CC BY
95УДК 821.161.1
ОБРАЗ КОЩЕЯ БЕССМЕРТНОГО В «ПОВЕСТЯХ БЕЛКИНА» А. С. ПУШКИНА
Баранов Александр Васильевич,
магистрант первого курса кафедры русской и зарубежной литературы факультета славянской филологии и журналистики, Таврическая академия, Крымский федеральный университет имени В. И. Вернадского, e-mail: aleksandr. baranov.97@mail. ru
В статье исследуется образ Кощея бессмертного как архе-типической фигуры для русского фольклора и мифа. Проводятся связи между литературной, фольклорно-этнографической, исторической, психологической областями исследования. Рассматриваются скрытые и явные отсылки А. С. Пушкина на сюжет о Кощее и связанные с ним элементы в «Повестях Белкина»
Ключевые слова: Кощей Бессмертный, русский миф, сказка, архетип, А. С. Пушкин, царь-жрец, В. А. Жуковский, художественный мир.
Когда мы обращаемся к фигуре Кощея бессмертного, то в первую очередь должны понимать, что этот архетип прошёл через множество тысячелетий под разными наименованиями. Исторические, социальные вызовы различных эпох оставляли свой отпечаток и привносили свои черты данному архетипическому образу. И «Ко© А. В. Баранов, 2019 28
щей - вообще не имя, а обозначение типа сказочного персонажа» [14, с. 207], входящего в основу русского мифа под разными личинами, даже называясь колдуном, если речь идёт о «колдуне и очарованной красавице» [12, с. 60] или о «колдуне-предателе и его дочери» [13, с. 20-23]. Образ Кощея бессмертного обязательно связан с похищением женщин или же каким-либо иным ограничением их воли. Сюжет сказок о Кощее сводится только к одному - освобождению пленённой им женщины или его же дочери, чаще всего вследствие его смерти. Завязкой может служить поиски будущей жены (Кощей Бессмертный) [4, т. 1, с. 244], похищение матери главного героя (Кощей Бессмертный) [5, т. 1, с. 398], его возлюбленной (Марья Моревна) [4, т. 1, с. 256] или заточение (проклятие) дочери Кощеем (Царевна-лягушка), (Царевна-змея) [4, т. 2, с. 201, 205]. Существуют и другие вариации данных сюжетов, но в итоге сюжетная линия сводится к поединку, освобождению, и женитьбе главного героя.
С исторической точки зрения существует достаточно ясное объяснение корней рассматриваемого сюжета. Джеймс Фрейзер в фундаментальной работе «Золотая ветвь» ввёл понятие царя жреца (priest-king), который сочетает в себе жреческие и царские функции, жезл и скипетр [17, с. 110]. Царь-жрец одновременно является мужем богини плодородия (будь то Кибела, Деметра или Иш-тар) и представляет верховную власть в силу своего единения с магическим миром. Напомним, что Фрейзер исследовал первобытные верования глубокой древности, так что данное понятие отсылает нас к бронзовому веку или ещё ранее. Итак, передача власти во времена царя-жреца не являлась наследственной, чаще зять убивал тестя и принимал на себя правление. Поэтому нередко в рассматриваемых нами сказках «... отражена та историческая эпоха, когда наследование шло через зятя» [1, с. 15]. По мнению С. З. Агранович в определённый период времени: «царь-жрец расставался с властью только в результате насильственной смерти, носившей обрядовый характер, а его преемником, как правило, становился убийца. [1, с. 47]. Обрядовость здесь нужна для передачи божественных функций от умирающего к занявшему его место. Воз-
можно, сама женитьба являлась формальной, основной целью выступала передача власти.
Сюжет сказки о Царевне лягушке детально отражает обряд древности, особенно второй частью повествования, после нарушения Иваном-царевичем табу, когда он сжег шкуру супруги. Долгий путь героя представлен инициацией, в чём не возникает сомнения. Важно то, что убийство кощея и есть актом передачи-получения власти, а главное - дочери царя-жреца, которая сама могла символизировать потенцию жизни. По аналогии с любой женщиной в архаическом сознании, так как женщина рожает, следовательно, приносит жизнь.
