CC BY
618
10.00.00 - ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 82-32 БОГДАНОВА О.В.
доктор филологических наук, профессор, ведущий научный сотрудник, Институт филологических исследований, Санкт-Петербургский государственный университет
E-mail: olgabogdanova03@mail.ru
UDC 82-32 BOG DAN O VA O.V.
Doctor of philology, Professor, Leading Researcher, Institute of philological research, Saint Petersburg State
University
E-mail: olgabogdanova03@mail.ru
ОБРАЗ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ И ЛЮБОВНЫЙ «КОНФЛИКТ» В РАССКАЗЕ И. БУНИНА
«ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК»
THEIMAGEOFTHEPROTAGONISTANDTHELOVE CONFLICT IN THE STORY OF I. BUNIN "PURE MONDAY"
В ходе анализа новеллы LI. Бунина «Чистый понедельниютоказано, что образ главного героя играет не менее важную роль, чел! находящаяся в центре наррации героиня, и оба героя воплощают философские идеи позднего Бунина. «Он» становится отражением пушкинского «онегинского» типа, «она» - персонификацией позднетолстовских идей, зафиксированных в бунинском трактате «Освобождение Толстого». Несовпадение «фазисов», на которых (по Толстому) находятся герои, приводит к непониманию персонажей и неосущест-вленности их любви.
Ключевые слова: русская литература XX века, проза, И.А. Бунин, рассказ «Чистый понедельник», система образов, идейно-философский уровень.
In the analysis of the Bunin's novel "Pure Monday" the author of article shows that the protagonist plays main role of a narration. The both characters of the story embody philosophical ideas of the late Bunin. "He" becomes a reflection of Pushkin '.s "Onegin " type, "she" is the personification of Tolstoy's ideas, recorded in Bunin's treatise "The Liberation of Tolstoy". The mismatch phase in which there are heroes leads to misunderstanding of the characters and the destruction their love.
Keywords: Russian literature of the twentieth century, prose, LA. Bunin, the story "Pure Monday", the system of the characters, ideological and philosophical level.
Обыкновенно образ главного героя рассказа И.А. Бунина «Чистый понедельник» не удостаивается пристального внимания исследователей. Среди литературоведов и критиков принята установка, что в центре наррации оказывается героиня, в аналитических обзорах и литературоведческих статьях мужскому персонажу, как правило, уделяется скромное место. О.Н. Михайлов считает: «Эти тридцать восемь новелл <"Темных ал-лей"> дают великое разнообразие незабываемых женских типов - Руся, Антигона, Таня, Галя Ганская, Поля ("Мадрид"), героиня "Чистого понедельника". Вблизи этого соцветия мужские характеры куда невыразительнее: они менее разнообразны, подчас лишь намечены и, как правило, статичны. Герои характеризуются скорее косвенно, отраженно - в связи с физическим и психическим обликом женщины, которую любят и которая занимает в рассказе самодовлеющее место» [9, с. 8|. О герое «Чистого понедельника» исследователь пишет: «Герой "Чистого понедельника" <...>- обычный при всей своей физической привлекательности и эмоциональной наполненности, человек. Не то - героиня <...>» [9, с. 11]. «Героиня доминирует<...> герой безропотно подчиняется» [8] - утверждает O.A. Лекманов. И все это отчасти верно. Однако более пристальное внимание к образу главного героя позволяет глубже понять противоречиво
изысканную ткань повествования - серьезнее осмыслить рассказовую коллизию, понять истоки несостоявшейся любви героя и героини.
Рассказчик, кажется, действительно повествует именно о героине, но при этом (со всей несомненностью) прежде всего - о себе, о своей любви, о несостоявшихся надеждах, о глубоких душевных переживаниях, им перечувствованных. Видимая и, кажется, мотивированная (исследователями) постановка героини в центр наррации на самом деле оказывается поверхностной, почти мнимой - герой предпринимает едва ли не дневниковую «исповедь» о себе и для себя (сюжетного реципиента в тексте Бунина не предусмотрено). Поэтому и название рассказа - «Чистый понедельник» - оказывается напрямую связанным не только с образом и судьбой героини, как обыкновенно трактуют исследователи, но и с образом его, героя-повествователя. «Рубиконом» прежней и новой жизни первый день Великого Поста становится не только для нее, но и для него.
