CC BY
30
АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА ASPECTS OF RESEARCHING OF FICTION
УДК 82-93 ББК 83.8
Северный Арктический Федеральный университет им. М.В. Ломоносова канд. филол. наук, доц. кафедры литературы
Давыдова А.В.
Россия, г. Архангельск, тел. (8182) 660588 e-mail: [email protected]
The Northern Arctic Federal University named after M. V. Lomonosov The department of literature, PhD, associate professor Davydova A. V.
Russia, Arkhangelsk, (8182) 660588 e-mail: [email protected]
А.В. Давыдова
ОБРАЗ АРХАНГЕЛЬСКА В ПОВЕСТИ М. МАРКОВА «ТРУДНОЕ ДЕТСТВО»
Статья представляет собой частный этап в исследовании Северного текста русской литературы для детей. Предметом изучения становится образ Архангельска в повести М.Г. Маркова «Трудное детство», рассмотренный в контексте локально-исторического метода литературоведческого анализа. Автор исследует хронотоп повести: особенности художественного времени (личного и исторического) и пространства. Рассматриваются основные городские локусы, выделяемые рассказчиком: набережная Северной Двины, образы церквей, мореходного училища, таможни, рынка. Особое внимание автор уделяет центральной, отражающей конфликт повести, оппозиции - дом - приют.
Ключевые слова: Северный текст русской литературы для детей, образ Архангельска, художественная модель мира, локально-исторический метод.
A.V. Davydova
IMAGE OF ARKHANGELSK IN M. MARKOV'S STORY «THE DIFFICULT CHILDHOOD»
Article represents a private stage in research of the Northern text of the russian literature for children. The image of Arkhangelsk in M. G. Markov's story «The difficult childhood» becomes a subject of studying. It is considered in the context of a local and historical method of the literary analysis. The author investigates a story chronotope: features of art time (personal and historical) and spaces. The main city loci allocated by the storyteller are considered: Severnaya Dvina Embankment, images of churches, seaworthy school, customs, market. The author pays special attention to the central, reflecting the conflict story, opposition - the house - a shelter.
Keywords: The Northern text of the russian literature for children, an image of Arkhangelsk, art model of the world, a local and historical method.
Михаил Гаврилович Марков (1904-1954) - не профессиональный писатель, он арктический мореплаватель, капитан, в 1930 г. ходивший на легендарном ледокольном пароходе «Г. Седов» к Земле Франца-Иосифа и к Северной Земле, участвовавший в исторической рейсе ледокола «А. Сибиряков» по трассе Северного Морского пути, пере-
© Давыдова А.В., 2016
живший в 1934 г. трагическую гибель парохода «Челюскин». Жизнь этого человека -осуществление его детской мечты о море, родившейся и выросшей вместе с ним в Архангельске. ороду Марков посвятил мемуарную книгу «Трудное детство». Рассмотрим центральный образ повести - образ Архангельска, используя принципы локально-исторического подхода, основные теоретические положения которого были сформулированы Н.П. Анциферовым [1] и развивались в трудах Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана, Р.Д. Тименчика и А.Л. Осповат, В.Н. Топорова и др. В XXI веке метод Н.П. Анциферова перерастает границы «петербургского текста» и расширяется тематически, о чем свидетельствуют, например, труды Д.С. Московской.
Название повести М. Маркова двупланово: определение «трудное» отсылает и к значению «нелегкое», «сложное», «несчастливое, неблагополучное», и к лексеме «труд». Последняя связана с одним из центральных образов повести - Приютом трудолюбия. Дом трудолюбия в Архангельске располагался в особняке полковника Карцева на набережной Северной Двины. Это сооружение было построено в середине XIX в. и представляло собой двухэтажное каменное здание. У наследников полковника дом был куплен в 1899 г., а в 1901 г. там воспитывалось около 46 детей. Для города не секретом были жестокие нравы руководителей приюта. Так, в газете «Северное утро» от 9 июля 1915 г. была опубликована заметка «Возмутительный случай», где рассказывалось о том, что начальница приюта Л.Е. Соколова, которую воспитанники за жестокость прозвали «германка», проломила голову железным замком мальчику Ушакову [2]. Этот случай упоминает в одной из глав своей книги и М. Марков. Приют трудолюбия становится в книге центральным локусом, характеризующим образ Архангельска в целом.
