CC BY
101
10.00.00 - ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 10.00.00 - PHILOLOGICAL SCIENCES
УДК 82.091 КРИВОЛАПОВ В.Н.
Доктор филологических наук, профессор, кафедра литературы, Курский государственный университет E-mail: [email protected]
UDC 82.091 KRIVOLAPOV V.N.
DoctorofPhilology, Professor, DepartmentofLiterature, Kursk
State University E- mail: [email protected]
ОБРАЗ «ИДЕАЛИСТА» В МИФОПОЭТИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ РОМАНА И.А. ГОНЧАРОВА «ОБЛОМОВ» THEIMAGEOFTHE «IDEALIST» IN THE MYTHOPOETIC CONTEXT OF I. A. GONCHAROV'S NOVEL «OBLOMOV»
Статья посвящена проблемам, с которыми столкнулся И.А. Гончаров, пытаясь воплотить в своих произведениях образ «в высшей степени идеалиста». Писатель сетовал по поводу «неудач», подстерегавших его этом пути, однако Обломов - это «идеалист» вполне состоявшийся, и говорить о «неудаче» применительно к этому образу неуместно.Вместе с тем реализоваться в этом качестве самый известный герой Гончарова смог лишь за счёт актуализации мифопоэтических традиций в романе.
Ключевые слова: мифопоэтика, фольклор, агиография, искусство, любовь.
The article is devoted to the problems faced by I. Goncharov, trying to embody the image of «the highest degree of idealist» in his works. The writer complained about the «failures»that lay in wait for him in this way, but Oblomov is an» idealist «quite taken place, and it is inappropriate to talk about» failure « in relation to this image. At the same time, the most famous hero of Goncharovcould be realized in this capacity only due to the actualization of mythopoetic traditions in the novel.
Keywords: myth poetics, folklore, hagiography, art, love.
В одном из своих писем (а многие из них выполнены в жанре авторской критики), Гончаров, имея в виду непрояс-нённость типа, представленного образом Райского, писал о «тумане», который окружает этого героя [3, с. 319]. Однако в том же письме, а затем в статьях, опубликованных как при жизни, так и после смерти писателя, звучит немало признаний, способных рассеять «туман» и прояснить существо его творческих установок.
В одной из таких работ, увидевших свет лишь в 1938 году, писатель настаивал, что «в лице Райского» его занимали открывшиеся возможности «анализа натуры художника» «с преобладанием над всеми органическими силами человеческой природы силы творческой фантазии». Объясняя постигшую его в ходе «анализа» неудачу, писатель ссылался на «невозможность» «уследить за неуловимыми и капризными проявлениями этой силы - вне самого искусства. Это всё равно, что следить за действиями электричества вне применения к делу. Но я, - продолжал Гончаров, - упорно предавался своему анализу...»
«Упорство» в стремлении уловить неуловимое, а также пристальный интерес к подобной устремлённости со стороны других художников он проявлял постоянно. В 1874 году Гончаров работает над этюдом «"Христос в пустыне". Картина г. Крамского». И здесь мысль о «неуловимости» и «неуследимости» - одна из главных, хотя речь уже не о «натуре художника», а о «попытках изобразить Божество» (8, 68), попытках, на взгляд Гончарова, заранее обреченных на неудачу. Всё, что ни делалось на этом пути, «начиная с самого Рафаэля», являло, по Гончарову, «доказательство, как бессильно становится искусство, когда оно вздумает из человечески границ выступить с сферу чудесного и сверхъестественного!» [3, с. 68].
Художник, дарование которого уже после первого его романа определялось как «чисто внешнее» (Аполлон Григорьев) [4, с. 197], который, согласно мнению критиков, «жил и творил главным образом в сфере зрительных впечатлений» (Иннокентий Анненский) [8, с. 197], почему то и дело удостаивался сравнения с фламандскими живописцами, - этот художник упорно стремился к воссозданию духовных сущностей в предельно очищенном, размате-риализованном виде! Более того, он настаивал на том, что «с той самой минуты», когда он начал писать, у него «был один артистический идеал: это изображение честной, доброй, симпатической натуры, в высшей степени идеалиста...» [3, с. 318]. Однако тут же следовало признание: «Не только моего, но и никакого таланта не хватило бы на это» [3, с. 319]. Исключение делалось лишь для Шекспира и Сервантеса с их Гамлетом и Дон Кихотом. Хотя этот недлинный рядимён Гончаров вполне бы мог продолжить, вписав по меньшей мере одного своего героя - Обломова, идеалиста вполне состоявшегося, применительно к которому говорить о неудаче вовсе неуместно.
