверья, представления, заговоры, заклинания, обряды, обычаи, и т.д.
Медведь относится к числу популярных персонажей русского фольклора Восточной Сибири, что особенно ярко прослеживается в произведениях народной прозы: быличках, бывальщинах, преданиях, легендах, а также в охотничьих рассказах, в которых нашли отражение обычаи, обряды, ритуалы, связанные с добычей этого животного. В описании внешнего вида медведя наиболее устойчивыми являются мотивы, развивающие тему сходства зверя с человеком. «Сложение у медведя как у человека. Ну, груди как у женщины же» [2]. «Медведь похож на человека. Вот когда на спину его положишь, вот оснимашь, ну, как человек, как человек. Обдира-ешь-то на спине его, потрошить-то. Глядишь: у него, это, если самка, так у ней и груди, и всё, как у человека» [2, с. 123]. Угощая медвежатиной, на Верхней Лене говорят: «Вот те сало с большого человека» [2, с. 48].
В некоторых текстах подробно проработан мотив тождества медведя/медведицы и женщины. «А кода он домой привёз медведицу и двых медвежат, в бане, в баню положили, я сходила, посмотрела: у ней, знашь, вот как наши ноги, и тут как эти, грудь. Всё как женска. Я всё посмотрела, и больше с
тех пор не стала исти медвежатину. Я с тех пор не ем мясо» [2, с. 56].
Иногда их сходство детализируется, чаще всего подчеркивается сходство груди женщины и медведя. «.... её повернули, матку-то, на бок-то, а у ей как у женщины груди-то, и, говорят, молочко побежало из обоих грудей. Я не стала эту медвежатину исти» [2, с. 76]. «Раздетая», т. е. ободранная медведица - «сущая баба» [2, с. 87]. «Медведь, он как баба... Вот раздену его, ну у его и титьки-то бабски - поперёк. Вот у свиньи дак у неё повдоль по всёй животине, а у ей, как у бабы: две титьки» [2, с. 67].
В ряде текстов иллюстрируются и другие человеческие признаки медведя. Обращает на себя внимание указание на особые - «человечьи» - глаза медведя. «Ему, говорят, в глаза кода смотришь, он не тронет. У его глаза прямо человечьи. Стыдится... » [2, с. 56]. «Глаза у него умны, человечески. Всё понимат... » [2, с. 65]. Считается, что именно по этой причине зверь не выносит человеческого взгляда, он его «боится», «стесняется» и т.д. «Нельзя отворачивать от него глаза. Сразу набросится. Когда смотришь в упор, он боится взгляда» [2, с. 80].
В некоторых материалах актуализируется сходство лап медведя с руками и пальцами человека. «Он же похож, медведь-то, на человека. Пять пальцев. Как у ног, у рук. Как у человека, и как у собаки, только у него лапа шире. Также у него, вот эта, лодыжка. Такие же у него пяти, такие же когти. Как у человека, у собаки, но короче этой» [2, с. 98]. «Вот его разделывашь, вот лапы от сустава, ну, вылиты руки” [2, с. 64].
Представления русских о медведе-человеке находят свое яркое выражение в мифологических рассказах о человеческом происхождении медведя, которые имеют в Сибири довольно широкий ареал бытования. «. медведь, он сделался из человека. Но вот раньше было, что вот как-то обвёртывался человек, делался вот зверем. Но.вот одни пошли и добыли медведя. И стали его распарывать. И вот режут-режут по шубе-то по евонной, да чё такое? Крепко! Не идёт. Ножик даже не идёт. Потом разрезали, а на ём был рямень широкой. Толстый рямень был, подпоясанный. Это был, говорят, человек. И сде-лалша он, обвярнулся, вроде, медведем. А потом вот пошли потомки медведя» [2, с. 46].