О противопоставлении героев в критике говорилось немало. Особенного внимания заслужила антиномия востока и запада, нашедшая реализацию в образах главных персонажей рассказа. Одним из первых подробный и убедительный анализ этих мотивов сделал Л. К. Долгополов [6]. В его представлении восточные
© Богданова О.В. © Bogdanova O.V.
черты в портрете героя и особенно героини должны быть интерпретированы как «серединность» положения России между Востоком и Западом, как «смежность» и «пограничность» восточного и западного в российской жизни, в национальной ментальности, в чертах внешности ее народов и отдельных представителей. В этом контексте восточные черты в портрете героя - «Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой», «характер был у меня южный, живой», «сицидгшнец какой-то» [4, с. 206]
- не только воплощают особость русского типа, но и -с художественной точки зрения - эксплицируют близость героя его избраннице, восточной «шамаханской царице» [4, с. 215]. Молодость, красота и «восточность» словно сближают героев, мотивируют их взаимную приязнь и восторженную влюбленность героя. При этом как Л.К. Долгополовым, так и его последователями главный герой - в противоположность «насквозь» восточной героине - квалифицируется как человек скорее западного мира и европейских традиций, чем собственно восточных. И это верно, особенно на фоне хронотопической антитезы, которая прочитывается в рассказе, - противостояние мировосприятия модернистского и классического, миросозерцания «века нынешнего» и «века минувшего».
«Конфликтное» состояние хронотопа рассказа «Чистый понедельник» задается Буниным сразу, с первых же строк повествования. Пейзажная зарисовка, открывающая наррацию, априорно эксплицирует «романтическое» двоемирие. программируя неразрешимые противоречия в окружающем мире и в отношениях героев. «Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов - и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, - в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды
- оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие...» [4, с. 206]. Пограничность времени суток (вечер день), зрительно-чувственные антиномии (холодно тепло, темнота «-»• свет, тяжело бодро), образные рады (переполненные трамваи < >• одинокие прохожие), оксюморонные построения («холодно зажигался») актуализируют противоречивую двусостав-ность будущего повествования, особенно в преддверии того, что именно в этот поздний час для героев только начинается настоящая яркая жизнь.
Со всей определенностью можно утверждать, что экспозиционный пейзаж напрямую связан с образом главного героя, героя-рассказчика - не только потому, что именно этот персонаж ведет повествование, но и потому, что реалистичность и предметность зарисовки присуща видению героя, но не героини (ср., например, ее модернистски эстетизированный взгляд на луну: «Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, -"какой-то светящийся череп", - сказала она»[4, с. 216]). Если героине свойственно характерное для символизма
(декадентства) «пересоздание» природы, индивидуализация и эстетизация ее, то взгляд героя прост, чист и по-своему наивен. Для него характерен живописно-пластический принцип восприятия мира, оживление его в реалистическом, хотя и опоэтизированном ключе.
С первых же слов рассказового изложения герой предстает искренним и непосредственным, умеющим тонко и поэтично подмечать детали и нюансы, но не склонным к тому, чтобы субъективировать и деформировать их. О себе он говорит: «...характер был у меня ••'... • живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке», он не скрывает в себе «простосердечную веселость», с юношеской простотой нередко высказывает то, «что придет в голову» [4, с. 207]. Героиня упрекает его в «болтливости и непоседливости», но по сути - в живости характера и незрелой непосредственности (именно в этом ракурсе прочитывается сцена знакомства героев на лекции Андрея Белого - герой «вертелся», «хохотал», «весело обратился...», [4, с. 206]). Он «всегда» радостен («как всегда, радостно» [4, с. 210]). В отличие от героини он доступен удивлению («удивлен», «удивился еще больше» [4, с. 210]; «поражается» [4, с. 216]). Права Т.А. Никонова. которая утверждает, что «именно на этом пороге - на переходе от рационального к чувственному и наоборот - расходятся герои писателя» [10, с. 600].