Свои представления об «идеале» Обломов изложил в известном «плане» преобразования Обломовки, за что услышал из уст Штольца похвалу: «Да ты поэт, Илья!» В ответ прозвучало знаменитое: «Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия!» [2, с. 178]. За полуторавековую историю истолкования романа как будто никто не заметил, что Обломов. солгал, ибо воспевал он вовсе не жизнь, а грёзы, мечту, а потому и должен был называться скорее поэтом иллюзии.
Реальная жизнь представлялась Илье Ильичу кузницей, «где вечно пламя, трескотня, жар, шум.» [2, с. 186]. «Он "поэт в жизни" и жизнь для него "есть поэзия", -
© Криволапов В.Н. © Кпуо1ароу V.N.
писал в своё время Б.М. Энгельгардт, - потому что этого требует его "кристально чистая душа", неспособная ни переживать, ни понимать темные явления действительности»^, с. 57]. Не только «тёмные», добавим от себя, но и любую житейскую рутину - всё то, что «не есть поэзия». Жар «кузницы», первые соприкосновения с жизнью не только опалили его, но и парализовали, лишив воли и сил к сопротивлению. Он не сражался, подобно Александру Адуеву, за право жить в идеальном мире и тихо ушел в «затвор» на Гороховой улице, где не было места идеальности, но где и жизнь почти не «трогала», а значит, - не ранила и не язвила.
Обломов был озабочен тем, что «свет» в его душе не находил выхода. Однако вскоре после этих сетований выход будет найден - Обломов полюбит. «Свет» вырвется из его души и высветит ту сферу, в которой он, «в высшей степени идеалист», почувствует себя исключительно комфортно, в пределах которой ему откроется понимание жизни, и он обретёт примирение с нею. Всему этому будет предшествовать недолгая увертюра, определившая состояние Обломова на несколько месяцев вперед. Причём увертюра - в буквальном смысле этого слова, ибо имеются в виду те два концерта, которые Ольга устроит для Обломова. Слушая арии и романсы, Илья Ильич переживал моменты восполнения жизни, грезившиеся ему в молодые годы, когда он был «тоненьким, живым мальчиком» [2, с. 182], а сознание его «испускало» «столько великолепных фейерверков» [2, с. 181]. «Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слёзы, и ещё труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик» [2, с. 196]. Состояния и настроения, возникавшие в пределах идеального мира искусства, причем искусства наиболее условного, каковым является музыка, он готов был обратить в конкретику поступков, готов был ехать «даже за границу, если б ему осталось только сесть и поехать» [2, с. 196].
В сходном состоянии пребывал и Александр Адуев, когда его, разочарованного, обманутого и раздавленного жизнью, тетка привела на концерт заезжей знаменитости, где он «трепетал», «бледнел», плакал и, главное, - вновь, после, казалось бы, окончательного и не оставляющего надежд разочарования, убедился в присутствии в жизни некоего возвышающего содержания. С ещё большей остротой и очевидностью неотмирность музыки переживал Райский, с отроческих лет любивший её «до опьянения». Меломанами все эти герои оказались, конечно же, далеко не случайно, ибо для них, «идеалистов», музыка являлась идеальной сферой пребывания, где предельно актуализировались и активизировались духовные сущности, и чрезвычайно, фактически до нуля, умалялась убивающая идеальное содержание жизни рутина повседневности. Для «идеалиста» переживания, сообщаемые музыкой, - та же мечта, тот же сон, те же воспоминания. Исчезновение того, другого или третьего равносильно для них прекращению жизни, после чего Адуев бывал парализуем очередным разочарованием, Обломов крепче затворялся в своей келье и поудобнее обустраивался на диване, а Райский лихорадочно искал свежих впечатлений, руководствуясь принципом «хоть бы и рожна, да чтоб шевелилось что-нибудь...».
