CC BY
40
участвующих в эксперименте наций. Это связано с семантическим прототипом. Русское слово розовый американцы ассоциируют с бубль гумом. Бордовый французы связывают с вином, называя его винным (такое цвето-обозначение встречается в эксперименте только у французов), светло-сиреневый - с лавандой (встречается только у французов). Серо-коричневый цвет русские называют валенковым. Цветом орхидеи назвали сиреневый 12 % англичан, русские его не упоминали. Цвет луковой кожуры, шинельный присутствует только у русских испытуемых. Желтый ассоциируется с подсолнухом и медом только у русских. Отметим, что мы наблюдали цветонаименования, образованные от специфических названий напитков, которые не имеют никакого смысла для носителей другого языка, например, кисельный (рус.), claret (франц.).
Таким образом, обобщив слова-цвето-обозначения, относящиеся к определенному семантическому полю, мы можем сделать правдоподобные выводы о том, как членится языком выбранный "кусочек действительности" [12], какие цвета и их оттенки трактуются разными языками как существенные, а какие им игнорируются.
ЛИТЕРАТУРА 1. Слизкова М.В. Теоретические и практические аспекты лингвистической метрологии как нового
научного направления в лингвистике // Научная мысль Кавказа. 2010. № 2. С. 107-110.
2. Василевич А.П. Обозначение цвета в современном русском языке. М.: Наука, 1998. 250 с.
3. Berlin B., Kay P. Basic color terms. Their universality and evolution. Berkeley: University of California Press, Uca-Press, 1969. 160 p.
4. Фрумкина Р.М. Соотношение точных методов и гуманитарный подход: лингвистика, психология, психолингвистика // Известия отделения лингвистики и языкознания АН СССР. 1978. Т. 37. № 4. С. 13-18.
5. Рош Э. Когнитивное представление семантических категорий. М.: Наука, 1978. 200 с.
6. Михеев А.В. Психолингвистическое исследование семантических отношений (на материале слов-цветообозначений): Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1983. 16 с.
7. Рюмина Н.А. Семантика и категоризация. М.: Наука, 1983. 270 с.
8. Слизкова М.В. Лингвистическая метрология как новый метод трансляции слов-цветообозначений // Вестник ПГЛУ. 2009. № 3. С. 179-181.
9. Англо-русский словарь / Сост. В.К. Мюллер. М.: Русский язык, 1990. 1000 с.
10. Франко-русский словарь / Сост. Е.Ф. Гринева. М.: Русский язык, 1991. 670 с.
11. Webster's New World Thesaurus. California: New American library, 1999. 800 р.
12. Апресян Ю.Д. Лексическая семантика: Синонимические средства языка. М.: Наука, 1974. 200 с.
21 октября 2010 г.
УДК 81'42: 82-84 (470 + 571)
ОБОБЩЕННЫЙ СУБЪЕКТ ДЕЙСТВИЯ РУССКИХ ПОСЛОВИЦ
Л.В. Гриченко
1 ■ ля современной отечественной I I и зарубежной лингвистики ак-/ Д туальны исследования языковых и речевых явлений с позиций антропоцентрической парадигмы, особенностью которой является обращение научного интереса к воздействию естественного языка на поведение и мышление человека, что тесно связано
Гриченко Людмила Владимировна - кандидат филологических наук, доцент кафедры теории и практики английского языка Педагогического института Южного федерального университета, 344082, г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 33, e-mail: [email protected], т. 8(863)2408209.
с человеческим фактором и всей областью жизнедеятельности отдельного индивидуума и нации в целом.
"Нет ни одного текста, не порожденного коммуникативными намерениями субъекта речи", - утверждают Г.А. Золотова и соавторы [1]. Однако, несмотря на широкую разработку современной лингвистикой проблем
Ludmila Grichenko - Ph.D. of philology, associate professor of the English Language Theory and Practice Department at the Pedagogical Institute of Southern Federal University, 33 B. Sadovaya Street, Rostov-on-Don, 344082, e-mail: [email protected], ph. +7(863) 2408209.
