Образ "маленького человека" в творчестве А. П. Чехова и Ф. М. Достоевского Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ИСТОРИЯ русской литературы

УДК 821.161.1.09 929

ОБРАЗ «МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА» В ТВОРЧЕСТВЕ А. П. ЧЕХОВА И Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

Смирнова Вера Владимировна,

кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры русской и зарубежной литературы, Саратовский национальный исследовательский государственный университет им. Н. Г. Чернышевского, 410012, г. Саратов, ул. Астраханская, 83, тел.: +7 (917) 309-44-51, e-mail: smirnovaverav@yandex.ru

В статье рассматриваются содержательный и художественный аспекты изображения «маленького человека» Достоевским и Чеховым c целью корректировки устоявшейся литературоведческой концепции, согласно которой Чехов, вернув в 1880-е годы в русскую литературу «маленького человека» в качестве одного из главных типов эпохи, сравнительно с Достоевским, в 1840-e годы открывшим в нём человеческое достоинство и внутреннюю сложность, показал его духовное измельчание. На основе анализа рассказов «Горе» (1885), «Егерь» (1885) выявляются такие, родственные «бедным людям» Достоевского, черты чеховских героев, как способность к нравственному возрождению, глубина и неординарность чувств и психологических движений. Доказывается, что в 1880-е годы именно в обрисовке образа «маленького человека» формируются основные особенности индивидуального творческого

© В. В. Смирнова, 2017

_№ 3-4, 2017, вопросы русской литературы

метода Чехова и открываются перспективы их исследования в зрелом творчестве писателя.

Ключевые слова: русский реализм XIX века, «маленький человек», нравственное возрождение, человеческое достоинство, трагическое разобщение, философская проблематика, психологический анализ.

Тема «маленького человека» является одной из кардинальных для русской классики и наряду с другими проблемными линиями связует разные этапы ее развития в единую целостность литературного процесса. Вопросы преемственности в новаторства писателей XIX века в изображении этого человеческого типа с достаточной полнотой освещены в современном литературоведении. Исследователи справедливо утверждают, что, при своеобразии, a порой и полемичности идейно-художественных акцентов в трактовках личности «маленького человека» Н. М. Карамзиным, А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, Ф. М. Достоевским, А. П. Чеховым, неизменным для всех авторов оставался пафос высокого гуманизма, защиты подлинных, вечных жизненных ценностей. Не вызывают сомнения и установленные учеными историко-литературные параметры внутреннего движения этой темы. Действительно, в 1880^ годы Чехов вновь вернул в русскую литературу «маленького человека» в качестве главного «героя времени» (сложной и трагической эпохи реакции). Однако большинство исследователей, на наш взгляд, излишне жестко абсолютизируют разоблачительные, обличительные тенденции в изображении данного человеческого типа ранним Чеховым. Так, в работах В. И. Кулешова [1, с. 715], О.А. Полоцкой [2, с. 93] и других подчеркивается, что в 1880^ годы писатель (в отличие от своего ближайшего предшественника, Достоевского, утвердившего в 1840^ годы высокую духовность, самобытность, нравственные достоинства «бедных людей») усматривает в своём собирательном герое (в мелком чиновнике, полицейском надзирателе, фельдшере, крестьянине, словом, в обывателе) прежде всего пошлость, мелочность интересов, рабскую психологию, отсутствие высших идей существования. Наша цель доказать,

что наряду с этим в корпусе чеховских рассказов 1880-х годов уже формируются мотивы и приемы поэтики, характерные для зрелого творчества писателя, усложняется его понимание личности «маленького человека».

В рассказе «Горе» (1885) показано духовное перерождение «маленького человека», в котором открывается личность, способная на великие, вечные гуманные чувства. В самом начале в короткой авторской характеристике героя задано нечто отличающее его от пустых небокоптителей, паразитически и даром проживающих отпущенный им на земле срок: «Токарь Григорий Петров, издавна известный за великолепного мастера и в то же время за самого непутевого мужика гатчинской волости, везет свою больную старуху в земскую больницу» [3, с. 231]. И далее сама обстановка действия выводит ситуацию из-под контроля тины повседневных мелочей, замкнутого застойного пространства жилья, мастерской, присутственного места и др., которое поощряет своей привычностью глухой нравственный сон человека. У Чехова человек оказывается один в занесенной снегом степи, в буране, среди «целых облаков снежинок», под резкими порывами ветра. Пейзаж в этом рассказе приобретает символический характер, психологизируется. Белизна, бушующая природа под стать трудному, болезненному пробуждению в герое самосознания, и они же символизируют смерть (умерла старуха, снежинки не тают на её холодных щеках, глухо стучит о сани голова покойной), враждебную судьбу, открывающую токарю чувство любви, заботы, широкие возможности и стремление к иной, справедливой, дающей счастье в труде, в мастерстве жизни и в конечном итоге разметавшей всё это в заснеженной степи: «токарю - аминь!». Духовное перерождение токаря в рассказе представлено через контраст двух художественно-временных пластов. Одно время - до боли короткое фабульное настоящее, когда герой «бормочет без конца», «болтает машинально», «не глядя на старуху», утешает её, рисует ей картины приезда в больницу и помощи со стороны доктора, потом - страшные минуты, когда поднятая им старухина рука «падает как плеть <.. .> и токарь плачет, <.. .> поворачивает назад, <.. > роняет вожжи, безмятежно засыпает» [3, с. 231-234]

