CC BY
33Н.Н. Нартыев, 2005
ОБРАЗ ГОРОДА В ПОЭЗИИ ЖУРНАЛА «РУССКОЕ БОГАТСТВО»
1900—1906 годов
Н.Н. Нартыев
В русской журнальной поэзии конца XIX — начала XX веков одной из самых востребованных была тема города. Особую злободневность ей придавало то обстоятельство, что в этот период город устойчиво воспринимался как средоточие и символ капиталистического гнета. Показательно, что на рубеже двух столетий подобным образом городскую тему трактует абсолютное большинство поэтов, вне зависимости от идейно-эстетической позиции. Масштабную разработку тема получает на страницах журнала «Русское богатство». Как правило, объектом художественного воплощения у поэтов народнического издания является не вообще город, а Санкт-Петербург — имперская столица, главная цитадель капитализма, олицетворение грозной и косной силы российской государственности.
Чаще всего в указанной социально-политической конфигурации Петербург предстает перед читателем «Русского богатства» в первое десятилетие XX века, наиболее часто — в период реакции, наступившей после поражения революции 1905 года. В самом же начале столетия Северная Пальмира изображается как типичный мегаполис, с его особым ритмом жизни и суетой, за которыми судьба конкретного человека мало видна, мало кому интересна, а то и просто всем безразлична. Так, в стихотворении «Встреча», подписанном псевдонимом «Ал. —вич», речь идет о неожиданной встрече двух молодых людей:
На улице шумной и пыльной,
В разгар полдневного гула,
Под небом кипящей столицы Судьба их внезапно столкнула
Эта встреча, случившаяся в суматохе столичной жизни с ее нескончаемыми повседневными заботами, ошеломляет некогда близких людей, представляется им «нежданной, похожей на чудо»:
И речи лились торопливо...
И прелестью чувства живого.
И горечью правды печальной Полно было каждое слово! (47).
Из дальнейшего содержания стихотворения становится известно, что мужчина, скорее всего, не так давно отбывал каторгу («Занес его рок беспощадный / Далеко, далеко!..»), а его возлюбленная, Маруся, успела пережить ужасный голод:
Боролась она, как умела...
Но силы так быстро слабели.
К весне появились болезни, -Очнулась она на постели... (48).
И вот спустя год молодые люди встретились, но сколько всего они уже пережили... Тем не менее сумели сохранить в своих сердцах любовь, о чем свидетельствует взволнованно переживаемое чувство необыкновенного счастья. Стихотворение содержит косвенное указание причины временного расставания: встреча происходит в столице, которая (читай — русское самодержавие) их прежде и разлучила.
Иногда городская тема у поэтов «Русского богатства» получает решение, напоминающее ее разработку модернистами. По крайней мере, внешне оно мало чем отличается: и там и здесь во главу угла помещается идея двоемирия (которая, напомним, генетически восходит к романтизму). В качестве примера может послужить стихотворение Л. Р. К. «На высоте и внизу» (1901, № 12). Однако «небесное» и «земное» противопоставляются здесь не в метафизическом (как у символистов), а исключительно в социальном плане: «безбрежный океан полуденной лазури» образно передает столь чаемую простым человеком свободную и счастливую жизнь; в реальной же действительности его ждет абсолютно противоположное:
А здесь, внизу, — гнилой клочок земли, Громадой стен сырых от солнца огражденный... И, цепью лязгая, во мраке и в пыли,
С поникшей головой шагает заключенный! (80).
Активно эксплуатируется поэтами «Русского богатства» и специфический климат Санкт-Петербурга, который призван подчеркнуть безрадостное существование человека в условиях социального неравенства. Именно это демонстрирует стихотворение А. Лукьянова «Солнца нет!» (1903, № 5):
Сколько прожито сумрачных лет!..
Или тучам не будет конца,
И восторгом не вспыхнут сердца:
— Солнце!.. Свет!.. (84).
В памяти героя стихотворения сохраняется «лучезарный сон» о прошлой жизни, когда еще «цвела и сияла весна»; тем горше воспринимается им пробуждение и, соответственно, понимание, что «солнца нет!»2. Уже по этим текстам можно составить определенное представление о «городских стихах», публикуемых журналом «Русское богатство» в самом начале XX столетия.