репрезентации и функционирования личности в языке и сознании говорящего. многие вопросы остаются дискуссионными. До сих пор недостаточно изучены особенности функционирования субъекта действия и адресная вариативность пословиц.
Материалом для анализа этой проблемы нами использованы русские пословицы из словаря В.И. Даля "Пословицы русского народа" [2]. В данной статье впервые предпринимается попытка описания семантических и коммуникативно-функциональных характеристик субъекта действия русских пословиц, которые служат идеальным материалом анализа базовых лингвистических категорий. В частности, категория персональности обнаруживает этно-лингвокультурное своеобразие, национальную ориентированность и детерминированность, которые в совокупности с метафоризацией субъекта действия и потенциями глагола-предиката, определяют варьирующуюся адресность пословицы в контексте.
В этой связи, на наш взгляд, особенно актуальным представляется описание способов репрезентации и особенностей функционирования субъекта действия русских пословиц антропоцентричных по сути, где, с одной стороны, невыраженность или отсутствие субъекта синтаксически, семантически, функционально и стилистически значимо, с другой - под наименованием животных и предметов подразумеваются люди с характеристиками и описаниями человеческих черт: Черного кобеля не вымоешь до бела [2, т. 1, с. 377]; Не дразни собаки, и хозяин не ощерится [2, т. 1, с. 445].
По нашему мнению, разработка вопросов функционирования субъекта действия в структуре пословицы, представляющей собой и предложение, и текст одновременно, тесно связана, во-первых, с вербализацией и функционированием общей категории пер-сональности, непосредственно отражающей когнитивное представление о "я"-субъекте в языковом сознании и определяющей использование "я"-субъекта в процессе речевого поведения [3], и соотносящей обозначаемую в высказывании ситуацию и ее участников с участниками речевого акта. Во-вторых -с концептуальным описанием действительности, когда язык представляет собой "информационную модель того или иного
антропоцентрического отражения, измерения и интерпретации объективного и субъективного мира" [4]. В этом случае экспли-цитность / имплицитность субъекта может служить маркером принятых в том или ином этно-лингвокультурном сообществе форм персонализации участников, отражая этно-лингвокультурное своеобразие функционирования данных единиц, связанное с такими понятиями, как речевой этикет, категории вежливости, лояльности, толерантности.
На наш взгляд, особенности и средства репрезентации субъекта действия русских пословиц, а также всей категории персональ-ности в пословичном фонде русского языка определяются в значительной степени природой самой пословицы, не только демонстрирующей самобытный характер структуры, семантики и функционирования, но и жанровый синкретизм. Пословица, являющаяся предметом исследования различных направлений филологии (паремиология, фразеология, фольклористика), обнаруживает общие черты с каждым из них: краткое, устойчивое в речевом обиходе, как правило, ритмически организованное изречение назидательного характера, в котором зафиксирован многовековой опыт народа [5]; жанр фольклора, афористически сжатое образное, грамматически и логически законченное изречение с поучительным смыслом в ритмически организованной форме [6]; "явление языка... логическая единица, выражающая суждение, художественная миниатюра" [7]. На самом деле, и в наши дни пословицы демонстрирует прочную фольклорную традицию, выступая одновременно единицами языка и речи: "относятся и к языку, и к фольклору в одно и то же время, и - соответственно - изучаются как лингвистикой, так и фольклористикой" [8].
Жанровый синкретизм данных единиц, генетически заложенный в природу самого явления, в значительной степени и определяет своеобразие паремиологического фонда: его переходный характер (гибридность), мно-голикость, полифункциональность отдельных единиц и всего высказывания. Так, полифункциональный характер субъекта действия русских пословиц оказывается, в некотором смысле, детерминирован фольклорной традицией. Как известно, основанием появления подобных изречений, как правило, аноним-
ного характера были реальные жизненные ситуации с совершенно определенными персоналиями. При этом основным назначением пословиц оставалось назидание и нравоучение, ориентированное на любого представителя данного этно-лингвокультурного сообщества. Это не только способствовало закреплению социальной обусловленности пословиц, но и фиксировало в пословичном фонде определенные синтаксические структуры обобщенного содержания и семантики. Данный факт проявляется в полифункциональности большинства пословиц, которые, представляя собой генерализованную художественно обработанную формулу, пригодны для употребления в типичных ситуациях, где и получают окончательную реализацию. Как следствие, употребленная в контексте пословица - "это самостоятельное предложение, выражающее идею. Эта идея и есть обобщение серии подобных случаев" [9, с. 617], которое может служить как характеристикой отдельного лица, так и целой типичной ситуации.