Обратимся к лексикографическому и этимологическому путям исследования лексемы «кощей (кащей)». В древнерусском языке данное слово означало «отрока, мальчика, пленника и раба», а произошло, по мнению Макса Фасмера: «из тюрк. Шй "невольник" от к1§ "лагерь, стоянка"» [23, т. 2, с. 162]. Значение: «мальчик» мы не воспринимаем автономным от остальных двух, так как речь скорее всего идёт именно о мальчиках слугах, в частности слугах, ухаживающих за конями [21, т. 4, с. 280]. В словаре церковнославянского прот. Григория Дьяченко логически объединены значения кощея как костлявого худого человека и невольника: «Таковы были люди, обреченные на службу своим господам, особенно рабы, исхудалые, изнеможенные» [19, с. 266]. Особо интересно для нас наблюдение В. И. Даля, сделанное в «Толковом словаре живого великорусского языка»: «.. .вероятно от слав. кастить, но переделано в кощей от кости.» [22, т. 2, с. 103]. В данной статье лексикограф отсылает читателя к слову «касть», которого определяет следующим образом: «сокр. из капость, пакость, мерзость, гадость, скверна;», в областных диалектах присутствуют значения «негодные останки на бойнях», «порча» [22, т. 2, с. 98-99]. В таком случае, не проявляется связь кощея с кощунством, имеющим схожее с указанным толкование [19, с. 226].
Если же мы обратимся к мифологической составляющей образа, упомянем, что до XVIII в. вместо Кощея (Кащея) в сказках фигурировал Карачун [11, с. 36]. Фигура Карачуна является весьма двусмысленной. С одной стороны, так называли Зимний солнцево-
рот [24, т. 1, с. 361], а с другой, в древнерусском языке рассматриваемое слово используется для определения конца, смерти, а в диалектах сохраняет значение злого духа [24, т. 1, с. 361]. Р. Г. Нази-ров объясняет отрицательные коннотации, как следствие диких холодов на праздник Карачуна (корочуна) [11, с. 22].
Помимо Карачуна в славянской культуре Кощея нередко отождествляют с Чернобогом и Велесом [9, с. 165].
Обладая некоторым набором разноплановых подходов к пониманию архетипического образа Кощея, попробуем понять, как он отразился в творчестве А. С. Пушкина.
Цель данной статьи - выявить роль фольклорного сказочного сюжета в «Повестях Белкина» А. С. Пушкина и его связь с основными сюжетами повестей.
«Метель»
Центральным сюжетным элементом повести является тайный побег дочери (Марьи) из родительского дома, чтобы обвенчаться с возлюбленным (Владимиром). Данный мотив весьма распространён, и вначале не напоминает нам сказочный сюжет. Мы знаем, что у Марьи Гавриловны живы оба родителя, а живой супруги у Кощея быть не может. Изменяет восприятие художественного мира следующий фрагмент текста:
«...казалось ей (Марье), что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие... и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее пронзительным голосом поспешить с ним обвенчаться» [16, т. 6, с. 104]
Для носителя русской ментальности отсылка к интересующему нас сказочному персонажу очевидна. Через полусон подсознание выдаёт Марье в отце образ Кощея. Но где именно в русских сказках он представлен хозяином подземелья? Здесь нам необходимо сделать небольшое отступление. Обратимся к сказке В. Жуковского «Сказка о царе-берендее. ». Там Кощей представлен хозяином не только подземного, но и подводного мира, так как впер-
вые он появляется именно из водоёма [8, т. 4, с. 69], а в дальнейшем дочерью его сказано: «Подземельным царством владеет Кощей» [8, т. 4, с. 72]. Укажем, что Жуковский заимствует сюжет польской сказки о царе (короле) Ненадалеке где присутствуют все сюжетообразующие элементы сказки Жуковского [13, с. 210]. В знаменитой пушкинской поэме «Руслан и Людмила» Черномор является ни кем иным, как Кощеем. Это можно определить, помимо всего прочего, по фразе « сам с ноготь, борода с локоть», которой обозначается именно Кощей [22 , т. 2, с. 103]. Пушкин, как известно, так же характеризует Черномора [16, т. 4, с. 42]. Из вышеперечисленного ясно, откуда в видении Марьи мотив подземелья, да ещё и определение «бездонное».