Сразу отметим, что тема города решается поэтами народнического издания весьма однообразно. Обычно используется бинарная, в сущности, трафаретная схема, задача которой — обозначить социально окрашенную проблематику жизни трудящихся, когда в контрарные взаимоотношения ставятся человек труда и капиталистический город; в свою очередь, эта оппозиция порождает другую: сельская (как вариант — «дикая») природа противопоставляется городскому «природному» ландшафту. Схематизм присущ не только конкретным образам и жизненным ситуациям, но и лексике, которая не столько «творится», сколько избирается из накопленного прошлой и современной эпохой «поэтического багажа». Таким образом, характернейшей приметой стихотворного материала, публикуемого «Русским богатством» (и многими другими «толстыми» журналами), следует назвать отсутствие лица не общего выражения. Типичный пример — «Песня швей» Л.Андрусон (1903, № И), живописующая тяготы существования бедных тружениц:
Весны ароматной все девушки ждут,
Венки из лесных незабудок плетут;
Лишь мы ничего, ничего не ждем:
В подвале душном и темном шьем (64).
Заключительная строфа стихотворения, впрочем, не лишена подлинного драматизма:
Никто в наши кудри цветов не вплетет, Никто нас не любит, никто нас не ждет.
И мы никого, никого не ждем —
В подвале душном и темном шьем!.. (64).
По содержанию и пафосу с рассмотренным произведением перекликается стихотворение В. Башкина «Няня» (1904, № 4)1 Оно также посвящено «доле женской роковой», но здесь читатель узнает, что героиня вынуждена нянчить «барского ребеночка», когда ее собственный сын «в чужих людях без матери живет»: «Стану с барским я ребеночком играть, / Буду милого сыночка вспоминать, — / Как меня он, сиротинка, в гости ждет, / Как в чужих людях без матери живет».
Своеобразным «мужским» вариантом на фоне душераздирающих «женских историй» предстает стихотворение Н. Шрейтера «В гавани» (1903, № 12), повествующее о тяжкой трудовой жизни портовых грузчиков:
С тяжелой ношею, как мулы, друг за другом Они идут, идут... Нерасторжимым кругом Их жизнь очерчена. Сегодня — что вчера:
Тупой, тяжелый труд, гнетущий труд с утра До вечера... Их жизнь течет, как сон угрюмый, И мрачно в их сердцах, и бродят злые думы.
По лицам бронзовым струится грязный пот. Мучительная власть страданий и забот На лбу их провела глубокие морщины И молодым, порой, уже вплела седины... (90).
Средоточием острейших проблем, порождаемых капиталистической цивилизацией, здесь становится портовый город. Теме тяжелого подневольного труда городских рабочих посвящено и другое стихотворение Н. Шрейтера — «Фабрика» (1901, № 10).
Весьма популярным у поэтов «Русского богатства» было противопоставление (также традиционное для всей демократической поэзии) столицы и «малой родины». К примеру, в стихотворении В. Башкина «Город жестокий, город безумный...» (1903, № 12) ради работы в имперском городе простой труженик вынужден оставить родные места4:
Город жестокий, город безумный, Проклятый всеми, никем нелюбимый! Пришел из страны я родимой На праздник твой шумный... (178).
Зачин второй, заключительной, строфы почти дословно повторяет начало стихотворения, благодаря чему центральный тезис приобретает характер формулы-заклинания:
Город жестокий, город огромный!
Вести несу я из дальней дороги:
Пир свой справляй без тревоги -
Тихо в стране моей темной.. . (178).
«Тихо в стране [стороне] моей темной» потому, что «ходит в ней голод с нуждою
суровой», и «люди в ней тяжкою долей забиты», — со сдержанным гневом поясняет герой стихотворения.
Сходным звучанием отмечено стихотворение Л. Андрусон «Спит город проклятый... В холодном тумане...» (1904, № 1). Правда, на этот раз речь идет о более конкретизированном случае — истории молодой женщины, которая, стремясь спасти от смерти «больного и голодного» сына, идет продавать себя на улицу:
Сегодня накормит нас город огромный, Ночь скроет мой новый позор.
Бесшумно крадусь я вдоль улицы темной, Крадусь боязливо, как вор.