Доказательством человеческого происхождения медведя считают особый характер «лая собаки на медведя»: на медведя и на человека собака лает одинаково, «не так, как на других» зверей. «Собака на медведя лает по-другому. По другому! Ну, очень у ней злостна лая! Вот у их одинаковый лай на человека и на медведя. Злостный такой: гав-гав-гав! Настырно лает! Когда собака, у тебя в дом когда кто идёт, собака разрыватся лает. И на медведя также лает. А на других: гав-гав-гав! И не слыхать! А на белку, на глухаря, там на что угодно слегка лает. Он лает, если кто идёт посторонний, он лает, ажно прёт, аж цепь летит, лает азартно! Ну, вот так вот и на медведя лает собака» [2, с. 128].
В некоторых устно-поэтических текстах воспроизводятся некоторые реалии, находящиеся под «шубой» медведя: крест, женский нагрудник, пояс, ремень, красная рубаха, бродни, плисовые штаны, а также топор в натопорне, охотничьи чулки, чаще женские украшения: кольцо, браслет и др. «Спромышляли медведя, стали его свежевать, ну и нож туго пошёл. А потом смотрят: у него пояс, ремённый пояс» [2]. Все эти предметы как бы удостоверяют человеческое происхождение медведя. Они усиливают достоверность, реалистичность фантастики повествования.
Среди жителей русских Тулунского края бытуют представления о том, что при свежевании медведя под его шкурой, как говорили, оказывались «мужичья опояска либо бабий поясок» [1, с. 78-79]. Г.И. Куликовский сообщает, что среди населения Русского Севера распространена молва о массе случаев, когда при сдирании кожи с убитого медведя оказывалось, что под шкурою тело медведя опоясано мужицким кушаком, или
находили остатки белья, одежды, украшения и т.д. [3, с. 114115].
Параллели этим представлениям имеются в других этнокультурных традициях. Среди якутов бытуют мифы и легенды о том, что однажды охотники убили медведицу, «а когда сняли с нее шкуру, то на ней оказалось кольцо, а на ногах -серебряные вещи их сестры, убежавшей от них восемь лет назад” [4, с. 147; 5, с. 660]. В.М. Ионов пересказывает следующую якутскую историю на эту тему. «Медведь был когда-то женщиной, и в этом легко убедится, если снять с него шкуру и положить на спину... : он тогда имеет вид женщины... Кроме того, на теле видны женские украшения... Украшения, которые когда-то носила эта женщина, оставили следы и снаружи, так как на местах, где обычно носятся эти украшения, шерсть оказывается вытертой ... - на шее от кольца..., на груди от передних украшений... , в пахах от нижних украшений... Женщина эта вскоре по прибытии в дом мужа... стала избегать людей и наконец ушла в лес, где и превратилась в медведя» [6, с. 51-52].
Аналогичные сюжеты бытуют у гольдов, о чем свидетельствуют записи Л.Я Штернберга. «Жила женщина с тремя ребятами. Двое пошли в тайгу и долго не возвращались; третий пошел искать их и тоже не вернулся. Так прошла зима; женщина плакала. Настала весна. Женщина вышла на берег и плачет. Вдруг показался медведь; женщина давай бежать. Медведь ее нагнал. «Ты чего плачешь? Она рассказала. «Не плачь, я тебе ребят сделаю, все равно как нани будут. Иди вымой юрту и я приду». Женщина все сделала, и медведь явился. Потом родились у нее дети. Выросли - все равно как нани. Тогда старуха им сказала: «Ну, живите; нани-хаїа будете а я должна итти к медведю; смотрите три года не стреляйте, а то меня убьете». Два года дети воздерживались стрелять медведя. На третий год поехали; едут на оморочке, видят - медведь; подъехали, убили. Начали вскрывать: женский нагрудник увидели (с. Маринское)» [5, с. 1933, 502-503].
Е.А. Крейнович, ссылаясь на рассказ старого сахалинского нивха, сообщает, что, по верованиям нивхов, на «поясе» у медведя есть «сумочка», в которой медведь носил железное кресало, кремень и трут для разжигания огня [7, с. 93].
Предметы, обнаруживаемые «под шубой» медведя, как бы удостоверяют человеческое происхождение медведя. Они усиливают достоверность, реалистичность фантастики повествования.