Вторая смысловая часть видения относится, как мы считаем, к мотиву о поединке жениха с отцом невесты, старый обычай времён царей-жрецов, отчётливо прослеживающийся в русском фольклоре. Марья видит последствие проигрыша Владимира. Мы делаем такой вывод, исходя из явного установления образа Кощея в первой части видения, а при наличии возлюбленного мужчины дочери хозяина подземелья, неизбежен поединок.
Далее рассмотрим то, что происходит с женихом Марьи, Владимиром. События, случающиеся с ним, выстраиваются, перекликаясь с фабулой волшебной сказки:«Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес» [16, т. 6, с. 107]. Напомним, что лес в волшебной сказке всегда является медиаторным пространством между двумя мирами и герой обязан его преодолеть при содействии помощников.
Когда Владимир выходит из леса - находит деревеньку и идёт к избушке. Там он встречает старика, который указывает ему дорогу и даёт проводника, своего сына. Вспомним упомянутую сказку о Царевне-лягушке, Ивану-Царевичу встречаются два помощника: таинственный старец и баба-яга, здесь они объединены в одной фигуре - старец в избе. Он также даёт герою клубок, то есть проводника. Это случается, когда фактически Владимир вышел из леса, но не добрался до искомого места, значит, символически он всё ещё находится в лесу
Не будем забывать, что венчание должно было произойти против воли родителей, значит судьба не на стороне Владимира, у него нет благословения, столь необходимого герою волшебной сказки. Поэтому в нужное место он приходит уже к утру, когда время чудес заканчивается.
После этого любовная линия Марьи с Владимиром завершается и тогда почему-то умирает Гаврила Гаврилович, отец Марьи. Таким образом автор полностью завершает в произведении сказочную часть, убрав как персонажа-героя, так и персонажа-антагониста. Далее повествование развивается уже в другой парадигме.
«Гробовщик»
Что мы знаем о главном герое? У Адриана Прохорова было 2 дочери. Он их часто журил [16, т. 6, с. 119]. «Переступив за незнакомый порог и нашед в новом своем жилище суматоху, он вздохнул о ветхой лачужке» [16, т. 6, с. 119]. Наличие дочерей, собственническое отношение к ним и неприятие нового, суматохи жизни, показывает нам в Адриане Кощея.
Благодаря знакомству со своим соседом Шульцем, гробовщик попадает в самый настоящий мир живых, веселье и смех выступает признаком такого мира. Сосед «с веселым видом приближался к гробовщику» [16, т. 6, с. 121] - так автор подчёркивает признаки жизни в сапожнике в противовес гробовщику.
Как нам известно, на серебряной свадьбе у Шульца булочник предлагает тост: «За здоровье тех, на которых мы работаем, наших клиентов» [16, т. 6, с. 124]. И гости начинают кланяться друг другу, так как являются и клиентами и мастерами. Один Адриан не может занять место в этом круге взаимоотношений, потому чувствует себя оскорбленным.
Всё заканчивается тем, что пьяный, он приглашает на новоселье «мертвецов православных» то есть своих клиентов.
На следующий день Адриан после рабочих забот возвращается к себе: «все сладил и пошел домой пешком, отпустив своего извозчика. Ночь была лунная. » [16, т. 6, с. 125] По дороге его окликает знакомый Юрко, желая доброй ночи. У калитки дома гробов-
щик замечает, что к нему в столь поздний час заходят люди. Подумав, что это воры или любовники к дочерям пожаловали, он захотел позвать подмогу или разобраться с ними. Но один из пришедших при виде хозяина снимает с головы шляпу в знак приветствия. Когда вместе с ним Адриан заходит к себе, обнаруживает там следующее: «Комната полна была мертвецами. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы» [16, т. 6, с. 127]. Один из мертвецов, ставший уже скелетом принимает Адриана в приветственные объятия, тогда «Адриан, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался» [16, т. 6, с. 127]. Потом занялся шум, возмущения и гробовщик упал без чувств в кости рассыпавшегося мертвеца» [16, т. 6, с. 128].