Герой подобен «природному», «естественному» человеку, для которого мир вокруг полон жизни, ярких впечатлений, ощутимых вкусов, красочных туков, насыщенных запахов: «В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом» [4, с. 209]. Для него заречная Москва - «снежно-сизая» [4, с. 209], вечерняя звезда - «зеленая» [4, с. 209], отраженные в золотых куполах храма Христа Спасителя галки - «синеватые» [4, с. 209], в заходящем солнце стволы деревьев «розовеют» [4, с. 212], запах волос героини - «пряный» [4, с. 210]. В этом смысле герой-рассказчик близок авторскому персонажу, самому автору, который в одном из ранних дневников писал о себе: «Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду - и как остро, боже мой, до чего остро, даже больно!..» [ I. с. 124].
Герой погружен в идеалы и светские кодексы Москвы 1910-х годов. Следование им поднимало женщину на пьедестал, диктовало преклонение перед образом(почти блоковской) «прекрасной дамы» и поэтизацию ее. Однако принцип поведения бунинского светского повесы не просто «ритуален», выдает не только следование нормами поведения в (женском) обществе, но составляет внутреннюю суть молодого и страстного героя — он был влюблен восторженно и вдохновенно. Примечательно, что, как признается герой, уже «вскоре» после знакомства он делает предложение: «Вскоре после нашего сближения <...> я заговорил о браке» [4, с. 209]. Герой истинно по-пушкински: «И жить торопится. и чувствовать спешит!»И даже отказ героини не сильно расстраивает героя: «Это меня не обезнадежило. "Там видно будет!" - сказал я себе в надежде на
перемену ее решения <...> Наша неполная близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут - что оставалось мне, кроме надежды на время?» [4, с. 209]. Трижды повторено слово «надежда». Герой полон надежд, он верит в любовь и счастье. Персонаж с открытой душой и легким сердцем даже в муках (любви) видел только счастье: «все та же мука и все то же счастье... <...> все-таки счастье, великое счастье!» [4, с. 209], «восторженное отчаяние» [4, с. 209]. Его влюбленная печаль по-пушкински светла: «Мне грустно и светло...»
Герой-рассказчик не говорит много о себе, не упоминает о своем образовании. Однако привозимые героине книги («новые книги - Гофмансталя. Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского» [4, с. 207]), надо полагать, знакомы и герою (неслучаен его вопрос об «Огненном ангеле» В. Брюсова или упоминание Л. Андреева). Встреча героев на вечере Андрея Белого свидетельствует о том, что он тоже завсегдатай модных собраний, публичных выступлений, театральных «капустников», новых театральных спектаклей и концертов. Он вращается в кругу «знаменитых актеров» [4, с. 207], оказывается рядом со Станиславским, Качаловым, Сулержицким, слушает Шаляпина.
С немалым знанием он говорит о Москве, вспоминает об Астрахани, думает о Персии и Индии. Не только героине, но и ему знакомы московские храмы и обители, монастыри и кладбища («Это знаменитое раскольничье?» [4, с. 211]). Он размышляет о «странном городе» Москве, «об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном • ...> Спасе-на-Бору» [4, с. 209]. Герой наблюдателен и тонок в своем восприятии - угадывает «что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах...», видит «итальянские» корни старых московских соборов [4, с. 209], оценочно эстетично не принимает «слишком новой громады Христа Спасителя» [4, с. 209]. С не меньшей свободой, чем героиня, он способен цитировать древние тексты, например, переписку Юрия Долгорукова[4, с. 213]. С пушкинским легкомыслием герой мог бы повторить: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь...»
Исповедальная форма повествования сужает широту и ограничивает множественность портретных характеристик, которыми мог быть наделен герой. Однако одна деталь внешнего облика персонажа повторяется в тексте дважды (или в вариативной словоформе - трижды), она настойчиво акцентирована и - интертекстуальна. Она тоже пушкинская - знаменитый онегинский «бобровый воротник».