и просыпается для того, чтоб готовиться к смерти. Другое - сложное протяженное на всю жизнь и в будущее, сюжетное время, с которым как раз и связан внутренний психологический процесс воскрешения в «маленьком человеке» души. Сперва короткий шаг назад, во вчерашний вечер, когда началось «горе»: «Когда вчера вечером воротился он домой, по обыкновению пьяненьким <.. .> старуха глянула на своего буяна так, как раньше никогда не глядела. Обыкновенно выражение её старческих глаз было мученическое, кроткое, как у собак, которых много бьют и плохо кормят, теперь же она глядела сурово и неподвижно, как глядят святые на иконах или умирающие» [3, с. 232]. И хоть сначала он повез её в больницу, чтоб доктор «порошками и мазями возвратил старухе её прежний взгляд», но в дороге, в снежной степи, когда горе овладело им всевластно, он понял, что не хочет и не может, потрясенный чувством вины перед женой и самим собой, вернуться к прежнему. В «прежнем» жил он «безмятежно, ровно в пьяном полузабытьи, не знал ни горя», но «и ни радости», «пил, лежал и дрался; так и пропали сорок лет» «не чувствовалась жизнь» [3, с. 233]. Чувство жизни, со всей сложной гаммой придающих ей смысл любви, жалости, стремления загладить вину перед родным существом, открыла ему ужасная боль, охватившая его душу «Жить бы сызнова», «ей бы, дуре, ещё десяток лет прожить, а то небось думает, что я и взаправду такой», «ещё бы годочков пять-шесть!» [3, с. 233] - этим лейтмотивом пронизано всё повествование о трагически несостоявшейся новой жизни токаря Григория Петрова. И нестерпимо горько от того, что никто так и не узнал о произошедшем в нём перевороте, об обуявших его высоких чувствах и порывах: «как назло, старуха умерла как раз в то самое время, когда он почувствовал, что жалеет её, жить без неё не может, страшно виноват перед ней» [3, с. 233], и все как с прежним непутевым мужиком разговаривает с ним доктор: «Прощайся с руками и ногами ... Отморозил! Ну, ну ... чего же ты плачешь? Пожил, и слава богу! Небось шесть десятков прожил - будет с тебя!» [3, с. 234].

Новый художественный ракурс в изображении «маленького человека», обнаружившего в себе способность к духовному возрож-

дению, проявляется в рассказе в том, что Чехов использует невозможные в своих сатирических рассказах о пошлых людях приемы психологического анализа: авторскую интроспекцию, внутренние монологи героя. Автор здесь по-толстовски всеведущ: за машинальным бормотанием токаря он прямо открывает его внутреннее замешательство перед тем, что совершается в его душе: «Слов на языке много, но мыслей и вопросов в голове еще больше» [3, с. 232]; отрывочно, сообразно с особенностями потрясенного сознания героя, воссоздает яркие до боли воспоминания - Матрена сорок лет назад, молодая, красивая, веселая, и вдруг - «А ведь она по миру ходила! Сам я посылал её хлеба у людей просить, комиссия!» [3, с. 233].

Знаменательно, что в этом рассказе Чехов во многом возвращается к традиции Достоевского в изображении «маленького человека». Писателей сближает сам аспект освещения этой темы: пробуждение в герое личности, самосознания. Конечно, Достоевский на художественной протяженности крупного жанра романа «Бедные люди», воссоздал этот процесс глубже, детальнее, масштабнее. Но вехи его сходны у обоих писателей: прежнее, вынесенное в предысторию, дремотное существование героев в замкнутом только на них самих мирке, и потом с болью совершающийся их выход в большую жизнь через солидарность с другими, через сострадание к чужому горю, через любовь; и финальный трагический «обрыв» этого возрождения, в котором упор делается на общую безысходность судьбы «маленького человека» в жестокой социально-нравственной атмосфере окружающей жизни.