Наиболее цельный образ города на Северной Двине автор создает в первой части своей повести - «Архангельск». М. Марков в основу описания жизни родного города кладет принцип сопоставления прошлого мира его детства и настоящего - жизни Архангельска в середине XX века.
Архангельск прошлого - рыбопромышленный центр: «Раньше архангельцы больше треской промышляли. Ловили ее у Мурманских берегов, солили в больших бочках - "тресковках", грузили насыпью на парусные суда и отправляли в столицу» [3; с. 3]. И далее: «недаром прозвали архангельцев трескоедами. Кроме сырой трески и сушеной было у нас вдоволь. Сушеную треску выкладывали штабелями по всей набережной от Соборной улицы до Воскресенской. Много было рыбы, да не вся нами лов-лена. У норвежцев прикупали» [3; с. 6]. Сегодня кажутся гиперболичными описания, которые у М. Маркова поданы как документальный материал. На первых страницах автор указывает на богатство Севера: «Наши за рыбу лесом расплачивались. Благо у нас по берегам Двины лесу больше, чем трески в море» [3; с. 3]. Читая М. Маркова, убеждаешься, что гиперболичные образы богатого Севера, например, из сказок С.Г. Писахова имели под собой реальную почву.
Рассказчик, подчеркивая как первооснову жизни города рыболовецкий поморский промысел, отмечает, что он в середине XX века сменился деревозаготовкой: «День и ночь, пока река не станет, сплавляют к нам с верховьев лес, гонят его к заводам прямо под звонкие электрические пилы» [3; с. 3-4].
С течением времени меняется до неузнаваемости и сам город, растет «вширь и ввысь» [3; с. 4]. Старый Архангельск его дореволюционного детства - камерный и деревянный, застроенный частными «ветхими домишками с резными карнизами», дворами, «закрытыми... дощатыми заборами с тяжелыми воротами и прочной калиткой»; с неровными «мощенными жердьем» дорогами, тротуарами-«мостками»; с «уличными
керосиновыми фонарями» [Там же]. Город детства в воспоминаниях рассказчика наполняется множеством частных деталей; это особый, слагающийся из отдельных элементов мир. Такими деталями становятся и «зеленая медная большая. старая-старая монета, которую Мишка с братом Колькой находят на «старой набережной. на крутом угоре против церкви Михаила Архангела» [Там же]; и «низенький старинный домик из голых бревен, с деревянной крышей», «почерневший от времени» [Там же], который, по преданию, был построен самим Петром Великим, и где хранилась его золотая, «неуклюжая, как черепаха, карета» [Там же]. Архангельск времен детства рассказчика тесно связан с полулегендарной для героя историей России; он до конца еще не оторван от нее.
Центром города в восприятии рассказчика становится набережная Северной Двины. Поначалу образ Архангельска в повести выстраивается согласно движению героев-детей вдоль бульвара набережной от Соборной до Полицейской улицы, откуда «уже видны пароходы, только еще не все, потому что река Двина здесь влево загибает». С одной стороны, это место ребячьих игр и забав: «А тут же внизу, под угором, у реки, было самое любимое наше место. Там все камешки на набережной были исхожены нашими босыми ногами. Не раз за день устилали мы эти камешки своими рубашонками, когда купались в реке. Не раз сиживали мы на них с удочками в руках. Не было такой пристани, на которой бы мы не топтались, не было такого парохода, которого мы не знали бы по имени» [3; с. 5].
Процессуальные по характеру отражения действия глаголы, используемые автором в этом фрагменте, словно растягивают художественное время; детство героя в старом Архангельске становится равнозначным целой жизни, отдельной эпохе в жизни. Эпохе важной, потому что тогда, на берегах Северной Двины, и происходит формирование личности будущего капитана. Интересно, что не только время расширяется и замедляется в связи с образом набережной Северной Двины, но и пространство приобретает признаки цикличности. В первой главе «путешествие» читателей по городу вместе с героями начинается с этого места на набережной (рядом с домиком Петра I) и заканчивается здесь. В этой связи можно говорить о чертах идиллического, мифологического хронотопа, которыми отмечен в начале повести образ дореволюционного Архангельска, города детства героя.