Во-первых, обратим внимание на луну, она здесь действующее лицо, дело в том, что в индоевропейской традиции луна выступает абсолютно потусторонней фигурой, славяне верили, что на ней обитают души умерших [20, т. 3, с. 144]. Конечно она всегда связана с божеством потустороннего мира, чаще всего это Велес. В отношении «гробовщика» интересна статья «Гробовщик Пушкина и Гамлет Шекспира», где автор замечает, что в двух произведениях покойники вхожи в дома людей, а свадьба и тризна совмещены [2, с. 108]. Напомним, что у древних славян было время, когда мёртвые вхожи в дома живых, это месяц влей [7, с. 297 Веселовский], что естественно связано с богом мёртвых. Отдельное внимание обратим на то, что Адриан в финале праздника мёртвых падает в кости рассыпавшегося скелета, то есть на языке символов становится окончательно сопричастным миру мёртвых.
«Станционный смотритель»
В рассматриваемом произведении интересующие нас сюжето-логемы осмыслены наиболее любопытным образом, если сравнивать с другими повестями из цикла. В самом начале автор даёт оценку станционным смотрителям в глазах общества: «Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?», «Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным
подьячим...»[16, т. 6, с. 129]. . Как видим, тема потустороннего мира уже затронута, пусть и совершенно не значимо и случайно. Здесь важно учесть, что представление о смотрителях крайне неприятное, о чём свидетельствует даже эпиграф. А что сам повествователь говорит ту же тему?: «Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда» [16, т. 6, с. 129]. То есть смотритель представлен скорее слугой или даже пленником своего положения, рабом.
Далее мы узнаём о красоте его дочери Дуни и о том, что её мать мертва. Это уже больше приближает нас к сюжету о дочери и Кощее. Однако, когда нам становится известна фамилия станционного смотрителя, сомнений не остаётся никаких - Самсон Вырин. У древних славян Вырием называли царство мертвых. Оно не имело конкретных коннотаций подобно аду или раю, и, по всей видимости, существовало одно для всех. А имя, Самсон, отсылает нас к ветхозаветному сюжету о Самсоне [6, с. 245]. Как не парадоксально, но и имя приводит нас к мифу о Кощее, и вот почему Джеймс Фрейзер в работе «Фольклор в Ветхом завете» настаивает на чрезвычайном сходстве библейского Самсона и русского Кощея, только с изменением полярности жертвы и агрессора [18, с. 325].
Ещё раз вспомним, что по авторскому описанию станционный смотритель напоминает бесправного пленника своего положения, и именно так трактовалось слово «кощей» в древнерусском и церковнославянском языках, о чём мы писали выше.
Как описывает Пушкин Вырина вначале: «Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого» [16, т. 6, с. 132] и как - во время второй встречи, когда Дуня уже вышла замуж за гусара: «Покамест собирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно не бритого лица, на сгорбленную спину» [16, т. 6, с. 132]. Из текста следует, что дочь и была жизненной силой Самсона, осветляющей его царство мёртвых самой своей сутью: «Ею дом держался» [16, т. 6, с. 135].
Теперь обратимся к мотиву притчи о блудном сыне, которую некоторые исследователи считают основной для данного произве-
дения [3, с. 15]. Описанию сюжета о блудном сыне автором уделяется немало времени, он делает это, через обращения внимания читателя на картины в доме Вырина [16, т. 6, с. 132]. Актуализация сюжета происходит, когда Самсон отправляется за дочерью с мыслью: «Авось, - думал смотритель, - приведу я домой заблудшую овечку мою» [16, т. 6, с. 138]. По нашему мнению, сам станционный смотритель воспринимает происходящее в канве библейского сюжета, то есть себя благородным отцом, Дуню, неразумной дочерью, которая обязательно к нему вернётся. Но он видит происходящее по-своему, не так как есть в действительности, где актуализируется сюжет Кощея-деспота и его невольницы-дочери. Особую самобытность ему предаёт понимание Кощея слугой и рабом, внутри которого все равно остаётся деспот. Убедиться в этом мы можем из дальнейших фрагментов. Когда Самсон Вырин видит Дуню счастливой в браке, вот какими наблюдениями делится писатель: «Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною» [16, т. 6, с. 141]. Смотрителю плохо от того, что дочери хорошо не рядом с ним, не в его царстве. Некоторую точку в наших сомнениях ставит одна из последних реплик Самсона, когда ему уже не удалось вернуть дочь: «Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы.» [16, т. 6, с. 142].
