CC BY
453
О. АНИСИМОВА, доцент Московский государственный университет печати
Изучение русской литературы конца XX века вызывает сегодня все больший интерес и, в отличие от преподавания литературы Древней Руси, XVIII и XIX веков, где уже сложились свои традиции, в этой области обнаруживается много нового, иногда неожиданного. И у преподавателей, и у студентов возникает желание ввести в курс лекций по современному литературному процессу творчество писателей русского зарубежья, в том числе новейшие произведения и последние исследования по этой проблематике, и в то же время стремление найти общие тенденции, связывающие их с литературой предшествующих десятилетий. Одна из таких тенденций - использование мифов и мифологических мотивов. Они находят разное художественное выражение у писателей Ю. Друж-никова, Т. Пулатова и в новейшей прозе (Т. Толстой, В. Пелевина, Б. Акуни-на). В нашей литературе последнего времени можно увидеть различные проявления художественного поиска: и развенчание лживой, «липовой» мифологии советской эпохи (Ю. Дружни-ков), и стремление к первозданным природным истокам мифологии (Т. Пу-латов), и ироническое её использование. Известно, что обращение к мифам порождало и многие шедевры мировой литературы XX века, например, прозу латиноамериканских писателей (Х.Л. Борхеса, Г.Г. Маркеса, Х. Кортасара). В некоторых произведениях миф используется для осмысления судьбы человека в тоталитарной действительности. Так, в известном романе Милана
Обращение к мифу в современной литературе
Кундера «Невыносимая легкость бытия» [1] важным сюжетообразующим моментом становится статья главного героя, хирурга, об Эдипе (в ней он пытается понять при помощи мифа происходящее в Чехии до и после 1968 г.), и эта же публикация круто меняет судьбу героя: его увольняют с работы, он становится мойщиком окон и т. д.
За разными тенденциями обращения к мифу в современной литературе стоит то же стремление, что и у трагиков Древней Греции: через изображение борьбы человека с роком прийти к духовному очищению, катарсису.
Судьба и миф
Итак, у М. Кундеры конфликт человека, даже далекого от литературы, с режимом в Чехии как бы освещен светом древнегреческого мифа. Миф об Эдипе несет в себе некий заряд истинной трагедии, несовместимой с действительностью, создавшей фальшивые мифы, приводящие не к катарсису, а к нравственному уродству людей. Если античная мифология создала древнегреческую (а позже и европейскую) литературу, то «липовая», лживая мифология социалистической эпохи приводила к неискреннему, лживому слову, литературу разрушавшему.
Одним из писателей, поставившим перед собой задачу исследовать и развенчать эти новые мифы, был русско-американский писатель Юрий Друж-ников, который начал свой творческий путь в Советском Союзе, а в 1987 году эмигрировал в США и известен
сейчас во многих зарубежных странах.
Новейшая монография Лолы Зво-наревой и Веслава Ольбрых о творчестве и судьбе этого писателя [2] интересна студентам и преподавателям ещё и потому, что на примере жизни Друж-никова впечатляюще показаны важные особенности трагической литературной ситуации в СССР в 70 - 80-е годы, многим студентам уже непонятные. К примеру, современной молодежи уже незнакома ситуация, когда ждать визы в Западную Европу надо было, как Дружникову, десять лет. Документально точное отображение сложного жизненного пути этого писателя одновременно с тонким художественным анализом его творчества помогает создать драматическую картину судьбы писателей в России конца XX века, самой атмосферы того времени. В монографии встречается много живых, запоминающихся образов, таких, как, например, девяностодвухлетняя хозяйка квартиры-библиотеки «самиздата».
Жизнь Ю. Дружникова наполнена яркими встречами и событиями: годы учебы в Латвии и в Ленинском педагогическом институте, где Дружников познакомился с Юрием Визбором, Юлием Кимом, участие в студенческом театре и педагогическая практика в поселке, затерянном в пустыне Казахстана, работа в газете «Московский комсомолец», издание детских книг, организация «самиздата», вынужденная эмиграция в 1987 году в США, новый зарубежный этап его творчества.