Особой приметой старого Архангельска видится в повести численное превосходство парусных судов, стоящих у набережной, над пароходами. Последних мальчишки знали «по имени», а парусников «никак всех не упомнить было. Их тьма-тьмущая стояла на реке против города, особенно около Поморской улицы. Чайке сесть некуда было, кроме как на мачты. Точно на реке лес торчком стоял.
В солнечный день весь этот лес в белое одевался. Это рыбаки после морских переходов паруса сушили» [Там же].
Символической характеристикой дореволюционного Архангельска в повести являются и названия парусников: «Чуть ли не все названия по святым: "Николай угодник," "Святая Анна," "Преподобный Василий", "Аника-воин". А один парусник даже назывался "Страшный суд"» [Там же]. Автор в книге избегает идеализации старого мира, для него подобные названия кораблей - не признак святости Руси и старого Архангельска, но напоминание о древних поморских традициях: святой, в честь которого называлось судно, призван был защищать его экипаж в минуту опасности.
Для рассказчика, в воспоминаниях поэтизирующего город своего детства, - советского моряка, привыкшего покорять природную стихию, чужда вера в Бога. Образы церквей («заваливающаяся набок колокольня церкви Успенья» [3; с. 7], Троицкий храм), если и возникают на страницах повести, то как архитектурные характеристики дореволюционного Архангельска. Для Миши и большинства его товарищей - воспитанников Приюта - церковная обрядность, необходимость посещать Троицкий храм, молиться перед вкушением пищи и после - тяжкая обязанность. Однако напрямую он сам не высказывается против Бога или за атеизм. Своевольные, еретические слова автор вкладывает в уста одного из приятелей Мишки - первоклассника Сережи Шуфтина, который никак не мог ответить на уроке отца Павла «о сотворении мира» и резко заявил: «Все равно не буду учить вашего сотворения мира, потому что бога никакого нет, вот и все» [3; с. 68]. Сам рассказчик с ужасом думает о судьбе товарища: «Ну, теперь он точно в ад попадет» [3; с. 69]. Или когда в финале, после октябрьского переворота, большевик Иван иронично отзывается об отце Павле: «Пусть он поет в одиночку, у вас, я вижу, молитвы в печенках сидят», - рассказчик вместе с женой Ивана, Авдотьей, испытывает некоторую неловкость, он, кажется, вслед за ней готов сказать: «Как тебе не совестно!» [3; с. 159] .
Отчуждение героя и других маленьких обитателей Приюта трудолюбия от религии и храма понятно: весь строй жизни там, основанной на воровстве, лжи, жесткости начальников и страхе детей, противоречит тем истинам, которые им преподносят на уроках «Закона Божия»; насилие превращает веру в формальные обязательства; реальные законы жизни, которые устанавливают взрослые, изгоняют из представлений ребенка о Боге свет и истину. Михаилу в тягость ходить в строю в церковь, одевать при этом только на первый взгляд годную одежду, участвуя в обмане окружающих; стоять на службе в храме. Главные характеристики Троицкого храма, как и приютского карцера, в повести - «душно и темно» [3; с. 51]. При описании службы автор использует негативную оценочную лексику: «противно», «поп», «от ладанок пахло, как от покойника» [3; с. 52], «непонятное», поэтому так естественно для запуганного и скучающего сознания ребенка искать из этой тюрьмы выход в мечту: Миша невольно царапает «гвоздем по крашеной стенке... лодочку» [Там же], за что позже будет наказан.
Из всех икон Троицкого храма герой выделяет две: «Михаил Архангел с крыльями и с большим мечом и Георгий Победоносец, под которым лошадь змею топчет» [Там же]. Оба иконописных сюжета связаны с мотивами воинственного подвига и победы добра над злом. Эти мотивы не только указывают на романтический характер восприятия юного героя, но и на основной пафос книги: в духе соцреалистической литературной традиции победа большевиков и обитателям Приюта трудолюбия приносит освобождение от насилия и страха, уверенность в светлом изменении своей будущей жизни.