Из контекста следует, что отец желает дочери смерти из-за возможной бесчестной участи её, но мы считаем иначе. От бессилия в отношении состоятельного и молодого гусара, отобравшего у Самсона Дуню, он проецирует на неё внутреннюю злость, которой не может найти выхода. Не только потому, что бессилен, но и оттого, что считает себя благородным отцом, который действительно любит своего ребёнка. Повторимся, так считает он, а факты говорят о совершенно иных реалиях.
Выводы. Архетип Кощея (Кащея, Коша) один из старейших и основных для русского мифа. Через особенности его функционирования мы узнаём о эпохе сложения сюжета и обрядовых особенно-
стях. В «Повестях Белкина» рассматриваемые нами мифологемы являются одними из ключевых для «Станционного смотрителя» ( в большей степени), «Метели» (в меньшей) и задействованы в «Гробовщике».
Значительная часть фабулы «Метели» представляет из себя перевёрнутую волшебную сказку (герой - нарушитель закона родительского благословения). От этого и его путешествие оказывается неудачным из-за метели. Но в сознании Марьи проявляются классические иллюстрации мифологем «Кощей и Кощеева дочка» или «Кощей и пленённая красавица».
В «Станционном смотрителе» происходит противопоставление того, как видит происходящее Самсон Вырин (сюжет о блудном сыне и добром отце) и того, как всё происходит фактически, что мы узнаём, анализируя эмоции и слова Вырина (Кощей и невольница). Естественно, сюжет тоже отчасти перевёрнут, Кощей жалок и немощен, что соответствует его древнерусскому значению - раб, невольник.
Список использованных источников
1. Агранович, С. З. Миф. Фольклор. История в трагедии «Борис Годунов» и прозе Пушкина / С. З. Агранович, Л. П. Рассовская. -Самара: Самарский университет, 1992. - 216 с.
2. Акимов, Э. Б. «Гробовщик» Пушкина и «Гамлет» Шекспира / Э. Б. Акимов // Знание. Понимание. Умение. - 2009. - Вып. 1. - С. 107-113.
3. Акулова, Н. В. Проблемы интерпретации повести А. С. Пушкина «Станционный смотритель» / Н. В. Акулова // Филологические науки. Вопросы теории и практики. - 2016. - №2 2. - Ч. 2. - С. 13-16.
4. Афанасьев, А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: в 3-х т. / А. Н. Афанасьев. - М.: Современный писатель, 1995. -Т. 1. - 483 с.
5. Библиотека русского фольклора, сказки: Кн. 2 / сост. Ю. Г. Круглов. - М.: Советская Россия, 1989. - 574 с.
6. Библия. - М.: Российское библейское общество, 2012. - 1328с.
7. Веселовский, А. Н. Разыскания в области русского духовно-
го стиха: вып. 5: [ч.] ХКУП / А. Н. Веселовский. - СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1889. - [2], 376, 106 с.
8. Жуковский, В. А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. / В. А. Жуковский; редкол. И. А. Айзикова, Э. М. Жилякова, Ф. З. Канунова, О. Б. Лебедева, И. А. Поплавская, Н. Е. Разумова, Н. Б. Реморова, Н. В. Серебренников, А. С. Янушкевич (гл. ред.). - М.: Яз. рус. культуры, 1999-...
9. Жучкова, А. В. Функциональное значение мифологического образа Кощея Бессмертного и его отражение в русских волшебных сказках / А. В. Жучкова, К. Н. Галай // Вестник славянских культур: научный журнал. - 2015. - Вып. 3. - С. 165-175.
10. Климова, М. Н. Миф о колдуне и очарованной красавице в русской литературе // Вестник Томского государственного педагогического университета. - 2007. - Вып. 8 (71). - С. 60-66.
11. Назиров, Р. Г. Истоки сюжета «Кащеева смерть в яйце» / Р. Г. Назиров //Фольклор народов РСФСР, Уфа. - 1989. - Вып. 16. - С. 36
12. Назиров, Р. Г. Традиции Пушкина и Гоголя в русской прозе: Сравнительная история фабул: дис. в виде науч. доклада... д-ра филол. наук / Уральский гос. ун-т им. А. М. Горького. - Екатеринбург, 1995. - 46 с.