И слушаю полночь зловеще-немую.
Вот, звуки далеких шагов...
Кто купит мою красоту молодую,
Голодного тела любовь?.. (35).
Как видим, урбанистические мотивы (в частности, мотив сна и мотив оцепенелой тишины), развивающие тему «безжизненности» жизни в капиталистическом обществе, в творчестве поэтов «Русского богатства» неразрывно связаны с социальной проблематикой. Неустроенностью и незащищенностью простого человека обусловлен и внутренний дискомфорт его существования. Так, в стихотворении В. Башкина «В городе» (1904, № 4) повествуется не столько о беспросветной нужде, сколько о негативном воздействии внешних, бытовых факторов на чувства и сознание человека:
Моя комната — та же тюрьма,
Где унылые думы блуждают,
Где мечты о борьбе умирают,
Где весь день и всю ночь полутьма (145).
Минорное звучание стихотворения создается посредством концентрации вокруг пространственного образа эпитетов с негативной семантикой: «унылый», «скучный», «тусклый». Неблагоприятные обстоятельства существования героя в городе подчеркивают также словесные и синтаксические повторы:
Тусклый город глядится в окно.
Тусклый город смеется беззвучно.
Как и мне, ему, старому, скучно,
Притворяется он, что смешно (145).
Образом «тусклого города», «беззвучно» смеющегося или притворяющегося, что ему «смешно», поэт передает фальшь и лицемерие капиталистического города, пустоту и иллюзорность его жизни.
Вариацией темы, обозначенной в заглавии статьи, можно назвать и традиционное для русской поэзии рубежа XIX—XX веков противопоставление жизни «здесь» (на родине) и «там» (обычно в полулегендарных странах Средиземноморья). В стихотворении Ф. Вербицкого «Есть город далекий... На юге, где море...» (1904, № 6) речь вначале идет о «южном солнце», о «городе волшебном» из «далекой, и светлой, и знойной страны». Край с благодатным климатом вспоминается не случайно, а именно в связи с несвободой страны, «одетой снегами», то есть России. Герой стихотворения видит юношу, который
...в мечтах за свободною чайкой следил И грезил страною, где с ревом и шумом Буран его песней тоскливой будил... (80).
В качестве объекта противо- или сопоставления не обязательно выступает зарубежный город. Нередко он («город-образец») обнаруживается поэтами «Русского богатства» в национальной истории. К примеру, в «Старом городе» (1904, № 8) Леонида Б. вспоминается Новгород Великий, вошедший, как известно, в историю России как «вольный город». Герою стихотворения чудится, что «народ на вече / Собирается опять, / Готовый умереть в кровавой сече, — / За волю жизнь отдать!». Но... понимает, что все в прошлом:
Ты спишь спокойно, всеми позабытый,
Над мутною рекой,
Как остов корабля, в волнах разбитый,
О милый город мой! (145).
Альтернативу беспросветному существованию в капиталистическом городе — «здесь и сейчас» — поэты «Русского богатства» видят в деревенской жизни. Естественно, что и в этом случае читателю преподносится некий идеализированный образ. В первую очередь указанной тенденцией отмечено творчество В. Башкина. Достаточно назвать его стихотворение «В деревне» (1904, N° 9), рисующее образ привольной и естественной жизни русских крестьян:
Прохладно за старою ригой,
Где дремлет раскидистый дуб,
И пахнет смолою душистой Поставленный заново сруб (184).
В других своих произведениях, затрагивающих городскую тему, В. Башкин стремится сочетать природный и социальный планы. Так, герой стихотворения «Как спокойные думы
нездешней страны...» (1905, № 8), воодушевленный пробуждением весны («За весну в первый раз отдыхает земля. / Беззаботно и радостно в ласковом сне»), жаждет перенести ее красоту и дух свободы в городскую жизнь:
Песню воли я в каменный город снесу,
И пылинки с цветов к этой песне прильнут! (128).
После поражения революции 1905 года городская тема на страницах журнала «Русское богатство» получает не только более конкретную разработку, но приобретает исключительно трагическое звучание. Герою стихотворения С. Иванова-Райкова «Темною ночью» (1906, № 12) случившаяся с революционерами беда напоминает кошмар, когда уже трудно разобраться, где явь, а где сон:
Искрятся факелы. Улица, здания Алым зарделись огнем.