При описании службы в Троицком храме заметна еще одна характеристика жизни старого Архангельска в повести М. Маркова: «Хоть и стояли мы всегда впереди, а крест целовать или Евангелие перед концом службы, то вместе с нищими последними подходили. Смотришь, бывало, в конце обедни, как тянутся из-за четырех столбов к дряхлому попу пестрые ряды прихожан, а он стоит в блестящей парчовой ризе перед золочеными воротами, держит обеими руками большой золотой крест» [3; с. 51]. Сознание Миши, в нищете, бесправии и голоде живущего в Приюте, выхватывает из окружающего мира признаки социальной несправедливости, обидного превосходства богатых над бедняками. Так, не с завистью, но с упреком и пренебрежением будет смотреть
мальчик, у которого нет обуви, чтобы прийти на каникулы к матери, на жирующих чиновников из городской управы (Любимова, Гувелякена), прикрывающих злодеяния начальниц Приюта, на лабазника Ананьина, «всю жизнь обвешивающего простой народ» [3; с. 20].
Кроме образов церквей, дающих характеристику Архангельску, в контексте повести значимым для рассказчика становится белое каменное здание Торгового мореходного училища, находившегося рядом с колокольней Успенской церкви: «В окнах училища стояли деревянные парусные корабли - совсем как настоящие. Выберем, кому какой больше нравится, иной раз даже подеремся из-за них» [3; с. 7]. Для героя мореходное училище становится символом воплощения мечты о море. Мария Пер-фильевна, последняя заведующая Приютом, чуть было не отбирает у героя эту мечту. Вместо учебы в «мореходке» она устраивает его на чиновничью должность переписчика в городскую управу. Бюрократизм стремится подменить романтику мечты, заменить ложной истинную судьбу героя. Для него самого это не просто смиренное согласие с властью сильных мира сего, это нравственный компромисс с собственной совестью. Однако у рассказчика, вдохновленного общей революционной атмосферой, хватает внутренних сил отказаться от чиновничьей карьеры; за это судьба и новая власть вознаграждают его возможностью воплотить в жизнь мечту о море.
Еще одно здание, отмеченное вниманием рассказчика в связи с образом набережной Северной Двины и ее березового бульвара, - здание Архангельской таможни, расположенное на самом повороте реки. Белые с красными железными крышами башни таможни уподобляются «большущим грибам-мухоморам» [3; с. 8], а каменная стена сравнивается с казармой. Пытаясь вспомнить детские чувства, рассказчик находит в том прежнем своем восприятии ощущение тайны, которое владело им и его братом, когда они представляли те «самые дорогие на свете» [Там же] сокровища, которые хранятся за толстыми стенами и железными решетками таможни.
Отрываясь от движения в пространстве набережной, взгляд рассказчика выделяет в разных частях города значимые для героя локусы. Таков, например, «крикливый» и «грязный» [3; с. 10] рынок, где мальчишки «промышляли. то морковкой, то репой, то яблоками из корзин торгующих деревенских баб» [Там же]; с интересом «толкались в мясном и рыбном рядах» [Там же]; наблюдали за живой рыбой, плавающей в огромных чанах.
Наиболее значимы для Михаила противопоставленные и пространственно, и эмоционально, и в смысловом отношении образы родного дома и Приюта трудолюбия.
Дом, где живет герой с братом и матерью - «старый», «ветхий»; нижний этаж его во время половодья заливался водой, «приходилось мостки настилать» [3; с. 14]. С ранних лет Миша растет в атмосфере тяжелого труда простых людей: «Двор наш весь черный был от кузничного угля. Посреди двора стояла кузница с черепичной крышей, рядом справа белая каменная слесарная. В левой половине помещалась малярная мастерская да амбар, где сохли крашеные коляски и кареты. Весь день в малярной работали парни в пестрых промасленных фартуках: за целую версту пахло от них лаковой жгучей краской. Мастеровые тянули унылые песни.
В слесарной совсем тихо, только сверла шуршат, как мыши, проседая все глубже в металл» [Там же].