Для сибирского повествовательного «медвежьего» фольклора характерным являются стереотипы человеческого поведения медведя:
1. медведь ходит, бегает “о двух ногах”. «Мы шишку били. У нас тут хороший кедрач быу. Сгорел в сорок седьмом году. Там каждый стойбу свою держал. И вот поехали мы бить орех. И вот, ты знашь, пошли бить, я бью. Ну и вижу: медведь! Бежит под горку, ну, как человек бежит! На двух ногах бежит» [2, с. 154].
2. Медведи совокупляются как люди. «У их гон кода, он в Петров день быват, дак оне как люди, спят, - передком!» [2, с. 49]. «У их грех как у людей, а не как у собак» [2, с. 190].
3. Медведь любит детей, заботится о них.
«Медведь у нас был, ростом, ну, с этот стол. Пестун. Когда его мамка уходит, он смотрит за братишками и сестрёнками. А если тятя придёт, мамки дома не будет, он этого пестуна выбросит» [2, с. 186].
4. Медведица обучает медвежат:
Медведица учит медвежат охотиться. «Пестун ухажи-ват за маленьким. А сама-то, мать-то, медведица-то, учит медвежат охотиться, лазить по деревьям. Пестун туда залезет, и маленький за нём, маленька обратно слезть не может, он его сталкиват. Кошка тоже на столб сама залазит, а со столба боится слезть. Задом. Залезти ладно, а вот слазить тяжело. А пестун обучат» [2, с. 205].
Медведица учит медвежат купаться. ... Медвежица учит их, ага, берёт прямо за холку и прямо толкат в воду. За шкирку прямо. Она их в воде-то так мочит, мочит их, а потом-то они уж сами лапочкам-то, плавают, она их мочит, а они лапочкам-то. И учатся» [2, с. 237]. «Медведь учит купать медвежат. Учит. Ой! Если не лезет в воду, так отшлёпат! Отшлё-пат и бросит туда. Заставлят мыться. А имям неохота в воду-то. А она начинат их лупить и бросать туда, в воду. Ну, первый раз делат, а потом они уже сами начинают» [2, с. 218]. Считается, что для купания медведи выбирают особые места. Для таких мест имеются и свои названия: купалище, мочи-ще, мочулище, т.е. ‘яма с водой, где купаются медведи’ «Отец ехал по речке, и у них мотор сломался. И они, ну, по течению плыли, увидели медведя, ну, за метров тридцать от них. А медведь хитрый попался, вперёд ушёл по течению и ждёт их в речке. У него там своё мочище. Оне там купаются. Медведи же любят купаться. Ну, они, у них мотор-то сломанный, они вёсла хватают, и давай грести в обратную сторону» [2, с. 274]. «... Ну, чтобы вода не попала в берлогу. К своёму мочулищу. Делат он тё-о-о-плую берлогу-то» [2, с. 231].
5. Медведь умывается.
По утверждению крестьян, медведь, как только встает из берлоги, освобождается от “пробки” и сразу идет к реке умыть «задне место и морду». «Рыбачили вот на Сухой, да у меня кобель. гляжу: медведь вышел из леса и к реке. Нырнул, а там мелко, ему по колено. И давай отхаживать себя. И, знаете, он как человек, причинно место вымал, гузённо, морду. Оне же когда встают, оне моются» [2, с. 224]. «Задницу в воду и полошшется. Пробка опростатся» [2, с. 218].
6. Медведь любит купаться.
«.у нас речка там Кутулаки. А на этих островках красная смородина растёт. Слышу, по ручью кто-то шлёпат... Смотрю: и вот он вышел на берег покупаться. Оне же любят купаться, медведи-то. Вижу: медведь вышел на берег, встал и начал шерстью передёргивать, воду сбрасывать... Брызги в разны стороны. Да крупные как шар» [2, с. 127].
В отдельных текстах отмечается, что особенно медведь любит купаться на Благовещение. После того, как хищник искупается, считается, что «вода очистилась». «Искупаться кода ён, вот тода и говорят: вода очистилась» [2, с. 142]. «Медведь выкупатся, и тода вода хороша, циста быват тогда» [2, с. 137].