Следовательно, формальная сторона пословичного изречения отчасти детерминирована фольклорной традицией и, как и всякая форма, содержательна и неслучайна. В этой связи логичной оказывается большая частотность в пословичном фонде русского языка императивных форм: Спорь до слез, а об заклад не бейся! [2; т., с. 399]; Умей ошибиться, умей и поправиться [2; т. 1, с. 416] и инфинитивных предложений: От Бога отказаться - к сатане пристать [2; т. 1, с. 71]; Что о том тужить, чего нельзя воротить [2; т. 1, с. 100]. Как известно, и те и другие исключают прямую номинацию субъекта, вербализация которого представляется избыточной и лишь подразумевается, способствуя абстрактности всего содержания пословиц. По мнению Г.А. Золотовой, "субъект предложения в определенных условиях может быть не выраженным вербально, но неназванность его синтаксически значима. Сохраняется его смысловая необходимость как производителя действия, носителя состояния или свойства: без субъекта не может быть ни действия, ни состояния, ни свойства, а следовательно, не может быть и предикативного акта, создающего предложение" [1, с. 113]. Подобная структурная организация русских пословиц, в которых субъект действия, хотя
и невербализован, но в тексто-контекстном употреблении может фигурировать как определенно-личный, обобщенно-личный или неопределенно-личный, не позволяет рассматривать пословицы в кругу одноплановых единиц. В этой связи абсолютно справедливо мнение о том, что: "категория лица местоимений и глаголов как грамматический центр персональности полифункциональна" [10], что и определяет варьирующуюся контекстную адресность пословиц, за которой стоят не только фольклорные, но и строго языковые характеристики: форма глагола-предиката, определяющая заложенные в эту форму семантические потенции и полифункциональность всего высказывания.
Кроме того, само модальное значение повелительного наклонения, которое характеризует нереальное действие, и к совершению которого лишь побуждается другое лицо, также отличается неопределенностью: ". ..побудительность может быть связана с волей к осуществлению чего-либо в реальном будущем... непосредственно в настоящем... вообще предстает в отвлечении от реального временного плана" [11]. Данный факт также свидетельствует о том, что возможность адресного варьирования пословицы без изменения ее структуры заложена в морфологической форме и особенностях личного значения глагольной формы, которые в значительной мере характеризуются отрицательными грамматическими признаками. Например, в форме единственного числа отсутствует указание на совместное осуществление действия и количество лиц, к которым обращается адресант с побуждением.
В пословичном фонде русского языка также частотными являются конструкции с формой глагола 2-го лица изъявительного наклонения: На чужой роток не накинешь платок. [2, т. 2, с. 205]; Жена не седло: со спины не сымешь [2, т. 2, с. 101] и конструкции с формой глагола 3-го лица мн. ч. изъявительного наклонения: Не уча в попы не ставят [2, т. 2, с. 221]; Без закваски хлеба не месят [2, т. 2, с. 420]. Они сигнализируют о характерной для пословичного фонда русского языка черте, невербализованности субъекта действия пословицы как единицы категории персонификации, при помощи которой адресант репрезентирует себя и адре-
сата. Подразумеваемый субъект-адресат таких предложений приобретает однозначную интерпретацию только в условиях контекстной реализации, вызывая особенные трудности распределения предложений по структурным типам: «В большинстве случаев, - утверждает Г. А. Зотова, - этот субъект может быть "восстановлен", назван, но отсутствие его сигнализирует одно из трех его значений: определенно-личное, неопределенное и обобщенное» [1, с. 113].