Рассказчик больше всего любит кузницу и долгие зимние вечера часто проводит там, ожидая мать. Кузнечные меха кажутся ему живыми; он заворожен процессом ков-
ки: и «золотыми искрами», которые «летят там через всю кузницу», и силой великана-молотобойца, и песней металла («кузница вся поет, - особенно когда на всех трех наковальнях разом куют, - да как поет, что ушам больно» [3; с. 15]).
Образ кузницы сопутствует доприютской жизни героя: она была и во дворе дома Холмова на Сенной, где сначала их семья жила вместе с отцом - талантливым, мастеровитым, но пьющим, грубым, жестоким человеком; и потом во дворе дома, где крошечную комнату снимала мать Миши, ушедшая от мужа с двумя младшими сыновьями (старшая сестра Маня была отдана в работницы к портнихе).
Нищенскую жизнь с родной матерью Михаил вспоминает с более светлыми чувствами, нежели годы, проведенные в Приюте: «стелет нам мама постель: тюфячок кладет на пол и подушечку в ситцевой наволочке.Тихо в доме. Колька поворачивается на другой бок. Я к нему прижимаюсь. Обнимаю его. А мышка за печкой все шуршит и шуршит.» [3; с. 20 - 21]. Главный критерий противопоставления образов дома и Приюта - смысловая оппозиция «родное - чужое».
Четвертая глава, повествующая о начале приютской жизни рассказчика, открывается осенним пейзажем, отражающим внутреннее состояние Михаила и его матери: «Улицы желтым березовым листом засыпаны. С моря дует холодный ветер... По сторонам дома тянутся серые, неприветливые. От осенней сырости и деревья во дворах уже не такие красивые теперь, одни обрубленные голые прутья торчат..
Идем. по Троицкому проспекту. Дома стали реже, все больше заборы одни. Прошли красные кирпичные дома с высокой трубой - водочный завод, - и вот, наконец, потянулся длинный-длинный деревянный забор, покрытый зеленой плесенью» [3; с. 28]. Этот забор станет своеобразным символом холодной, голодной, «замшелой», бесконечной приютской жизни для героя.
Если описания родного дома и кузницы камерны и связаны с семантикой огня/теплоты, то даже внешнее изображение Приюта трудолюбия противоположно: «Вот так двор! Будто деревенское поле. Только по краям редкие сосны стоят. Да ели у самого дома высокие, с березами вперемешку.
Облупленный белый дом с темными окнами кажется маленьким на таком большом дворе. Как виселица, стоят перед домом гимнастические столбы с железными кольцами на веревках и с длинными деревянными шестами. На дворе пусто - хоть шаром покати, только ветер играет - качает шесты. Стукаясь друг о дружку, жалобно плачут кольца.
Точно в сырой погреб вошли мы в темные сени. Запахло почему-то болотом. страшно мне было.» [Там же].
В образе Приюта диссонируют большой двор и «кажущийся маленьким дом»; теплота деревянного родного дома и огонь кузницы ассоциативно противостоят холоду, сырости, плесени, темноте, затхлости Дома трудолюбия; «песня кузницы» антиномична «плачу колец» на гимнастических столбах, сравниваемых с виселицей. Противопоставляет Михаил и дорогу в Приют и домой: на каникулы на родную улицу Воскресенскую он «не шел, а бежал вприпрыжку»; «хотелось трепать за ухо каждую встречную собачонку. Хотелось прыгать вместе с толстыми воробышками, кричать на весь город. А обратно? Ох, эта дорога в приют. Обратно я шел медленно-медленно, а улицы как нарочно так и убегали назад, будто за эти дни втрое короче стали.
Еле переставляя ноги, шел я в приют, в каменный дом на Кузнечихе» [3; с. 33].
Рассказчик создает своеобразную хронику жизни приюта; каждая «эпоха» в ней связана с появлением новой начальницы: «Завитули, Цыганки, кикиморы, второй Цы-
ганки» [3; с. 35]. Их имена в повести словно стираются, а сами они сливаются в один собирательный образ жестокой, ворующей у несчастных детей последние крохи хлеба, заставляющей их тяжело работать, равнодушной, уверенной в том, что ей все дозволено, начальницы.
В контексте книги при создании образа Архангельского Приюта важным становится мотив пения. В безрадостной жизни Дома трудолюбия пение, да еще страшные рассказы старшего товарища Миньки о мертвецах и разбойниках, были отдушиной для живших «в вечном трепете» детей.