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
Выразительная пушкинская деталь, ранее подмеченная исследователями [7], узнаваемо маркирована в отечественном сознании, не понимать и не чувствовать этого Бунин не мог. Т. е. посредством различимого
и легко опознаваемого слова-маркера автор эксплицирует не только родословную героя, те самые «западные» корни, о которых много говорила критика, но и включает его в семантически значимое поле литературных персонажей-предшественников. Герой Бунина предстает в образе молодого Онегина, светского столичного повесы, представителя «золотой молодежи», увлеченного, влюбленного, еще не затронутого модным «сплином» или «хандрой», всецело наслаждающегося жизнью, молодостью, благополучием, счастьем, любовью. Весь образ героя пронизан «светлыми (пушкинскими какими-то) настроениями», «его словами изливаю я свою выдуманную юношескую любовь» [2, с. 8] - словно признается Бунин.
И тогда на проступающем «онегинском фоне» яснее и отчетливее начинают просматриваться разбросанные по всему тексту детали другого по времени и по духу классика - Л.Н. Толстого. Исследователи уже неоднократно обращали вниманиена речевые черты и детали портрета Андрея Болконского, Пьера Безухова, Лизы, Платона Каратаева, Анны Карениной, Левина, которыми в рассказе Бунина «помечаются» тот или иной персонаж, эпизод, ситуация. Однако смысл этих мет оставался стертым. Теперь же - в сопоставлении пушкинского и толстовского начал - яснее актуализируется природа любовного конфликта героев, отчетливее обнаруживается существо их любовного противостояния, прочувствованнее выявляется - в Бунине и его героях - столкновение субъективных представлений о любви, окрашенных авторитетами бунинских кумиров предшествующей литературы.
Контроверза пушкинского и толстовского расшифровывает непонимание героем героини (его многочисленные «зачем-то», «почему-то», «непонятно, почему»), так же как и неспособность понять его героиней («вы не можете понимать так. как я <.. .>», «вы представить себене можете <...>» [4, с. 213 и др.]). Страстное и искренне живое пушкинское чувство - погружение в любовь и растворение в ней - сталкивается с (поздне)толстовским (времен «Крейцеровой сонаты») «воздержанием» и «безжизненностью» [4, с. 216]. За антиномиями «Восток Запад», «мужское женское» («он < она») вырисовывается еще одна антитетичная пара - «Пушкин <-> Толстой», за соположением имен которых угадывается бунинское неоднозначное отношение к любви.
Критика часто говорила о том, сколь пассивен и инертен, бездействен и созерцателен герой. O.A. Лекманов, например, называет персонажа «всегда <.. .> пассивным и подконтрольным героем» [8]. Между тем апелляция к Пушкину, аллюзия на пушкинский текст позволяют иначе взглянуть на образ героя Бунина и увидеть в нем ту (или очень сходную) духовную эволюцию, которую прошел Евгений Онегин.
Молодость бунинского героя, сопоставимого с Онегиным первой главы романа, не мешает персонажу быть тонким, наблюдательным, проницательным и чувствительным. Он легко улавливает изменения в на-
строении героини, замечает колебания в ее поведении, не видя причины ее психологических надрывов, он не оставляет их без внимания и готов к участию.
«Пораженный» [4, с. 216] в последний вечер повелением героини отпустить кучера герой «с замирающим точно над пропастью сердцем» [4, с. 216] остается в ее квартире. Сравнение «точно над пропастью» передает не только и даже не столько страсть и вожделение молодого героя, сколько ощущаемую им тревогу, предчувствие неких грозящих (угрожающих) перемен, которые тревожат и пугают его.