Как следствие, пословицы описываемых структурных типов, ввиду их богатого семантического и прагматического потенциала, а также окончательной реализации, максимально дефинитны только в контексте. Как утверждает М. Бахтин: "целое высказывание ... единица речевого общения, имеющая не значение, а смысл" [12]. Они фактически совмещают в себе три разных по характеру предложения: определенно-личное, содержащее прескрипцию, обращенную к конкретному собеседнику; обобщенно-личное и неопределенно-личное, наделенные афористическим значением общего назидания или оценки. Закрепленные в традиционной грамматике за формальным показателем таких переложений, тип простого предложения, функции и семантика оказываются неоднозначными. По мнению Г. А. Зотовой, "принятые в грамматиках понятия определено-личного, неопределенно-личного и обобщенно-личного предложений требуют дальнейшего уточнения, как в части их структурно-семантического значения, так и в соотношении их между собой" [1, с. 113]. Г.В. Колшанский справедливо утверждает, что "условия адекватного восприятия отдельных высказываний, отдельных слов могут быть определены лишь в пределах, гарантирующих однозначность функционирования этих единиц, другими словами, в пределах некоторого текста" [13].
Например, в русской пословице: Век живи, век учись [2, т. 2, с. 445] в контексте: - Ну, так теперь хотя по-русски прочти зады, Митрофанушка. - Да, зады, как не так. - Век живи, век учись, друг мой сердечный! [14] реализуется прямое побуждение адресату, направленное на временной план будущего и относящее пословицу к разряду определенно-личных предложений, подразумевающих действия 2-го лица и подкрепляемое прямой адресностью - наличием обращения.
Та же пословица в контексте: - Наука, ох, наука вас сушит! Довольно бы, право довольно бы! - А что пословица-то говорит, Ольга Николаевна? Век живи, век учись! [15] актуализирует значение общего назидания без определенной временной и адресной направленности. В контексте В последнее время, Михаил Львович, я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить. Век живи, век учись, а несчастия учат нас [16] эта же пословица выступает в качестве реакции на действия каких-то лиц в прошлом и может реализовывать реактивно-оценивающее значение или также выступать общим назиданием. Имплицитность лица-субъекта совместно с богатым семантическим и прагматическим потенциалом глаголов-предикатов в приведенных примерах позволяют соотносить семантику данных пословиц с семантикой односоставных определенно-личных, обобщенно-личных или неопределенно-личных предложений.
Таким образом, различающиеся с точки зрения экспликации коммуникативного смысла русские пословицы не позволяют однозначно определить и разграничить в своем составе структурные типы простых односоставных обобщенно-личных, неопределенно-личных и определенно-личных предложений. В основе такой ситуации, на наш взгляд, может лежать, во-первых, наличие определенных глагольных форм грамматических синонимов (формы глаголов 3-го лица для обобщенно-личных и неопределенно-личных предложений; 2-го лица для обобщенно-личных и определенно-личных предложений синонимичны с точки зрения семантики и формы при выражении обобщенно-личных, определенно-личных и неопределенно-личных предложений). Во-вторых, - семантическая обобщенность субъекта действия пословицы, обеспечивающая полифункциональность пословиц, предполагает не только различную адресную, но и временную направленности. Следовательно, в пословицах - классическом примере ге-неритивного регистра, обобщающего опыт и знание предыдущих поколений - "точка отсчета времени не фиксирована моментом порождения текста, она подвижна и может перемещаться по шкале говорящего. в разных направлениях по отношению к оси со-
бытий, занимая позицию синхронную происходящему там, где он мысленно помещает себя в хронотоп актуализируемых картин и событий" [17]. В подобных высказываниях говорящий и само высказывание поднимаются "на высшую ступень абстракции событийного времени и места" [1, с. 30], что и обеспечивает обобщенный характер их составляющих и всего высказывания.