7. Медведь обладает музыкальным слухом, может петь.
«Ну, он любит петь. Дерево сломает бурей, а
дрынощепина вот остаётся, вот он её оттянет, она: «Дры-ы-ынь!» Такая, дребезжит. А он любит послушать, аж голову так на бок и слушает. И так вздыхат. Есть что-то в нём такое. Поёт» [2, с. 186]. Считается, что петь песни может медведь, который был до этого человеком. По этой причине он не нападает на тех, кто поет. Это убеждение является сюжетообразующим для ряда текстов. «... навстречу идёт здоровенный медведь. Но он давай песни гаркать, Григорий-то. Он, говорят, песен боится, медведь-то. Он давай гаркать. Гаркал, аж голос сорвал, недели две не мог разговаривать, шёпотом разговаривал. А он его и, правду, не потронул» [2, с. 197].
8. медведь танцует.
Это представление наиболее ярко просматривается в цикле рассказов о домашних медвежатах. «А медвежонок-то чё? В магазин-то бегал. А народ-то ходил, так он за имям бегал. Они принимали его. Конфетам. Сахаром ли. За имям и ходил. Придут вот народ-то. Тут и всё. Народ-то караулит из магазина. И просит, он на дыбы встаёт, попляшет и просит, чтобы конфет или там сахара комочек ли. Давали. А если не дашь, так получишь по шшеке» [2, с. 205].
9. Медведь свистит.
«В орешнике. Утром рано я встала, пошла по воду. Иду. Тропинка-то в корнях. Кедр же! Одне корни. Идти плохо прямо. Ну, иду. Ну, свистят. А я думаю, кто-то из кедровщиков свистит. Говорю: «Чё сдурели, таку рань идут бить шишку».
Иду. А голову не подымаю. О-о! Ох, вот так идёт медведь. На ногах, на задних. Как человек. Как он не побежал за мной? Свистит. Идет. Как человек свистит. Я побежала. Я не кричала. Прибежала да упала. А там бабы говорят: «Чё? Чё? Чё?». А потом маленько очухалась: «Медведь, говорю, вот, недалеко от тропинки». Вот так как эта вот изба. Он, наверно, сытый был, меня не тронул» [2, с. 289].
10. Медведь любит играть.
«Тут две бабы с вёдрами по колоски ходили. Медведя увидели, бросили вёдра, побежали. А он одно ведро надел на ногу и идёт, бренчит. Ему играть надо. А одна побежала за ним и всё одно:
- Отдай мне ведро. Отдай мне ведро» [2, с. 268].
11. Медведь ловит рыбу, делает запруды на реках. По этой причине его называют ловун, ловец. «Рыбачит тоже ловун хороший, рыбу ловит. Всё делат он. Как человек пойдёт на задних лапах и ловит передними» [2, с. 268]. «Вот как медведь рыбу удит. У него несколько приёмов бывает, он кету на перекате выкидыват. А быват, он садится в воду и кетину под-запружит...».
По рассказам охотников, медведи особенно любят вылавливать рыбу «на утренних и вечерних зорях, в полумраке». Камчатский медведь, например, как повествуется в ряде текстов, одной «лапой одновремённо убивает и выбрасывает рыбу на берег». Хищник с удивительной точностью рассчитывает удар по «стомовику» - позвоночнику, чтобы обездвижить рыбу. Медведю, каким он предстает в народных рассказах, известны даже некоторые человеческие приемы ловли рыбы. Он может делать запруды - топи. «Рыба какая, он /медведь/ уш уже ходит, топи делает и шмотрит» [8, с. 171]. Медведь может ловить и другим способом - специально наводит «мутность»: «... он /медведь/ ловун. Цистая вода, он по-тходит и давай плясать по-фсякому - мутность наводит, рыбу луцсе лёвить. Голёва-то собразат» [8, с. 95]. «Медведь съедает рыбу и бежит к улову. Раскачиваясь. Прыгает с дерева в уло-во, мутит воду, бежит на перекат. Так целый день трудится. А улово глубокое, не поймать там мишке рыбу» [9].