Неслучайно на утро, отосланный возлюбленной и оказавшийся возле Часовни Иверской Божьей Матери герой, кажется, долженствующий испытывать блаженство и невероятный восторг от долго ожидаемой и наконец свершившейся близости, опускается на растоптанный (почти растопленный) снег на колени и предается молитве. Его впечатление от внутренности церкви - «горячо пылала» [4, с. 217] - передают его собственное состояние - пылающего страха, горячей тревоги (за героиню), обжигающего ожидания близкой драмы. Соболезнующее восклицание рядом оказавшейся старухи: «Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!» [4. с. 217] — на уровне «внешнего», «стороннего» психологизма передает горячечность и глубину чувств, переживаемых героем. Переносно-метафорическая словоформа «не убивайся», дважцы повторенная, придает ноты трагизма внутренним душевным движениям юного чувствительного персонажа. Еще не зная о грядущих событиях, герой глубоко ранен их предчувствием.
Прощальное письмо героини и ее исчезновение приносят еще более острую боль душе героя — он «долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше» [4, с. 217]. И только «потом», спустя почти два года «стал понемногу оправляться - равнодушно. безнадежно...» [4, с. 217]. Если прежде он был полон надежд, верил в счастье любви и наслаждения молодости, то теперь герой равнодушен и безнадежен. «Наука страсти нежной» оказалась им освоенной, пушкинские уроки «учитесь властвовать собою» оказались ему привиты. Герой покинул «первый фазис» жизни, оказался в преддверии (сюжетно - у ворот) нового этапа жизненного пути. В романе «Жизнь Арсеньева» это этап жизни описан так: «Счастливых дней было еще много, но только уже не одних счастливых...»
В «Освобождении Толстого» (1937) Бунин писал о делении Толстым жизни на «три фазиса»: «Человек переживает три фазиса<...> В первый фазис человек живет только для своих страстей: еда, питье, охота, женщины, тщеславие, гордость - и жизнь полна. <...> Потом <. ..> интерес блага людей, всех людей, человечества <.. .хТретий фазис> есть служение Богу, исполнение его воли по отношению к той его сущности, которая во мне. <...> Это стремление кчистоте божеской...» [3, с. 18]. По мысли Бунина (вслед за Толстым), его герой прошел фазис «своих страстей»: еды, питья, женщин, тщеславия, гордости (отсюда столь щедрое и обильное
перечисление и изображение в рассказе ресторанов, яств, гурманства) - и приблизился к входу во «второй фазис». Между тем героиня «Чистого понедельника» уже достигла «третьего фазиса», «божеской любви», по Толстому.
Таким образом, в этих-толстовско-бунинских координатах - возникает еще одна, новая идейно-структурная коллизия: герои рассказа не могли быть вместе не потому, что Бунин «показывает ее <"всемогущей любви"> недостижимость» [5, с. 9]. как считают некоторые исследователи, но потому, что он и она проживали разные фазисы жизни, несопоставимые и разнонаправленные, те, что в «восточной мудрости» [4, с. 210] Толстого, идущей от толстовского увлечения индуизмом, названы как «Путь Выступления» и «Путь Возврата» [3, с. 19]. Ментальные координаты хронотопов героев разнесены, векторность их движений разноориентирована, они пересеклись в некоей «точке схождения», но не могли совпасть абсолютно и соединиться.
Однако, возвращаясь к пушкинским параллелям, следует обратить внимание на финальные эпизоды произведений Пушкина и Бунина. Автор романа в стихах в восьмой главе прощается со своим героем - «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» (эпиграф из Байрона к заключительной главе). При этом может показаться. что Пушкин еще не завершил обрисовку жизненных перипетий героя: сюжетная линия персонажа могла быть продолжена. Однако для создателя романа прощание возможно, потому что, с авторской точки зрения, герой повзрослел, возмужал, обрел жизненный опыт. Свидетельство и доказательство тому - любовь к Татьяне, охватившая Онегина, его письмо и признание. Любовь к героине стала для Евгения своеобразным «испытанием», которое герой успешно прошел, и теперь мог быть сочтен самостоятельной, зрелой, духовно окрепшей личностью. Подобным же образом и Бунин в финале «Чистого понедельника» в ситуации сюжетного перелома показывает, что герой после пережитого и преодоленного им расставания с любимой стал более зрелым и сильным, обрел спокойствие и мудрость. Последние выплаканные слезы героя и его раздумчивые мысли-вопросы в Марфо-Мариинской обители знаменуют собой начало нового пути, который открывается перед ним.