Музыке присущ один существенный недостаток: впечатления, ею сообщаемые, слишком непродолжительны и сохраняются так долго, как звучит музыка. Любовь же
значительно раздвигала пределы идеального бытия, в случае с героями гончаровского романа - до нескольких месяцев. Вырастала она тем не менее из музыки. Из идеального мира звуков герои незаметно переносились в идеальный мир чувств. Второй концерт Ольги заканчивается признанием Обломова: «Как глубоко вы чувствуете музыку! -Нет, я чувствую. не музыку. а любовь! [2, с. 202].
Место звуков заступают чувства, преобразующие и восполняющие, как прежде музыка, жизнь. Звуки дополняются впечатлениями иного рода: герои ломают ветки душистой сирени, срывают изысканные ландыши, рассуждают о предпочтительности того или иного аромата. - страницы романа не только звучат, но и благоухают. Всё происходит в дачных пригородах Петербурга, жаркими июньскими днями, в тенистых аллеях «огромного парка» - антураж вполне идиллический, если не в частностях, то в общем и целом совпадающий с грёзами Ильи Ильича о «земном рае» в Обломовке. Рай вокруг него, рай в его душе: «Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди все добрые, все наслаждаются; у всех счастье на лице» [2, с. 217]. В густой тени деревьев «огромного парка» мечта, как показалось Обломову, наконец, осуществилась и стала явью. Чаемое состояние жизни достигнуто, и он вновь, будучи мужчиной «тридцати двух-трёх лет от роду» обретает темперамент и наклонности «тоненького и живого мальчика» - перестает ужинать, спать днём, пишет письма в деревню, читает книги. Голова его, как и в годы молодости, начинает испускать «великолепные фейерверки».
Происходящее в душе Обломова настолько наглядно и очевидно, что не остается секретом не только для всеведущего автора, но и для Ольги - стороннего, хотя и небеспристрастного наблюдателя: она «тоже ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни» [2, с. 235]. Для того, чтобы «читать» по лицу Обломова не надо быть тонким психологом, ибо снаружи он был таким же, как и изнутри, иными словами, являл образец цельной натуры. «Что в глазах, в словах, то и на сердце!» [2, с. 178] - о таком общении мечтал он, живописуя «земной рай» в Обломовке, таким был он сам! Ольга пыталась скорректировать влюблённого и восторженного идеалиста: в любви, в глазах, улыбке объекта обожания, в Са81а&уа - ещё не вся жизнь, в крайнем случае - «половина». Обломов не понимает: «Где же другая? Что после этого ещё?» и не принимает совета Ольги искать другую половину: «Зачем?» [2, с. 235], если истина явлена во всей очевидности!
Будучи цельной личностью, Обломов отказывался жить «на две половины», преподавая тем самым урок своим литературным современникам и, главное, - их создателям, которые искали и пытались воплотить в своих сочинениях образ «положительно прекрасного», цельного человека на протяжении всего позапрошлого столетия, начиная с Гоголя и кончая Чеховым. В образе Обломова Гончаров смог выявить именно такую личность.
В финале романа писатель неожиданно сравнил своего героя со «старцем пустынным» [2, с. 474]. Однако неожиданность эта кажущаяся, а объективных оснований для подобного сравнения более чем достаточно. Обратим внимание лишь на те, что проясняют феномен обломовской «цельности». «Абсолютная ценность, - писал С.С. Аверинцев, имея в виду христианскую аскетическую
10.00.00 - ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 10.00.00 - РИТШЬОИСЛЬ
устремлённость, - требует абсолютной заинтересованно-сти»[1, с. 75]. И аскеты, вполне заслуживающие аттестации «в высшей степени идеалистов», искали «прежде Царствия Божия и правды его» (Мф. 6, 33), созидая их в собственной душе, а через это утверждаясь в уповании на их обретение и в «жизни будущего века». Соответствующая устремлённость побуждала монахов бежать от мира, лежащего, согласно евангелисту, «во зле», ни во что вменяя его ценности. На этом пути человек избавлялся от «приражения» к миру, обретал цельность, устранялся от необходимости жить «на две половины», обретал репутацию «земного ангела и небесного человека».