1 2. Медведь плюется.
Рассказы на эту тему довольно многочислены, они отмечены в различных регионах Сибири. «У нас в орешнике так было. Один пошёл по воду. А навстречу медведь вышел. Тот так и окаменел с котелком. Ну, чё сделаешь-то без ничего с ним? Ну и стоит. А тот давай плевать, да ещё в глаза старатся, и отворачиваться не велит. Харкат и харкат. Как харкнёт, так тот чуть не падат. Потом харкнул, рявкнул и пошёл. А то как треснет, так тот чуть не лежит. Это с Фёдорским было из дя-ревниМозговой. Месяц в больнице потом лежал» [2, с. 286].
Таким образом, русские народные рассказы, записанные в Сибири, актуализируют в образе медведя поведенческий комплекс человека. В ряде текстов следует отметить и другой вид значительных по своему составу стереотипов: стереотипы изображения человеческих чувств медведя, различные психо-эмоциональные состояния.
1. Медведь пугается.
«Я как заряву, а медведь испугался, и наутёк. А потом смотрю, он аж опояску, бедный, потерял: всё кругом обдристал». «У медведя тоже слабое сердце. Его можно так испугать, что сердце разорвётся. Он и собак боится. Огня боится» [2, с. 263].
2. Медведь стыдится, смущается.
Это качество, приписываемое медведю, наиболее ярко проявляется в мифологических рассказах на тему «Защита от медведя»: при встречи со зверем женщина демонстрирует оголенные части телесного верха и низа: грудь, «нижнее» место, «передне место», «причинное место», зверь стыдится, смущается и, пристыженный, уходит. «Он растянулся на этой, на коряге на этой. А он такой уже большой был. Как его называют? Пестун, видно. Она как крикнет мне, я как глянула, голову-то повернула: а-а, как закричали. Штаны поснимали.
Жопы показывам. Устыдили, побежал» [2, с. 254]. «Ну и чё? Я быстре расстёговаюсь, титьки достаю. Он же титьки не может смотреть. Но он видит-то, что женска титька, и бежать в лес. Убежал весь устыженный. Но небольшой, наверно, годовалый или два года было» [2, с. 257].
3. Медведь обладает чувством мести.
По воззрениям русских старожилов Сибири, медведь может мстить обидевшему его человеку. «Медведь, он мстит тебе будет. Мы орех били. Там есть место: гора Храпун и гора Скрипун. Вот там. А в соседнем балагане мужик пошёл по воду, увидал медведя. На двух ногах, говорит, идёт. Свистит, идёт. Как человек. Идёт. А он, наверно, ружьё взял. Стрельнул да промазал. Он, видно, запомнил как-то его, медведь-то. И ночью пришёл, всю кучу разбросал. А там много же куч орех-то. Одного, другого хозяина. Дак он выбрал того, кто стрелял в него. Вот. Кричит. Бросает. И обдристал всю шишку. И вот
знат же, какой мужик и где его куча. Вот медведь какой! Умный! Остальны-то не тронул. А его разворотил. Остальны целы. Отомстил же ему!» [2, с. 214].
В сибирском материале имеется группа текстов, повествующих о разумной, схожей с человеческой, деятельности медвежат, об умении зверей подражать человеку. Часто в них детализируются потешные сцены, в которых действия зверя изображаются как человеческие:
Таким образом, в традиционной культуре русских старожилов Восточной Сибири обнаруживаются реликты культа медведя. Следовательно, можно говорить о существовании в далеком прошлом развитого тотемного культа этого животного, который впоследствии был замещен промысловым культом и лишь частично сохранился в отдельных элементах русской народной культуры.
Bibliography
1. Popova, A.M. A bear in views of Russian old inhabited population of Siberia / A.M. Popova, G.S. Vinogrdov // the Soviet ethnography. - М. -1936. - № 3.