Итак, пушкинское и толстовское не совпало в героях Бунина. Заметим, как и в нем самом. Если молодость Бунин провел с Пушкиным - в заметке «Думая о Пушкине» (1926) он признавался: «...вся моя молодость прошла с ним» [2, с. 9], то зрелость писателя проходила с Толстым, мысли о котором и нашли свое отражение в образе героини «Чистого понедельника». Именно раздифференцированность жизненных фазисов (условно - пушкинского и толстовского) и оказалась, по Бунину, (невидимой и неосознаваемой) причиной невозможности счастливой любви между героями. (Поздне) толстовская героиня не могла разделить пристрастий и убеждений (ранне) пушкинского героя - жизненные фазисы героев интенционально не совпадали.
Библиографический список
1. Бунин II. А. Дневники [22 января 1922 г.]//Бунин И.А. Полное собр. соч.: в 13 (16) т. Т. 9. С. 124.
2. Бунин И. А. Думая о Пушкине //Бунин И.А. Собр. соч.: в 16 т. Т. 8. €. 8. С. 6-9.
3. Бунин II. А. Освобождение Толстого // Бунин И.А. Собр. соч.: в 16 Т- Т. 8. С. 18.
4. Бунин II. А. Темные аллеи. М.: Молодая гвардия, 2002. С. 206-218.
5. Гармаш Е. О двух реминисценциях в рассказе И. Бунина «Чистый понедельник» // Филологические исследования. Вып. 6. Донецк, 2004. С. 3-9. С, 9,
6. Долгополое Л. К. О некоторых особенностях реализма позднего Бунина (опыт комментария к рассказу «Чистый понедельник»)//Русская литература. 1973. №2. С. 93-109.
7. Лазареску О. «Онегинские» отражения в прозе Чехова и Бунина // Русская историческая филология: Проблемы и перспективы. Петрозаводск, 2001. С. 358-368.
8. Леклтов О., ДзюбенкоМ. Из опыта пристального чтения русской прозы: «Чистый понедельник» И. А. Бунина // ruthenia. ru>document/551883. html
9. Михайлов О. Н. Иван Царевич //Бунин II. А. Темные аллеи. М.: Молодая гвардия, 2002. С. 3-12.
10. Никонова Т. А. О смысле человеческого существования в творчестве И. Бунина // И. А. Бунин: proetcontra. СПб.: РХГИ, 2001. С. 599-613.
References
1. Bunin I.A. Diaries [22 January 1922]// Bimin I.A.Collected works: in 13 (16) v. Vol. 9. P. 124.
2. Bunin I A. Thinking about Pushkin // Bunin I.A.Collected works: in 16 v. Vol. 8. Pp. 6-9.
3. Bunin /„4. The Liberation Of Tolstoy // Bunin I.A. Collected works: in 16v. Vol. 8. Pp. 10-123.
4. Bunin /„4.Dark alleys. M.: Molodayagvardia, 2002. Pp. 206-218.
5. Gmniash E. About two allusions in the story of Ivan Bunin "Pure Monday" // Philological studies. Vol. 6.Doneck, 2004. Pp. 3-9.
6. Dolgopolov L. К About some features of realism of the late Bunin (the experience of the review to the story "Pure Monday") // Russian literature. 1973. Vol 2. Pp. 93-109.
7. Lazaresku 0."0negin" reflections in the prose of Chekhov and Bunin // Russian historical Philology: Problems and prospects. Petrozavodsk, 2001. Pp. 358-368.
8. Leknicmov 0.,Dziubenko A/.From the experience of close-reading Russian prose: "Pure Monday" of I.A. Bunin // ruthenia. ru>document/551883. html
9. Mikhailov O. N. Ivan TsarevicMBunin I.A. Dark alleys. M.: Molodayagvardia, 2002. Pp. 3-12.
10. Nikonova T. A. About the meaning of human existence in the works of I. Bunin // I.A. Bunin: pro et contra. SPb.:PHGI, 2001. Pp. 599-613.