Подобную устремлённость к «абсолютной ценности» демонстрирует и Обломов: «всё здесь», т.е. в любви, -убеждён он, Ольга же опускает его на землю - нет, только «половина»! Ей нужен не «небесный», а земной человек, хотя и с ангельской душой. Здесь выявляется трагическая противоречивость натуры гончаровской героини, которая развела её с Обломовым и не позволила обрести полноты счастья со Штольцем. Следует отметить и то, что идеалистическая устремлённость самого Обломова существенно отличалась от традиционно аскетической, почему «старцы», бесспорно признали бы её соблазнительной и душе-пагубной. Разрывая с миром, они никогда не тешили себя иллюзиями относительно перспектив его переделки, ибо христианское ощущение истории - пессимистично и катастрофично. В исторической перспективе христианское откровение обещает не райские кущи, а «умножение беззакония» и «охлаждение любви» (Мф. 24, 12).
Обломов же, обретая полноту гармонии (Царство Божие) внутри себя, требовал соответствующего преображения и от мира: рай должен быть «земным», «обломовским», обеспечивающим «роскошное житие и веселие» и населённым небожителями. Достаточно вспомнить Ольгу, то и дело сопоставляемую с ангелом, ступающую едва касаясь травы, или «ангельские» отношения в кругу немногих («два-три приятеля») друзей: «. Наступит красноречивое молчание, задумчивость - не от потери места, не от сенатского дела, а от полноты удовлетворённых желаний, раздумья наслаждения.» [2, с. 178]. Невольно вспоминается бессловесный тройственный диалог единомыслия рублёвских ангелов. Ассоциация, которая, как мы допускаем, вполне может показаться искусственной, подкрепляется читающимся здесь же евангельским: «Кого не любишь, кто не хорош, с тем не обмакшешь хлеба в солонку».
Пожелание это рождается из контаминации двух евангельских текстов, повествующих о Тайной вечери. Причём текстов церковнославянских, ибо в синодальном русском переводе теряются не только соответствующие смыслы, но и слова. Ученики смущены предсказанием Учителя о том, что один из них - предатель. На вопрос Иоанна «кто есть?» следует ответ: «той есть, ему же Аз омочив хлеб подам. И омочь хлеб, даде Иуде Симонову Искариотскому». Так воссоздается эпизод в Евангелии от Иоанна (гл. 13, ст. 26). Евангелист Матфей предлагает следующий вариант ответа на тот же вопрос: «Он же отвещаврече: омочивый со Мною в солило руку, той Мя предаст» (гл. 26, ст. 23).
Данная ситуация побуждает вспомнить об устной культуре Церкви. Представленная в «Обломове» ситуация могла зародиться только в сознании человека, воспитанного в лоне этой культуры. Библейская начи-
танностьздесь бы не помогла. Прекрасный знаток богослужебных текстов, которые, как и всякий другой человек его времени, он слышал почти исключительнов храме, а потому по-церковнославянски, Гончаров объединил предметные реалии двух различных евангельских зачал: из Иоанноваблаговествования позаимствовал хлеб, а у Матфея, солонку, солило. В синодальном переводе солонка отсутствует: там солилу соответствует блюдо.
Одно обстоятельство, принципиально отличало Обломова от «старцев пустынных», которые со времен «первобытного монашества» культивировали науку «блю-дения помыслов», предписывающую жёсткий и неусыпный контроль над всеми движениями внутреннего мира. Всё,что уводило в сторону от устремлённости к «абсолютной ценности», подлежало немедленному и безусловному «отсечению». Обломов же не только не «отсекал», но скорее по-художнически культивировал всякого рода «помыслы», с готовностью отдаваясь любому новому, лишь бы он разнообразил палитру его чувств, пусть даже «поэтическое настроение уступило место каким-то ужасам» [2, с. 248].