«Главной книгой своей жизни» писатель считал роман «Ангелы на кончике иглы», связанный с работой Дружнико-ва в газете «Московский комсомолец», где он узнал механизм создания советского «липового» мифа через печатное слово. «Как утверждает Алиция Во-лодзько, - говорится в монографии, -мы оказываемся на кухне советской ми-
фологии, узнаем, где, кем, как и зачем делаются газетные мифы, потребляемые на следующее утро миллионами людей». Ибо основное действие романа «Ангелы на кончике иглы» разыгрывается именно «на кухне» советской мифологии, то есть в редакции центральной газеты в стране с тоталитарным режимом» (с. 51). Личный журналистский опыт, подчеркивается в монографии, помог Дружникову изобразить в романе одно из важных явлений советской действительности, которое он называет «липой»: «Ответ на вопрос, почему борьба с идеологическими мифами стала главной задачей Юрия Дружникова, находим в романе «Ангелы на кончике иглы», где один из главных героев, опытный журналист, отказываясь от титула «Мистификатор», предлагает дать XX веку специальное определение: «Если потомки обзовут нашу эру, то не атомной, не космической, а Эрой Великой Липы» [2, е.30].-
В многообразном творчестве Друж-никова (он писал и микророманы, и детские книги) особый интерес может вызвать у преподавателей и студентов его полемическое литературоведение, которое помогает по-новому взглянуть на знакомые произведения. Свои задачи в исследовании русской литературы сам автор объяснял так: «Авгиевы конюшни предстоит разгребать литературоведению в России, чтобы снять толстые наслоения предвзятости и унылой од-нокрасочности. В оценке писателей и литературных явлений все ещё жив вульгарный социологизм, утюгом проходящий по живому творчеству писателя» [2, е.80].-
Дружников создал многоплановое исследование об А.С. Пушкине «Узник России», написал о Гоголе, мечтающем о дружбе с Пушкиным, о няне Арине Родионовне, о Наталье Николаевне Гончаровой, Татьяне Лариной. Он выпустил также книгу, посвященную
французскому фантасту А. Робиде, философу и педагогу К. Вентцелю, А. Куприну, И. Сталину, В. Хлебникову и Ю. Трифонову. Значимо само название книги об этих людях - «Русские мифы».
Дружников исследует еще один советский миф - о Павлике Морозове. Автор проделал огромную работу, изучив массу печатных и архивных источников. Он объездил множество городов и сёл, брал интервью у ещё оставшихся в живых свидетелей тех событий. И выявил реальную историческую картину происшедшего, далекую от того, что потом воспевали. В подзаголовке к лондонскому изданию книги 1988 года «Вознесение Павлика Морозова» написано: «Первое независимое расследование зверского убийства подростка, донесшего на отца, и процесса создания из мальчика самого известного советского героя, проведенное через пятьдесят лет после трагических и загадочных событий московским писателем, который рискнул сопоставить официальный миф с историческими документами и показаниями последних очевидцев» [2, с.60]
К оценке, которая дана в исследовании мифу о Павлике Морозове: «отныне, вместо общеевропейской христианской нравственности, советским людям предлагалось нечто совсем иное, языческое - поклонение утопической идее, которая, подобно древним идолам, постоянно требовала жертв» [2, с.61] -можно было бы добавить: воспевание сына, предавшего отца, противоречит не только христианской нравственности. И это подтверждает еще один миф (кроме мифа об Эдипе) из античной (языческой) литературы. Сына, предавшего отца, можно сопоставить с сыном, убившим мать, - Орестом. И тут как раз особенно заметна разница между «липовым» советским мифом и подлинным древнегреческим. Дело в том, что и у
Ореста, и у Клитемнестры, его матери, и у богов (Аполлона, защищающего, и эринний, преследующих) - своя правда, она разная, но искренняя. И, возможно, потому создаются произведения, очень непохожие. Орест у Еврипи-да больной, презираемый окружающими, отличается от Ореста Эсхила (хотя и у Эсхила нет однозначной трактовки данного образа).