Грозное шествие вижу в тумане я...
Правда мне кажется сном.
В полночь глухую по городу сонному,
В блеске кровавых лучей,
Тихо проходят к вокзалу безмолвному Сотни усталых людей (34).
Сцена отправления революционеров на каторгу (в ссылку) разворачивается в «инфернальной» атмосфере ночного города (символически маркирующей торжество реакции), и потому воспринимается особенно драматично:
Братья, прощайте!.. — Молчанье могильное.
Город окутался тьмой.
Искры погасли, и шествие грозное
Скрылось в тумане седом.
Плачет и хмурится небо беззвездное...
Правда мне кажется сном (34).
На сдержанно-скорбном фоне этого, если так можно выразиться, «революционного реквиема» энергичное стихотворение Г. Галиной «Огромный город, жестокий город!» (1906, № 12) выглядит резко обличительным. Приведем его полностью:
Огромный город, жестокий город!
Я проклинаю твои темницы,
Дворцы и храмы, разврат и голод,
В туманах серых дома-гробницы!
И весь твой облик сухой и лживый,
И наглых улиц покой надменный,
И души-камни, и камни-стены,
И бой на башне часов тоскливый...
Я что-то слышу в нем роковое,
И задыхаюсь, и проклинаю —
За то, что сердце мое живое В стенах гранитных я убиваю!.. (198).
В сравнении со многими из опубликованных в это время в «Русском богатстве» поэтическими текстами стихотворение Г. Галиной не лишено определенных достоинств. В частности, ей удалось в образной форме (читай — художественно более убедительно) показать детерминированность жизни человека капиталистической цивилизацией. Эту обусловленность автор передает посредством образа «камня» («И весь твой облик сухой и лживый, / И наглых улиц покой надменный, / И души-камни, и камни-стены, / И бой на башне часов тоскливый»).
Создаваемый здесь особый мелодикоритмический строй, укрупняя, делает основную идею стихотворения более выразительной и понятной. В итоговом, двенадцатом номере «Русского богатства» за 1906 год городская тема, тесно переплетающаяся с темой поражения восставшего народа в борьбе с сильным и жестоким врагом, находит свое логическое завершение. Так, в начале «порубежного» стихотворении «На новый год» С. Иванова-Райкова читателю адресована просьба-предупреждение не забывать, что уходящий год («жесток слепой старик») — время горьких потерь, период, омраченный революционными неудачами:
Не наливай бокал! Ведь здесь еще кровавый, Позорный старый год (108).
Ближе к финалу тональность стихотворения меняется, и вот уже лирический герой, воспринимаемый, конечно, как рупор авторских идей, решительно утверждает веру в скорые перемены:
— Чу! Слышишь, полночь бьет? Идет на смену
новый,
Желанный, светлый год... На нем венок
терновый, Но между острых игл мерцает луч зари:
Поверь, что это он — герольд весны-свободы! Потухнут палачей безумных алтари,
И солнце озарит над нами неба своды (108).
Показательно, что стилистика и образный ряд (как негативного, так и позитивного плана) этого и других рассмотренных в статье поэтических текстов, по сути, идентичны. В том смысле, что в них (текстах) отчетливо видны вторичность, незамысловатость, а нередко и заштампованность применяемых средств и приемов5. Нетрудно, следовательно, прийти к итоговому умозаключению: городская тема в творчестве поэтов «Русского богатства» (1900—1906) не получает принципиально нового решения. Абсо-
лютное большинство городских мотивов разрабатывается так же, как это происходило в этом и других российских журналах в 1880-е и в 1890-е годы [см., например, стихотворения «Сказочный город» (1883) А.М. Федорова6 и «Закрой окно, дитя: пугает ум больной...» (1890) П.Ф. Якубовича (1890. № 5—6)].