Актуальная для Достоевского тема невольной и трагической человеческой разобщенности представлена в рассказе Чехова «Егерь» (1885). Тот же лаконичный, «репортажный», основанный на настоящем времени глаголов стиль начала, подчеркивает хроническую длительность драмы большой, но неразделённой любви крестьянки Пелагеи к её мужу, егерю Егору Власычу. Томительное постоянство общей жизненной неустроенности, частный случай которой применительно к «маленьким людям» укрупняет и показывает нам писатель, подчеркнут, как и в проанализированных выше рассказах «Горе» и «Тоска», предваряющим главное событие пей-

зажем: «Знойный и душный полдень. На небе ни облачка... Выжженная солнцем трава глядит уныло, безнадежно: хоть и будет дождь, но уж не зеленеть ей... Лес стоит молча, неподвижно, словно всматривается куда-то своими верхушками или ждет чего-то» [3, с. 79]. Этот пейзаж передает и психологическое состояние Пе-лагеи, которая надеется на чудо, на то, что её бесконечная самоотверженная любовь тронет сердце мужа, за которого уже двенадцать лет, как она вышла, и который ни единого денька с ней не пожил. Венчаны они не волей, а по странному стечению обстоятельств и из-за мести графа Сергея Павловича, позавидовавшего охотничьему мастерству егеря. Но какова же должна быть любовь Пелагеи, если не убоялась и за пьяного Егора пошла?! Хоть и не крепостная была, могла бы воспротивиться. А вот теперь слышит она от мужа жестокие слова о том, что «никакой любови не может быть» [3, 81], потому что они не пара: «Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница, в грязи живешь, спины не разгибаешь». Может создаться впечатление, что Чехов здесь ориентируется на сюжетную ситуацию и идейные акценты тургеневского «Свидания» (из «Записок охотника») или «предвидит» сцену прощания Дуняши и лакея Яши (из своей позднейшей пьесы «Вишневый сад»). Но дело здесь не в социальных отношениях, и Егор вовсе не одержим холопской заносчивостью зажиревшего на барских хлебах, скользнувшего по верхам «цивилизованности» слуги. Герой сам заявляет об этом: «По-твоему, я шальной, заблудящий человек, а который понимающий, для того я что ни на есть лучший стрелок во всём уезде <.. > А что я вашим деревенским занятием брезгаю, так это не из баловства, не из гордости. С самого младенчества, знаешь, я окромя ружья и собак никакого занятия не знал <.. > Раз сядет в человека вольный дух, то ничем его не выковыришь» [3, с. 81]. Знаменательно, что в этом рассказе нет развернутых психологических авторских отступлений. Писатель не обнажает, как в «Горе», тех тайных внутренних процессов, которые совершаются в душах его героев. Основной текстовой массив этого рассказа составляет диалог с вкраплением скупых, но емких авторских ремарок, фиксирующих психологически насыщенные жесты, выражения лиц героев: «Говоря

это, Пелагея смеется, как дурочка, и глядит вверх на лицо Егора <.> От лица её так и дышит счастьем» [3, с. 82]. Очевидно, что внешний рисунок образа Пелагеи эмоционально более насыщен. Иного и быть не может: ведь она любит мужа. Внешние проявления Егора, напротив, как-то нарочито скупы: «Любови. - бормочет Егор, <.> почесывается, <.> потягивается и перекидывает ружье через плечо» [3, с. 80-81]. Здесь мы можем наблюдать зарождение будущего чеховского художественного открытия -«подводного течения» его позднейших рассказов и пьес, когда за незначительными бытовыми репликами, жестами персонажей скрывается их боль от невозможности преодолеть, исправить взаимную разобщенность, возникшую вследствие нелепой, несуразной жизни, таятся невысказанные слова жалости, сочувствия, нежности. «Ишь ты, тетерьку подстрелили, Егор Власыч!» - говорит Пелагея, не зная, как высказать сокровенное, да так, чтоб пробиться к сердцу любимого человека.