Древнегреческий миф отражает трагическую, иногда жестокую сущность человеческого бытия, вот почему этому мифу, фольклорному по происхождению, суждена долгая жизнь в веках и тысячелетиях (произведения с его сюжетами создавались и в XX веке). В нем заложена множественность интерпретаций, и такой миф, как и слова, в которые его облекают, не терпит лжи. Развенчание же «липовых», лживых мифов необходимо для расчищения «авгиев конюшен» литературы. Однако, наряду с этой тенденцией развенчания, мы встречаемся в литературе и с иным явлением - творческим, плодотворным обращением к мифу.
Старик и миф
Желание воссоздать свой особый, истинный, поэтичный миф в противовес лживым мифам советского периода заставляет писателей обращаться к чему-то самому первичному - к мифотворчеству человека, который ближе к природе, чем к социуму. Образцом такой гармоничной прозы можно назвать повесть Тимура Пулатова «Второе путешествие Каипа» [3].
Её герой - старик, близкий к природе в ее самых могучих, изначальных проявлениях: он понимает море, он -рыбак. Такой человек обладает мудростью и в конце своего жизненного пути, когда близок к смерти, приходит к озарению, к ощущению глубины мироздания. Старик-рыбак, безусловно, стоит
в одном ряду с героями «Старика и моря» Э. Хемингуэя и «Пегого пса, бегущего краем моря» Ч. Айтматова. Но в «Старике и море», при глубинной связи человека и природы, еще нет мифа. Он появляется в произведениях писателей, живших позднее - в советское время и в советской стране. Некий первозданный, незамутненный социальной ложью миф важен был именно для них, а не для классика американской литературы, писавшего в иных социально-политических условиях. Этот миф -космогонический: о создании мира, моря, природы и человека, о самих истоках бытия. У Чингиза Айтматова он дан в преломлении через фольклор на-вхов (об утке Лувр, создавшей землю, о рыбе-женщине, прародительнице людей) [4]. И создаются новые мифы, где действия происходят в экстремальных, пограничных ситуациях. Чудом уцелевший после гибели всех взрослых мальчик Кирискк дает имена ветру, звезде, волнам. И поет придуманную им песню. В изображении героев, напрягающих все силы в трагической борьбе с природой, видна близость Айтматова к Хемингуэю.
Чтобы представить себе разные грани мифотворчества в современной литературе, особенно интересно то неожиданное, что появляется во «Втором путешествии Каипа». Здесь нет темы борьбы-любви в отношениях с природой. Старик ждет смерти эпически спокойно, и драматическое напряжение создают только помехи, препятствующие ему добраться до родного острова. Он чувствует, что его позовут предки. Это знание о приближающейся кончине странным образом позволяет сопоставить рыбака с героями агиографии. Интересно, что и рыбаки в разговорах называют его святым. В житиях святые, как правило, предсказывают свой смертный час и знают, как и где его надо встретить. Но и этот мотив
приближающейся смерти в конце внезапно исчезает. Старик, вернувшись на родной остров, не умирает. Там у него начинается иная жизнь. И остров называется Зеленый, что напоминает сказания об островах блаженных, существующие у многих народов, начиная с шумеров. Например, в одном из древнейших мифов на таком острове становятся бессмертными Утнапишти Дальний и его жена, единственные люди, уцелевшие после потопа.
У старика-рыбака есть своя особенность: он один из творцов мифа, и процесс создания этой первозданной, истинной мифологии соединяет человека и природу в гармоничном единстве. Этому созиданию вначале пытаются помешать люди из окружающей действительности, такие, как инспектор рыбнадзора Али-баба. И даже друг Каипы Ермолай не совсем понимает его: «на самом деле опыт другого был ему (Ермолаю) неинтересен - жил он, как и все, только своим опытом» [4, с.306]. Но эта реальность в конце концов оказывается слабее того, что есть в душе Каипа.