13. Предания, сказки и мифы западных славян / сост. Г. М. Лившиц-Артемьева. - М.: Эксмо, 2017. - 544 с.
14. Пропп, В. Я. Поэтика фольклора / В. Я. Пропп - М.: Лабиринт, 1998. - 252 с.
15. Пропп, В. Я. Фольклор. Литература. Исследования / В. Я. Пропп. -М.: Лабиринт, 2002. - 461с.
16. Пушкин, А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. / А. С. Пушкин - М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950. - Т. 4: Поэмы. Сказки. -552 с.; Т. 6: Художественная проза. - 814с.
17. Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь: исследование магии и религии / Д. Д. Фрэзер. - М.: Политиздат, 1980. - 831 с.
18. Фрэзер Д. Д. Фолькор в Ветхом завете / Д. Д. Фрэзер. - М.: Политиздат, 1989. - 542с.
19. Полный словарь церковно-славянского языка / сост. Г. Дьяченко. - М.: Издательский отдел Московского патриархата, 1993. -1120 с.
20. Славянские древности (этнолингвистический словарь): в 3 т. / под ред. Н. И. Толстого. - М.: Международные отношения, 1995. -Т. 3. - 693 с.
21. Словарь древнерусского языка (Х1-Х1Х вв.): в 10 т. / под. ред. Р. И. Аванесова. - М.: Русский язык, 1991. - т. 4. - 559 с.
22. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4-х т. / сост. В. И. Даль. - М.: Русский язык, 1989. - Т. 1 - 699 с.; Т. 2 - 779 с.; Т. 3 - 555 с.; Т. 4. - 683 с.
23. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. / сост. Макс Фасмер. - М.: Прогресс, 1986. - Т. 2. - 672 с.
24. Этимологический словарь русского языка: в 2 т. / сост. А. Г. Преображенский. - М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1959. - Т. 1. - 1284 с.
THE IMAGE OF KOSHCHEI THE IMMORTAL IN BELKIN'S TALES BY A. S. PUSHKIN
Baranov Alexander Vasilievich,
First-year student, Department of Russian and Foreign Literature, Faculty of Slavic Philology and Journalism, Taurida Academy, V. I. Vernadsky Crimean Federal University, e-mail: aleksandr. baranov. 97@mail. ru
The article explores the image of Koschey the immortal as an archetypal figure for Russian folklore and myth. Connections are being made between the literary, folklore, ethnographic, historical, and psychological fields of research. The hidden and explicit references of A. S. Pushkin to the plot about Koschey and related elements in Belkin's Tales are considered.
Keywords: Koschey the Immortal, Russian myth, fairy tale, archetype, A. S. Pushkin, Tsar-priest, V. A. Zhukovsky, the art world.
References
1. Agranovich, S. Z. Mif. Fol'klor. Istoriya v tragedii «Boris Godunov» i proze Pushkina / S. Z. Agranovich, L. P. Rassovskaya. - Samara: Samarskiy universitet, 1992. - 216 s.
2. Akimov, E. B. «Grobovshchik» Pushkina i «Gamlet» Shekspira / Akimov E. B. // Znaniye. Ponimaniye. Umeniye. - 2009. - Vyp. 1. - S. 107-113.
3. Akulova, N. V. Problemy interpretatsii povesti A. S. Pushkina «Stantsionnyy smotritel'» / N. V. Akulova // Filologicheskiye nauki. Voprosy teorii i praktiki. - 2016. - №» 2. - CH. 2. - S. 13-16.
4. Afanas'yev, A. N. Poeticheskiye vozzreniya slavyan na prirodu: v 3-kh t. / A. N. Afanas'yev. - M.: Sovremennyy pisatel', 1995. - T. 1. -483 s.
5. Biblioteka russkogo fol'klora, skazki: Kn. 2 / sost. YU. G. Kruglov. - M.: Sovetskaya Rossiya, 1989. - 574 s.
6. Bibliya. - M.: Rossiyskoye bibleyskoye obshchestvo, 2012. - 1328s.
7. Veselovskiy, A. N. Razyskaniya v oblasti russkogo dukhovnogo stikha: vyp. 5: [ch.] XIXVII / A. N. Veselovskiy. - SPb.: Tipografiya Imperatorskoy Akademii nauk, 1889. - [2], 376, 106 s.