2. Afanaseva-Medvedeva, Г.В._Century Russian hunting for a bear in folklore and ethnolinguistic illumination. - Irkutsk, 2002
3. Kulikovsky - Kulikovsky And. About a cult of a bear // The Ethnographic review. - 1890. - № 1.
4. Seroshevsky, V.L. Jakuty. Experience of ethnographic research. St.-Petersburg, 1896. - Т.1.
5. Shternberg, L.Ya. Primitive religion in the light of ethnography. - M.; L., 1936.6. Ions, V. Medved on views of Yakuts // Live olden time, Пгр. -1915, Prilozh. - Вып. 1-2. - № 3(14947).
7. Kreinovich, E.A. Bear a holiday at кетов/Zthe Ketsky collection. Mythology, ethnography, texts. - М: the Science, 1969.
8. The dictionary of Russian Kamchatka adverb. Khabarovsk, 1977.
9. Kosygin, Vl. Son Itteka // the Kamchatka truth. - 1969. - № 5.
Article Submitted 23.12.10
УДК 82 (091)
Е.А. Худенко, канд. филол. наук, доц. АлтГПА. E-mail: helenahudenko@mail.ru
ЖИЗНЕТВОРЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ KIK-ХХ ВВ.: РОМАНТИЗМ И СИМВОЛИЗМ
Статья посвящена исследованию жизнетворческих моделей в русском романтизме и символизме. На примере поведенческих моделей индивидуальных представителей этих двух школ вырабатываются понятия игровой и монистической стратегий жизнетворения и описываются их основные признаки.
Ключевые слова: жизнетворческие стратегии, романтизм, символизм, поведение, творческая биография, монистическая, игровая модель.
Жизнетворчество как феномен исследуется самими разными областями гуманитарного знания. В последнее время интерес к жизнетворческим поискам личности возрастает в связи с тем, что человек все более интересуется собственной жизненной историей, процессами самореализации и самоидентификации в сложном, постоянно меняющемся мире. Эти вопросы являются предметом исследования в экзистенциальной философии и психологии, сформировавшей понятие «жизненного пути» человека как «индивидуальной истории», в которой жизнетворчество становится особой духовной практикой по расширению жизненного мира [1]. Жизнетворчество художника - творческой личности - содержит в себе, помимо экзистенциальной сущности всякого человеческого пути, еще и эстетический ракурс. Художник занят не просто жизненным, а эстетическим жизнетворением. Цель такого эстетического феномена заключается в том, чтобы преодолеть изначально внутренне конфликтное противостояние искусства и действительности. Художник-творец вынужден вырабатывать стратегию по преодолению этой конфликтности или стратегию игнорирования ее. Такие жизнетворческие стратегии базируются, прежде всего, на поведении художника, которое становится неким эстетическим образованием. Проблемы художнического поведения, а шире - творческой биографии -в литературоведении рассмотрены представителями русского
формализма (Б. Эйхенбаум [2], Б. Томашевский [3]), московской лингвистической школы (Г. Винокур [4], В. Виноградов [5]), связаны с достижениями семиотиков, выработавших, прежде всего, язык исследовательских работ о соотношении «текста искусства» и «текста жизни» [6-10]. На фоне всего перечисленного проблема исследования жизнетворческих поведенческих моделей в русской литературе по-прежнему остается открытой.
Как известно, романтизм выдвинул максималистскую концепцию человека, реализующуюся на поведенческом уровне через укрупнение поступков (героизация личности; мотивы избранничества, божьего дара). Для поэтов и писателей романтизма их собственное поведение и поведение героя (часто эти категории выступали как тождественные) представлялись в качестве цепи поступков, способной соединить берега быта и бытия, слова и поступка, избраннничества поэта и обыкновенности человека. Сверхзадача романтических поведенческих поисков - возвращение к цельному человеку Ренессанса. Идея жизнетворчества, явившаяся одной из доминирующих в романтизме, обусловила определенное подчинение фактов эмпирической действительности высшей идее бытия. Стремление к единству поведения способствовало созданию и единого текста жизни, построенного на примере высших образцов искусства.