Один из мифов необычным образом показан здесь в процессе его возникновения.
«Думал Каип: откуда появился тот первый человек, из которого и пошла потом жизнь на острове? Из чего сотворила его природа?
Вначале казалось Каипу, что сделался первый человек из смерча...
И вот тут-то от старания воды, ветра и солнца превратился смерч в глиняный столб, а столб этот, на удивление коршунам, вышел из моря человеком.
- Смотри, человек, - сказал Каип в тихом старческом волнении, наблюдая за столбом пыли» [4, с.305].
Удивительно, что процесс творения Каип воображает себе в деталях и в движении.
Создание человека в разных мифах связывалось с глиной, но иногда и с более сложными явлениями. Так, в древнерусском апокрифе «Сказание, как сотворил бог Адама» дыхание у человека - от ветра, кости - от камня, тело от земли.
Песок и змеи - тоже часть мифотворчества Каипа.
«В другой раз пришло к Каипу прозрение от змеи:
«Знал Каип, что змеи были корнями деревьев. Сползли они в землю и зарылись в песок, где больше жизни, чем на воздухе. А из песка этого и появился первый на острове человек». Однако в конце своего пути, приехав на остров Зелёный умирать, старик остается там живым и невредимым: «мол, сидел старик на поляне и играл на свирели, а змея, прирученная им, поднимая голову и разглядывая зевак вокруг, танцевала... сидела с ним и держала корзину для змеи его старуха» [4, с 346]. Вместо смерти старик возвращается к первоосновам, приручает змею. Его мифологические прозрения облекаются реальной плотью.
Интересно, что и рыбаки начинают воспринимать поэтическое мифотворчество Каипы с доверием. Изменяется отношение к этому и у Ермолая: «Затем мало-помалу стали вспоминать разные истории, связанные со стариком. Больше других знал о Каипе Ер-молай» [4, с.346].
Старику удалось создать мифы, гармонизирующие жизнь не только его собственную, но и других людей.
В заключение коснемся еще одного способа обращения к мифологическим мотивам в современной прозе - иронического использования мифологических традиций. При всей ироничности мотивы эти функционируют как сюже-
тообразующие начала. Так, в «Кыси» Татьяны Толстой, в «Пелагии и белом бульдоге» Бориса Акунина авторы обращаются к русской фольклорной традиции, а в «Generation «П»» Виктора Пелевина- к шумерским и вавилонским образам и сюжетам. Это неожиданное сочетание иронии, своеобразной игры с мифом и важной его сюжетной функции отражает новое отношение к мифу в современной литературе. У Т. Толстой образ Кыси и иных мифических существ помогает созданию страшной атмосферы после атомного взрыва. У Акунина предание об идоле Шишиге, о жертвоприношении ему и об отрубании голов является образцом для подражания и для убийцы, и для его начальника, раздувших из этого по корыстным соображениям историю о выдуманных страшных языческих жертвоприношениях.
Но если у Толстой речь идет о будущем, у Акунина о прошлом (XIX веке), то у Пелевина - о современности. И некая организация, в которой поклоняются богине Иштар, оказывается, влияет на всю жизнь современной России.
Итак, мы видим, что в русской литературе последнего времени, как и в зарубежной литературе, велика роль мифа, позволяющего решать разные художественные и философские задачи.
Литература
1. Милан Кундера. Невыносимая легкость
бытия. - СПб, 2002.
2. Лола Звонарева, Веслава Ольбрых. Состо-
явшийся вне тусовки. Творчество и судьба писателя Юрия Дружникова. Опыт документального исследования. - М., 2001.
3. Т. Пулатов. Жизнеописание строптиво-
го бухарца. Роман, повести, рассказы.-М., 1980.
4. Чингиз Айтматов. Тавро Кассандры. -
М., 1995. - С. 307.