Особенно насыщена невысказанным, недосказанным, «не тем», что хотелось бы сказать, финальная сцена прощания героев: «Егор надевает картуз на затылок и, чмокнув собаке, продолжает свой путь. Пелагея стоит на месте и глядит ему вслед. Она видит его двигающиеся лопатки, молодецкий затылок, ленивую, небрежную поступь, и глаза её наполняются грустью и нежной лаской. Взгляд её бегает по тощей, высокой фигуре мужа и ласкает, нежит его. Он, словно чувствуя этот взгляд, останавливается и оглядывается. Молчит он, но по его лицу, по приподнятым плечам Пелагее видно, что он хочет ей сказать что-то. Она робко подходит к нему и глядит на него умоляющими глазами. - На тебе! - говорит он, отворачиваясь. Он подаёт ей истрёпанный рубль и быстро отходит. Прощайте, Егор Власыч! - говорит она, машинально принимая рубль [3, с. 82-83]. Итак, уже в который раз в мире не состоялся прорыв человечности через препоны судьбы, сквозь нелепицу повседневной жизни. На проселочной дороге, в деревенской глуши вновь разыгралась вечная драма неразделенной любви, обманутых надежд, бессилия человека чем-то помочь другому. Чехов обнажает вечный смысл и общечеловеческий пафос того, что про-

изошло с его «маленькими» героями: они больше не скотница и егерь, а вечные «он» и «она»: «Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге. Она бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг» [3, с. 83].

Таким образом, произведенный нами анализ рассказов «Горе», «Тоска», «Егерь», позволяет сделать вывод о том, что уже в середине 1880-х годов в раннем творчестве Чехова происходит усложнение проблемы «маленького человека». Наряду с сатирико-юмо-ристическимим изображениями мелочности, пошлости, духовного рабства писатель, подобно его ближайшему предшественнику в изображении этого жизненного и литературного типа - Достоевскому, обнаруживает в своих обычных героях способность к духовному возрождению под влиянием высоких человеческих чувств. По отношению к ним начинает формироваться важная для дальнейшего его творчества тема трагического разобщения, взаимного непонимания и одиночества людей, возникших не по их субъективной вине, а вследствие нелепого сложения жизни в целом в эпоху 18801890-х годов.

Далее, в конце 1880-х годов, Чехов разовьет эти темы уже применительно к будущим постоянным своим героям - рядовым русским интеллигентам (рассказ «Чужая беда», «Хористка» - 1886), «Враги» - 1887 и др.). Но важно, что у истоков чеховского художественного мастерства, столь перспективного для развития литературы уже XX века, лежит пристальное внимание писателя именно к типу «маленького человека».

Список использованных источников

1. Кулешов В. И. История русской литературы XIX века: учеб. пособие для студентов вузов. М.: Трикста, 2004. 794 с.

2. Полоцкая Э. А. А. П. Чехов: Движение художественной мысли. М.: Сов. писатель, 1979. 340 с.

3. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 4. М.: Наука, 1976. 552 с.

THE IMAGE OF A «SMALL PERSON» IN WORKS BY CHEKHOV AND DOSTOEVSKY

Smirnova Vera Vladimirovna,

Candidate of Philological Sciences, Associate Professor, Associate Professor of the Department of Russian and Foreign

Literature, Chernyshevsky Saratov National Research State University, 410012, Saratov, ul. Astrakhan, 83,

tel. +7 (917) 309-44-51, e-mail: smirnovaverav@yandex.ru

Substantial and imaginative aspects of the «small person's» image by Dostoevsky and Chekhov are considered in the article with an aim to correct a conventional literature concept, according to which Chekhov, returning a type of «the small person» into Russian literature in 1880th as one of the central types of the epoch, showed his moral shallowness, in comparison with Dostoevsky who discovered in this type human dignity and inner complexity in 1840th. This concept is corrected in the article. On the basis of the analysis of short stories «Grief» (1885), «Huntsman» (1885) such features of Chekhov characters as awakening of conscience and moral revival, depth and uniqueness of feelings and psychological movements, related to "poor people» of Dostoevsky, are revealed; it is proved, that in 1880th in the portrayal of image of «the small person» the basic characteristics of an individual creative method of Chekhov were formed. So the prospects of their investigation in Chekhov's mature works are opened.

Keywords: Russian realism of XIX century, «the small person», moral revival, human dignity, tragic dissociation, philosophical problematic, psychological analysis.

References

1. Kuleshov V. I. Istoriya russkoy literatury XIX veka: ucheb. posobiye dlya studentov vuzov. M.: Triksta, 2004. 794 s.

2. Polotskaya E. A. A. P. Chekhov: Dvizheniye khudozhestvennoy mysli. M.: Sov. pisatel', 1979. 340 s.

3. Chekhov A. P. Polnoye sobraniye sochineniy i pisem: V 30 t. Sochineniya: V 18 t. T. 4. M.: Nauka, 1976. 552 s.