Между тем существенной заявкой на новизну в трактовке городской темы, думается, мог бы стать факт художественно оригинального отражения центральных событий новейшей истории России. Этого не произошло. «Городская тема», хотя и осмысляется поэтами «Русского богатства» в контексте общественно-политической жизни страны, решается не просто традиционно, но зачастую весьма примитивно. С другой стороны, нельзя забывать о том, что речь идет о журнальной литературе, внутри которой не только существовало четкое размежевание сил, но и шла ожесточенная полемика. В атмосфере нарастающих противоречий общественно-политического характера, на которые литературная и журналистская среда (своего рода зеркало общества) живо и бурно реагировала, поэзия «Русского богатства» сознательно была сориентирована на агитацию и пропаганду, когда даже для самых способных стихотворцев народнического издания важным было не «как», а «что» они скажут своему читателю.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Русское богатство. 1901. № 12 Отд. 1. С. 47. Д алее стихотворения, опубликованные в журнале «Русское богатство» (1900—1906), цитируются в тексте с указанием в скобках номера страницы,
1 Солнце, как хорошо известно, — объект постоянного изображения и у поэтов-символи-стов (особенно — у К. Бальмонта и А. Белого).
3 В неподписанной рецензии на сборник В. Башкина «Стихотворения» (СПб., 1905) указываются некоторые приметы его поэзии: «Тихая грусть — его обычное настроение. Эпитетами “грустный” и “печальный” пестрят его признания даже больше, чем это приятно читателю, который хотел бы большего разнообразия выражения в этой лирике, которую по существу никто не решится назвать однообразной». И далее: «...его лирика находит выражение в изображении чужой судьбы, чужих впечатлений. Такие стихотворения, как “Няня”, “Безработица” и особенно яркая “Женская песня” дышат тревогой современности, а в пожеланиях “Отъезжающему” поэт сумел самым ритмом выразить
ту живую бодрость, которою переполняет его подчас окружающая активность» (Русское богатство. 1905. № 11—12. Отд. 2. С. 108—109).
Василий Башкин (1880—1909) прожил короткую, но в некотором роде и счастливую жизнь. Его признали в мире литературы, о нем писали многие выдающиеся писатели и критики. Так, в некрологе, составленном П. Якубовичем, читаем: «Трудно придумать другую, столь же нерадостную, судьбу, как неудачно сложившаяся жизнь этого молодого поэта и беллетриста, — вся окутанная темным флером вечной тоски, неудовлетворенности и всякого рода разочарований, борьбы с нуждою и тяжкой, давно уже надвигавшейся грозным призраком болезнью...» (Русское богатство. 1909. № 11. Отд. 2. С. 175).
4 В рецензии на сборник «Стихотворения» В. Башкина (СПб., 1907) четко определяется центральный мотив его творчества: «Типичные образы общественной нескладицы и жестокой борьбы сменяют друг друга в созерцании поэта. Деревня, омертвелая и изголодавшаяся, поет ему о своей тяготе, и город, жестокий и мертвящий, стоит пред ним, как стоглазое чудовище» (курсив наш. — Н. Н.) (Русское богатство. 1909. № 9. Отд. 2. С. 152).
О глубокой привязанности поэта к деревенской жизни сообщается и в очерке В. Муйжеля «В.В. Башкин (Из личных воспоминаний)»: «Башкин говорил о деревне так, как невольный эмигрант говорит о покинутом отечестве». И далее: «Он любил деревню, любил скромную и величественную в своей печальной пустоте природу русскую и мечтал о ней грустными и красивыми стихами» (Русское богатство. 1909. № 12. Отд. 2. С. 66).
5 С учетом того, что речь в данном случае идет о журнальной поэзии, то есть помешенной в определенный концептуальный план (даже если, применительно к журналу «Русское богатство», следует говорить о «направлении», «на-правленчестве» (другими словами — идеологии)), отношение к штампу может быть и более терпимым. Конечно, в первую очередь «штамп» возникает по причине слабости и малой оригинальности таланта поэта, но есть здесь и следующий важный момент. Как пишет в своих «Дневниках» современный критик В. Огнев, «штамп — производное и спроса на него», передавая своими словами (без ссылки) глубокое замечание одного литератора «о том, что самое верное прибежище штамп находит в человеческом восприятии, которое изначально предпочитает незавершенному — окончательное, требующему выбора — никакого выбора не требующее, не очень ясному — очевидное» (Владимир Огнев. Время и мы (Из дневников разных лет) // Вопросы литературы. 2004. Март — апрель. С. 236).
6 См. антологию: Поэты революционного народничества. Л., 1967. С. 175—179.