8. Zhukovskiy, V. A. Polnoye sobraniye sochineniy i pisem: v 20 t. / V. A. Zhukovskiy; redkol. I. A. Ayzikova, E. M. Zhilyakova, F. Z. Kanunova, O. B. Lebedeva, I. A. Poplavskaya, N. Ye. Razumova, N. B. Remorova, N. V. Serebrennikov, A. S. Yanushkevich (gl. red.). - M.: YAz. rus. kul'tury, 1999-...
9. Zhuchkova, A. V. Funktsional'noye znacheniye mifologicheskogo obraza Koshcheya Bessmertnogo i yego otrazheniye v russkikh volshebnykh skazkakh / A. V. Zhuchkova, K. N. Galay // Vestnik slavyanskikh kul'tur: nauchnyy zhurnal. - 2015. - Vyp. 3. - S. 165-175.
10. Klimova, M. N. Mif o koldune i ocharovannoy krasavitse v russkoy literature // Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta. - 2007. - Vyp. 8 (71). - S. 60-66.
11. Nazirov, R. G. Istoki syuzheta «Kashcheyeva smert' v yaytse» / R. G. Nazirov //Fol'klor narodov RSFSR, Ufa. - 1989. - Vyp. 16. - S. 36
12. Nazirov, R. G. Traditsii Pushkina i Gogolya v russkoy proze: Sravnitel'naya istoriya fabul: dis. v vide nauch. doklada... d-ra filol. nauk / Ural'skiy gos. un-t im. A. M. Gor'kogo. - Yekaterinburg, 1995. - 46 s.
13. Predaniya, skazki i mify zapadnykh slavyan / sost. G. M. Livshits-Artem'yeva. - M.: Eksmo, 2017. - 544 s.
14. Propp, V. Ya. Poetika fol'klora / V. YA. Propp - M.: Labirint, 1998. - 252 s.
15. Propp, V YA. Fol'klor. Literatura. Issledovaniya / V. Ya. Propp. -M.: Labirint, 2002. - 461s.
16. Pushkin, A. S. Polnoye sobraniye sochineniy: v 10 t. / A. S. Pushkin - M.; L.: Izd-vo AN SSSR, 1950. - T. 4: Poemy. Skazki. - 552 s.; T. 6: Khudozhestvennaya proza. - 814s.
17. Frezer D. D. Zolotaya vetv': issledovaniye magii i religii / D. D. Frezer. - M.: Politizdat, 1980. - 831 s.
18. Frezer D. D. Fol'kor v Vetkhom zavete / D. D. Frezer. - M.: Politizdat, 1989. - 542s.
19. Polnyy slovar' tserkovno-slavyanskogo yazyka / sost. G. D'yachenko. - M.: Izdatel'skiy otdel Moskovskogo patriarkhata, 1993. -1120 s.
20. Slavyanskiye drevnosti (etnolingvisticheskiy slovar'): v 3 t. / pod red. N. I. Tolstogo. - M.: Mezhdunarodnyye otnosheniya, 1995. - T. 3. -693 s.
21. Slovar' drevnerusskogo yazyka (XI-XIX vv.): v 10 t. / pod. red. R. I. Avanesova. - M.: Russkiy yazyk, 1991. - t. 4. - 559 s.
22. Tolkovyy slovar' zhivogo velikorusskogo yazyka: v 4-kh t. / sost. V I. Dal'. - M.: Russkiy yazyk, 1989. - T. 1 - 699 s.; T. 2 - 779 s.; T. 3 -555 s.; T. 4. - 683 s.
23. Etimologicheskiy slovar' russkogo yazyka: v 4 t. / sost. Maks Fasmer. - M.: Progress, 1986. - T. 2. - 672 s.
24. Etimologicheskiy slovar' russkogo yazyka: v 2 t. / sost. A. G. Preobrazhenskiy. - M.: Gosudarstvennoye izdatel'stvo inostrannykh i natsional'nykh slovarey, 1959. - T. 1. - 1284 s.