Метафоричная формула пословичного изречения также является отражением отношения народа к различным жизненным ситуациям и в совокупности с простотой образов обеспечивает устойчивость, цитируемость, понятность и близость каждому. Не случайно, одним из частых стилистических приемов организации пословицы является именно метафорический перенос, характеризуемый "сопоставлением лица (человека) и не-лица, или одушевленного или неодушевленного предмета; при этом сходные черты, выделяемые в таком сопоставлении, обычно принадлежат в действительности человеку или животному существу, в то время как сопоставляющее обычно называется в виде не-лица или неодушевленного предмета" [18]: Волк и каждый год линяет, да обычая не меняет [2, т. 3, с. 156]; Как ни бодрись ворона, а до сокола далеко [2, т. 3, с. 157].
В этом случае особенно значимым является описание метафоризации и обобщения субъекта пословицы, который, будучи обозначением предмета логической мысли, отображающей факты объективной действительности, несет значительную нагрузку содержания всей пословицы. По мнению А.А. Крикманна, в пословицах существует «ряд семантических полей, лексикой которых пословица охотно оперирует в своих образах: названия животных, растений, элементов пейзажа, природных явлений и "стихий"; ... определенное направление переносов: объяснить более сложное через более простое, менее известное через более известное. ведущую роль в этих видоизменениях играют оппозиции человеческое: не-человеческое...» [19]: Всякая лиса свой хвост хвалит [2, т. 2, с. 605]; Гусь свинье не товарищ [2, т. 1, с. 361]. Также частотна лексика, отражающая наименования членов семьи, родственных и соседских отношений; наименования домашней утвари: На незваного гостя не припасена и ложка [2; т. 3, с. 292];
Какова баба, такова и слава [2, т. 3, с. 82]. Возможно, В.И. Даль, понимая под пословицей: "... обиняк с приложением к делу, понятный и принятый всеми" [2, т. 1, с. 29], также имел в виду высокую степень обобщенности содержания и значения пословицы, ориентированной на всех и каждого одновременно.
Совершенно очевидно, что вербализованный в приведенных примерах пословиц субъект без контекстного употребления невозможно определить. При этом субъект действия русских пословиц характеризуется как метафоричностью: под лисой может подразумеваться любое живое существо, обладающее чертами, позволяющими сравнить его с лисой; говоря о ложке, имеют в виду нежелание видеть кого-то в гостях; так и случаями непереносного (прямого) использования значения: изба, баба и т.д. В случаях вне контекстного употребления эксплицированный субъект действия русских пословиц всегда обобщен, что способствует полифункциональности, обобщенности и генерализации всего содержания. В этом случае совершенно справедливым оказывается мнение Е.А. Зайцевой о том, что "при функционально-прагматической характеристике индивидуального использования лексических единиц представляется целесообразным исходить не из их внутрисистемного назначения (как языковых единиц), но из потребности целого текста, поскольку в отрыве от него эти единицы, очевидно, имеют иной (общесловарный) смысл" [20].
Обобщенный характер субъекта действия русских пословиц коррелирует с позицией Г.А. Золотовой, согласно которой в генеритивном регистре, к которому относятся пословицы, "в качестве субъектов предложения выступают генерализованные множества, классы существ, предметов" [1, с. 30]. На самом деле, субъект русских пословиц, выраженный либо существительным: Не мешайся деревенская собака промеж городских! [2, т. 3, с. 141], либо местоимением: От сумы да от тюрьмы никто не отрекайся! [2, т. 1, с. 114], либо субстантивированными числительным или прилагательным: Семеро одного не ждут [2, т. 2, с. 181]; Косой кривого не учи! [2, т. 2, с. 220]; Нищий на нищем не ищет [2, т. 1, с. 171], характеризуется обобщенной семантикой и получает окончательную реализацию только в кон-
тексте, где и определяет свою адресность. При этом ни частеречная принадлежность субъекта пословицы, ни категория числа существительных и субстантивированных прилагательных не могут конкретизировать содержание пословицы без условий конкретной реализации. Таким образом, субъект действия русской пословицы "обладает коллективным сознанием и индивидуальным, которые гармонически дополняют друг друга и проецируются на язык и речь" [3, с. 55]. При этом под коллективным возможно понимать как коллективное авторство, так и коллективное назначение пословицы, адресованной всем и каждому и одновременно отражающей коллективное мировоззрение создавшего ее народа; а под индивидуальным - конкретного адресата.