Любимыми для мальчишек-архангелогородцев становятся «морские песни», они «увлекают их доже больше, чем страшные истории про чертей и ведьм» [3; с. 60]: «В этих песнях и рассказах говорилось про бурю на море, когда большие пароходы бросает, как щепки, про волны, которые все начисто сносят с палубы, про гибель морских пароходов, про утонувших моряков, про хищных прожорливых акул» [Там же]. Героя в этих песнях притягивает не только трагическая остросюжетность, но и суровая героика профессии, которую он уже подсознательно выбрал для себя. Песня преображает на некоторое время жизнь приютских мальчишек: в мастерской «сразу затихали шум и возня», «изо всех углов приюта туда сбегались ребята» [3; с. 61]. Песня объединяет их, украшает жизнь, заставляет каждого задуматься о собственной доле: «Ребята сидят на столе и на полу, серьезные, морщат лбы и поют. Поют, склонив головы, и смотрят, не отрываясь, кто себе на руки, кто на гвоздь на стене, кто на сучок в полу.» [Там же]. В репертуаре приютских мальчишек песни из народной среды: это и поморская «Доля матросская», и «морские» «По синим волнам океана», «Плещут холодные волны», «Кочегар», и крестьянские - «Я на горку шла, решето несла»... Пение преображает изможденных голодом и работой героев: «от песен все раскраснелись, как после сытного обеда» [3; с. 62]; хлеб духовный становится важнее и реальнее насущного. Это преображение не только внешнее, но и внутреннее, кухарка Авдотья замечает: «Вот так бы почаще, чем беситься-то, как полоумные. Смотри, какая благодать!» [3; с. 63]. Песня у М. Маркова не только восстанавливает физические и эмоциональные силы детей, подчеркивает их связь с народной средой (ср. «песня кузницы»), но и рождает понимание своего положения. Авдотья противопоставляет состояние хаотического бесовского полоумия и разумную благодать песни. Осознание рождает протест.
Во второй части книги рассказчик вспоминает, как обиженные на Кикимору дети вместо положенной перед едой молитвы «Отче наш» «все в один голос, без всякого регента, грянули русскую плясовую песню. Да так дружно, так здорово, что, казалось, стены столовой в пляс пошли. "Ах, вы сени, мои сени!"» [3; с. 79]. Через народную песню символически прорывается бунт против унижения и насилия. Эта маленькая революция в книге М. Маркова - предтеча большого переворота, утвердившего в Архангельске новую жизнь и подарившего детям «самый лучший, светлый, сухой дом, отобранный у известного архангельского богача Туманова» [3; с. 161]. Позитивный образ нового советского детдома в финале книги, абсолютно правильный и логичный с точки зрения соцреалистической идеологической подоплеки книги, по сути не снимает заданной ранее смысловой оппозиции «родной дом - чужой, детский дом», и не разрешает один из важных конфликтов повести: трудное детство для героя - детство без семьи.
Итак, образ Архангельска - центральный образ в повести М. Маркова «Трудное детство». С пространственной точки зрения он в начале книги развивается параллельно движению героев по набережной от Соборной улицы до здания таможни на Полицей-
ской улице. Автор выделяет локусы церквей (Михаила Архангела, Успенской и далее -Троицкой) и Морского училища. Особое место занимает образ реки Северной Двины, связанный с основными промыслами «архангельцев» - ловом трески, лесосплавом и деревообработкой. Отдельно автор рисует образы больших и малых поморских судов на Двине.
Городское пространство отмечено отдельными признаками идиллического, мифологического хронотопа: цикличностью пространства и календарным принципом в описании художественного времени.
В центральной части городского пространства рассказчик обращает внимание на образ рынка и противоположные друг другу, символически отражающие основной конфликт повести образы родного дома (на улице Сенной и на Воскресенской) и сиротского Дома трудолюбия на берегу реки Кузнечихи. Все эти взаимосвязанные в смысловом отношении образы помогают автору воссоздать в тексте ту самую «власть местности», которая отражает специфические, самобытные особенности жизни северного города.