Будь знаком Обломов с творениями отцов-аскетов, он бы знал, что «бездне греховной» всегда предшествует ничтожный греховный «прилог», но в пансионе и университете его учили другому, а потому, углубившись в «анализ своего счастья», он «вдруг попал в каплю (вот он - при-лог! - В.К.) горечи и отравился» [2, с. 248]. В результате появилось печально знаменитое письмо. Герой сочиняет пространное послание, исполненное горьких признаний, отрекается от любви и любимой, а, отложив перо, чувствует, что ему. «уже не скучно, не тяжело», что он «почти счастлив» [2, с. 253]. Будучи «поэтом», Обломов создает вокруг себя поэтическую реальность, пускай не бесконфликтную, но весьма желанную, позволяющую «жить» жизнью «идеалиста». Рыдающая Ольга объяснит ему вскоре, что, если бы он действительно, как уверял, жертвовал собою ради её счастья, он бы уехал за границу, не повидавшись с нею. Обломов поймёт, что это правда и что он в самом деле не мог уехать, лишив себя удовольствия поприсутствовать на спектакле, который сам же срежиссировал, причём не без оглядки на литературные образцы - разве не напоминает его письмо знаменитой отповеди Онегина. Ситуация романная. Эстетически значимая. Требующая восприятия со стороны. Поэтому Илья Ильич пошел подсматривать, «сел в траве, между кустами, и ждал» [2, с. 255]. «Вчера вам нужно было моё люблю, - упрекала оскорблённая девушка, - сегодня понадобились слёзы, а завтра, может быть, вы захотите видеть, как я умираю» [2, с. 257]. «Ольга, можно ли так обижать меня!» - сокрушался Илья Ильич и обижался зря - признайся он самому себе, что постоянно играет, как играют на театральных подмостках, его желание видеть «любовь», «слёзы», а то и «смерть» партнёрши по сцене, выглядело бы вполне объяснимым.
«Ты всегда был немножко актёр» [2, с. 181], - заметил как-то Штольц, и, соглашаясь с ним, Б.М. Энгельгардт напишет о том, что «в противоположность другим персонажам романа, Обломов постоянно "немножко" декламирует»^, с. 52]. От себя добавим, что не только декламирует, но и постоянно играет, пробуя себя в различных предлагаемых обстоятельствах и амплуа: то, выступая в качестве драматурга и претендента на главную роль, когда живописует райские кущи преображённой Обломовки, то, приме-
ряя личину Онегина, то, принимая позу. соблазнителя, намекающего на то, что «есть другой путь к счастью» [2, с. 286]. Обломов будет расписывать «ужасы», неизбежные для женщины, избравшей этот «путь»: здесь будет всё -от откровенных взглядов мужчин с «лукавой улыбкой», до перспектив без времени «зачахнуть». Ольга не испугается, «картина ужаса не смутит её» [2, с. 287]. Обломов же будет разочарован и раздосадован: партнерша по сцене отказалась подыгрывать, спектакль не удался.
Курьёз состоит в том, что «обольстительные» речи Обломова будут начисто лишены даже признака чувственности, той самой «страсти», проявления которой он так ожидал от Ольги. Довольно частое употребление слова «страсть» и производных от него определяется книжной традицией, ибо означает лишь пылкость чувств влюблённого героя, то состояние, которое писатель называет «негой духа». Голоса плоти нигде не слышно!
Единственное «страстное» движение Обломова было вызвано, фактически спровоцировано соответствующим состояние Ольги: «Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце и в голову; он начал дышать тяжело, с волнением» [2, с. 263]. Но даже это движение отливается в формы, полностью соответствующие «романному» этикету: «Ольга!.. Вы. лучше всех женщин, вы первая женщина в мире! - сказал он в восторге и, не помня себя, простёр руки, наклонился к ней. - Ради Бога. один поцелуй в залог невыразимого счастья, - прошептал не как в бреду» [2, с. 263].
Если это и бред, то вполне литературный. Вместе с тем, Гончаров с исключительной убедительностью живописал и совсем другие состояния. Достаточно вспомнить то, которое овладело Ольгой предгрозовым «душным вечером» - оно выявлено с предельной, пугающей достоверностью, никак не соответствующей этикетным нормам. «Страсть» представлена как демоническое наваждение, парализующее волю человека, а потому и не поддающееся эстетизации. Не единожды помянутые отцы-аскеты усматривали в подобных состояниях реальное демоническое присутствие и разработали целую науку «борения страстей». Не случайно «предгрозовой» эпизод остался единственным в истории взаимоотношений Ольги и Обломова, о котором она «забыла» рассказать Штольцу. Однако сам писатель не забудет его откомментировать, обратив внимание на полное бесстрастие героя, которое он мог сохранить в обстоятельствах более чем соблазнительных: «А Обломов? Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что дыхание её обдавало жаром его щеку, что её горячие слёзы капали ему на руку, что он почти нёс её в объятиях домой, слышал нескромный шепот её сердца?.. » [2, с. 272]. Итак, в любви Обломова нет не только житейской, бытовой рутины, но и эроса. Вся она - идеальная сфера возвышенного чувства. Но именно в этих сферах гончаровский «идеалист» и обретает вполне комфортную среду существования. Только такое чувство ему и необходимо! Погружающее его в «розовую атмосферу» «чистой любви», вполне довольствующейся созерцанием идеального профиля объекта обожания [2, с. 239], сидением у ног возлюбленной, упоением ароматом невинности [2, с. 272].