Следовательно, язык и действительность, находящиеся в отношениях взаимной детерминации и обусловленности, не могли не выработать лингвистических механизмов обобщения содержания и семантики пословицы, которые вполне могут рассматриваться как некие "кванторы общности", характерные только для пословиц, призванных употребляться в типичных ситуациях, но "к месту и по случаю". Обобщенность семантики субъекта действия русских пословиц играет значительную роль при коммуникативном функционировании данных единиц, варьирующих свою адресность. Как следствие, вербализованный / невербализованный субъект действия русских пословиц в условиях конкретного употребления, в зависимости от реализации общеназидательного, реактивно-оценивающего или побудительного значений, может функционировать как обобщенный, неопределенный или определенный. Его окончательная семантическая и функциональная реализации определяются параметрами коммуникативной задачи. А пословица как уникальная по характеристикам единица характеризуется особым способом репрезентации субъекта действия, который изначально всегда обобщен, независимо от того, вербализован ли он или нет.
ЛИТЕРАТУРА 1. Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка.
М.: Институт русского языка РАН им. В.В. Виноградова, 1998. 544 с.
2. Даль В.И. Пословицы русского народа: В 3 т. М.: Русская книга, 1993. 640 с. + 704 с. + 736 с.
3. Гаврилова Г.Ф. Синтаксис предложения. Избранные труды. Ростов н/Д: Изд-во РГПУ, 2005. 168 с. С. 54.
4. Шелякин М.А. Язык и человек: К проблеме мотивированности языковой системы. Учеб. пособие. М.: Флинта: Наука, 2005. 296 с. С. 132.
5. Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В.Н. Ярцевой. М.: Советская энциклопедия, 1990. 685 с.
6. Жуков В.П. Словарь русских пословиц и поговорок. М.: Русский язык - Медиа, 2005. 538 с.
7. Пермяков Г.Л. От поговорки до сказки (Заметки по общей теории клише). М.: Наука, 1970. 272 с. С. 8.
8. Пермяков Г. Л. К вопросу о структуре паре-миологического фонда // Типологические исследования по фольклору. Сборник статей памяти
B.Я. Проппа. М.: Наука, 1975. С. 247-275. С. 250.
9. Jason H. Proverbs in society: the problem of meaning and function. // Proverbium. 1971. № 17. Р. 617-623.
10. Теория функциональной грамматики: Темпо-ральность. Модальность / Отв. ред. А.В. Бондарко. Л.: Наука, 1990. 264 с. С. 7-11.
11. Русская грамматика: В 2 т. Т. 2. Синтаксис. М.: Наука, 1980. 714 с. С. 110.
12. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. 424 с. С. 321.
13. Колшанский Г.В. Контекстная семантика. М.: Едиториал УРСС, 2005. 152 с. С. 5.
14. Фонвизин Д.И. Недоросль. Л.: Дет. лит. лен. отд., 1989. 176 с. С. 77.
15. Островский А.Н. Собр. соч.: В 16 т. Т. 10. Пьесы 1868-1882. М.: ГИХЛ, 1951. С. 140.
16. Чехов А.П. Собр. соч.: В 12 т. Т. 8. М.: ГИХЛ, 1963. С. 398.
17. Золотова Г.А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М.: Наука, 1973. 352 с. С. 75.
18. Хазагеров Т.Г., Ширина Л.С. Общая риторика. Ростов н/Д: РГУ, 1994. 192 с. С. 150.
19. Крикманн А.А. К проблематике исследования содержания и мировоззрения пословиц: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Таллинн, 1975. 54 с.
C. 19-20.
20. Зайцева Е.А. Модификации семантической структуры слова в тексте // Континуальность и дискретность в языке и речи: Мат-лы II Между-нар. науч. конф. (Краснодар, 14-18 октября 2009). Краснодар: КубГУ, 2009. С. 44-46.
2 марта 2011 г.