Кроме того, художественное время в повести можно разделить на три эпохи детства героя. Первая - до поступления в Приют, где время словно «растянуто», счастливая пора исследования мира «своего», полулегендарного Архангельска; вторая - безрадостные годы в Доме трудолюбия, когда силы герою придают и его воображение питают соприкосновение с народной культурой (фольклорные страшные рассказы приятеля Митьки и песни) и мечты о море; третья - только намеченная в финале - светлая, в восприятии рассказчика, послереволюционная советская жизнь. Время личное и время историческое в повести сливаются (автор словно накладывает друг на друга две хроно-топические модели - мифологическую и реалистическую): писатель в духе соцреализма стремится показать, что личная судьба отдельного человека и отдельного города неотделима от судьбы страны.
Библиографический список
1. Анциферов Н.П. Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского - на основе анализа литературных традиций. М.: ИМЛИ РАН, 2009. 581 с.
2. Возмутительный случай // Северное утро. 1915. 09.07. URL: webir-bis.aonb.ru/irbisdoc./kr/2015/sev-utro-150-09-07-1915/#3.
3. Марков М. Трудное детство. Архангельск: Архангельское книжное издательство, 1963. 162 с.
References
1. Antsiferov N. P. Urbanism problems in the Russian fiction. Experience of creation of an image of the city - Dostoyevsky's St. Petersburg - on the basis of the analysis of literary traditions. M.: IMLI Russian Academy of Sciences, 2009. 581 p.
2. Shocking case // Northern morning. - 1915. - 09.07. URL: webir-bis.aonb.ru/irbisdoc./kr/2015/sev-utro-150-09-07-1915/#3.
3. Markov M. Difficult childhood. Arkhangelsk: Arkhangelsk book publishing house, 1963. 162 p.
УДК 821.161.1 Бунин. 09
Воронежский государственный архитектурно-строительный университет канд. филол.наук, ст. преп. кафедры русского языка и межкультурной коммуникации
Попова Ю. С.
Россия, г. Воронеж, тел. + 79202262368 e-mail: [email protected]
Voronezh State University of Architecture and Civil Engineering
The chair of Russian language and cross-cultural communication, PhD, senior lecturer Popova Y.S.
Russia, Voronezh, + 79202262368 e-mail: [email protected]
Ю.С. Попова
МОТИВНАЯ ФУНКЦИЯ КОСТЮМА В РАССКАЗЕ И.А. БУНИНА «ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК»
Статья посвящена изучению функционирования костюма героев рассказа И.А. Бунина «Чистый понедельник» как смысловой единицы текста. Выявлены и проанализированы сенсорные составляющие портретных характеристик персонажей.
Ключевые слова: мотив, деталь, костюм, портрет, след, сенсорный код, проза, И.А. Бунин.
Y.S. Popova
MOTIVIC FUNCTION OF THE COSTUME IN THE STORY I.A. BUNIN «CLEAN MONDAY»
The article is devoted to the study of the functioning of the costume of the heroes of the story of Ivan Bunin «Clean Monday» as semantic units of the text. Identified and analyzed sensory components of the portrait characteristics of characters.
Key words: motive, detail, suit, portrait, footprint, touch the code, prose, I.A. Bunin.
Исследователи творчества И.А. Бунина неоднократно отмечали особое внимание писателя к детали, называя его мастером художественной детали, который воспринимает мир всеми органами чувств, создает зрительно точный и яркий образ. Автор отбирает и оценивает детали в связи с художественной идеей произведения, что находит отражение в использовании портрета, пейзажа, вещных составляющих образа. Костюм важен как художественная деталь, которая составляет часть художественного образа.
Деталь одежды может проходить через ткань произведения, повторяясь и пронося особую смысловую нагрузку. Выбор этого предмета связан, с одной стороны, с устойчивыми традициями, но, с другой, является личностным выбором писателя. Этот аспект костюма характеризует персонажа с точки зрения смысловых отношений. Выбор того или иного предмета одежды в качестве мотива функционально и эстетически актуализирует определенную совокупность ценностных смыслов, которые олицетворяет литературный персонаж.
В центре рассказа «Чистый понедельник» образ восточной красавицы: «.а у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный со-
© Попова Ю.С., 2016