Ценность такой любви, равно как и поэтического мечтания, артистической игры и, наконец, сонных грёз в том для Обломова и состоит, что всё это - врата в идеальный
мир, «где несть печалей, ни воздыханий», тот самый, что он вдохновенно живописал во время ночных «прений» со Штольцем и ради которого готов был смириться даже с необходимостью труда, т.е. временного пребывания в душной и шумной «кузнице». Именно любовь открыла для него возможность прочувствовать реализуемость его утопических упований, и «он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце» [2, с. 274]. Благодаря любви «он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населённая добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сидение на террасе, раздумье от полноты удовлетворённого счастья» [2, с. 274].
Отстаивая свою веру в возможность созидания земного рая в Обломовке, Илья Ильич, подобно «смешному человеку» Достоевского, вполне бы мог воскликнуть: «. Я видел истину <.> видел, видел, и живой образ наполнил душу мою навеки» [5, с. 118]. В подтверждение можно было сослаться на сон (герой Достоевского ведь ссылался!), а можно - и на то чувство, которым полнилась его душа и которое позволило ему не только «увидеть», но и «уловить» истину и некоторое время жить в полном согласии с нею.
Присниться могут вещи самые невероятные, мечтать можно о чём угодно, поэтому вряд ли кому-то придёт на ум рассматривать мечту и уж тем более сон, случись, что они представлены в литературном произведении, с позиций достоверности. Совсем другое дело - перипетии взаимоотношений персонажей реалистического романа, помещённых волею автора в систему реальных жизненных координат. Приходится свидетельствовать, что история любви Обломова и Ольги - персонажей реалистических - не всегда развивается в согласии с законами реального мира.
Читатель без смущения принимает то, что в «благословенном уголке земли», куда сон заносит главного героя, побеждена сама смерть! Что здесь нет преступлений, а природные силы, смирившие свой стихийный нрав, назначены к тому, чтобы сообщать празднику жизни масштаб вселенской, праисторической гармонии. Обломов и Ольга живут далеко от «благословенного уголка». Их взаимоотношения развиваются не во сне, а наяву, однако антураж до странности напоминает обломовский. Будто былью стала рассказанная старой нянькой сказка «о какой-то неведомой стране, где нет ни ночей, ни холода, где всё совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добры молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать» [2, с. 115-116]. Это об Обломовке. Но и любовь героя и героини зародилась, достигла своего апогея тоже по «безоблачным небом» в летние месяцы. Цветущие ландыши и сирень знаменовали её начало, причём аромат сирени впервые коснулся обоняния героев и читателя не тогда, когда Ольга сломила цветущую ветку, а гораздо раньше, ещё во сне, когда, стоя на коленях подле матери, Илюша рассеянно повторял молитвы и глядел в окно, «откуда лилась в комнату прохлада и запах сирени» [2, с. 106].
Волны аромата, выплеснувшись из мира грёз, докатились до мира реальности. С учётом того, что преображенная сном или мечтой Обломовка была для Ильи Ильича «земным раем» - этот аромат занесен прямо оттуда, из рай-
10.00.00 - ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 10.00.00 - PHILOLOGICAL SCIENCES
ских садов. Ситуация двоемирия, когда онтологически непреодолимый рубеж между мирами на некоторое время и для избранных лиц становится проницаемым, а достоверность проникновения подтверждается некими предметами, с которыми возвращаются «оттуда» - довольно обычна в средневековой культуре. Поэтому, исключая - практически со стопроцентной уверенностью - возможность прямого влияния на Гончарова конкретных литературных источников, нельзя не признать очевидности воздействия соответствующих традиций, представленных, к примеру, житием Ефросина-повара, византийским памятником VI-VII вв., хорошо известным на Руси.
Некий богобоязненный и благочестивый пресвитер в течение трёх лет усердно молился о том, чтобы сподобиться зрения тех райских блаженств, что «приготовил Бог любящим Его» (1Кор. 2.9). В одну из ночей во сне он увидел сад с чудесными деревьями, ветви которых ломились от изобильных неземных плодов. Под деревьями журчали студёные и чистые ручьи, шелестели цветущие травы и струили «всевозможные ароматы, так что стоявшему чудилось, будто он вдруг попал в покой, где приготовляют благовония». Здесь же он увидел монастырского повара Ефросина, который «всеми был презираем», ввиду полной безграмотности и «нечистоты тела и платья». Ефросин назвался сторожем сада и подарил пресвитеру три дивно пахнущих яблока, которые тот, очнувшись от сна, и обнаружил в складках своего плаща, напитавшегося ароматом райских плодов [6, с. 370-371].
В случае с Обломовым благоухает сирень. Во сне, когда, подобно византийскому созерцателю, он пребывает в «блаженном уголке», благоухание создает атмосферу молитвы. Наяву - аромат вторит любви. Сближение не случайно. Ибо два эти состояния для Обломова абсолютно
равноценны, т.е. он и любит так, словно молится, - трепетно преклоняясь перед объектом обожания, освобождаясь от рутины «житейских попечений», возлетая душой в те пределы, «где нет зла, хлопот, печалей».
Однако вернемся к исходной точке. Гончаров, согласно его собственным признаниям,пытался представить «натуру художника», отмеченную «преобладанием над всеми органическими силами <.> силы творческой фантазии»; его занимали «попытки изобразить Божество», войти «сферу чудесного и сверхъестественного»; в течение всей жизни он стремился воплотить некий «артистический идеал» - образ «в высшей степени идеалиста.»Писатель в полной мере осознавал, сколь трудную задачу он пред собой ставил:«это всё равно, что следить за действиями электричества вне применения к делу» или (добавим уже от себя)в пределах реалистических координат, если иметь в виду «типические обстоятельства» русской жизни XIX столетия. Для того, чтобы воплотить «артистический идеал», разглядеть «в высшей степени идеалиста» в барине-лежебоке, следовало, не поднимая этого последнего с дивана в квартире на Гороховой, поместить его в пространство мифопоэтическое. Здесь герою были уготованы острые эстетические переживания, которые перетекали в ещё более острую негу влюбленности, вызывая устойчивые ассоциации с аскетической устремлённостью к «абсолютной ценности», актуализируя фольклорные и агиографические мотивы. Всё это нити мифопоэтического романного повествования, где образ Обломова, в которо-месли уж не «силы творческой фантазии», как в Райском, то идеалистическая устремлённость очевидным образом «преобладает» «над всеми органическими силамичело-веческой природы», был реализован с исключительной убедительностью.
Библиографический список
1. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.
2. ГончаровИ.А. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999. Т. 4.
3. ГончаровИ.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1980. Т. 8.
4. Григорьев А.А. Искусство и нравственность. М., 1986.
5. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1983. Т. 25.
6. Жития византийских святых. СПб., 1995.
7. И.А. Гончаров-критик. М., 1981.
8. Роман И.А. Гончарова «Обломов» в русской критике. Л., 1986.
9. ЭнгельгардтБ.М. «Путешествие вокруг света И. Обломова» // Лит. Наследство. М., 2000. Т. 102. С. 15 - 73.
References
1. Averintsev S.S. Poetics of early Byzantine literature. M., 1977.
2. GoncharovI.A. Complete works in 20 t. SPb., 1999. Vol. 4.
3. GoncharovI.A. Mected works in 8 T. M., 1980. Vol. 8.
4. GrigorievA. A. Art and morality. M., 1986.
5. Dostoevsky F. M. Complete works in 30 T. L., 1983. Vol. 25.
6. The lives of Byzantine saints. SPb., 1995.
7. I. A. Goncharov-kritik. M., 1981.
8. The I. A. Goncharov's novel «Oblomov» in Russian criticism. L., 1986.
9. EngelhardtB.M. «Oblomov's journey around the world» / / Literary Inheritance. M., 2000. Vol. 102. C. 15 - 73.
