CC BY
79
С. А. Стыкалин (Москва)
Обобщающий труд по истории Хорватии
Опубликованный в 2001 г. краткий очерк истории Хорватии1 представляет собой итог многолетних исследований Владимира Израилевича Фрейдзона (1922-2004), видного российского историка-слависта и балканиста. Человек, посвятивший значительную часть своей жизни изучению этой балканской страны, он явился первопроходцем в разработке отечественной исторической наукой некоторых важных аспектов хорватской истории Нового времени. Особенно большой вклад ученый внес в исследование национальной идеологии в ее различных течениях2. Кроме того, В. И. Фрейд-зон известен своими трудами по общим проблемам формирования наций в Средней Европе и на Балканах3, а также по истории национальных движений в монархии Габсбургов. Выполненная под его редакцией двухтомная коллективная монография «Освободительные движения народов Австрийской империи» (М., 1980—1981 гг.) стала этапной в изучении отечественными историками этого круга проблем.
В своей последней работе В. И. Фрейдзон обращается к генезису хорватского этноса и первоистокам национальной культуры. В эпоху раннего Средневековья южнославянские земли, заселенные предками современных хорват, не обошло стороной влияние кирил-ло-мефодиевской традиции. В IX в. ученики Кирилла и Мефодия распространяли в Далмации письменность на церковнославянском языке. В дальнейшем специфика формирования средневековых этнических общностей в славянских землях Юго-Восточной Европы была предопределена расколом христианства и последующим разграничением византийского и латинского кругов европейской цивилизации. Следствием византийского влияния явилось распространение глаголической письменности, сыгравшей свою роль, как показывает В. И. Фрейдзон, в становлении хорватского этнического самосознания. Все-таки уже в X в. доминируют импульсы, идущие из Рима; земли, со временем составившие ядро формирования хорватского этноса, входят в западный (латинский) круг христианской культуры.
Кратковременный подъем раннесредневекового хорватского государства сменяется в XI в. упадком, что привело к подчинению Хорватии Венгерскому королевству. В. И. Фрейдзон согласен с известным исслсдователем-унгаристом В. П. Шушариным в том, что
«сам факт сохранения в неприкосновенности совокупности привилегий хорватских феодалов, их полной социальной и несколько урезанной политической самостоятельности едва ли позволяет говорить о венгерском завоевании раннефеодального государства, каким являлось Хорватское королевство. В 1102 г. были оформлены, очевидно, отношения взаимовыгодного классового союза между феодалами Хорватии и венгерской раннефеодальной монархией» (с. 22). Однако все это, добавляет В. И. Фрейдзон, происходило, по-видимому, под сильным венгерским давлением. Войдя в состав Венгрии, земли южных славян сохранили собственные государственные институции, включая сабор, ставший символом хорватской государственности. В противовес венгерской государствен но-правовой традиции идеологи хорватской государственности со времен Средневековья утверждали не вассальный, а союзнический характер отношений между двумя странами. Сохранению особого положения Хорватии в составе Венгрии способствовала не утраченная политическая и экономическая мощь хорватской аристократии (позже, в XV в., это сыграло свою негативную роль, поскольку способствовало ослаблению венгерского государства перед лицом османской угрозы). При этом хорватские земли уже с XIII в. не представляли собой единства в государственном и культурном отношении (Славония и собственно Хорватия различались по своему статусу в рамках Венгерского королевства, тогда как Далмация долгое время находилась под суверенитетом Венеции).
Заметная специфика отличала развитие Далмации, которая на протяжении ряда веков представляла собой поле столкновения интересов Венгрии, Венеции и Византии (а после падения Константинополя в 1453 г. Османской империи). Хотя верховный суверенитет над далматинскими городами менялся, их автономия (основанная на власти городского патрициата) сохранялась, оставались незыблемыми законы и внутренние порядки. Для Венеции далматинские города были прежде всего перевалочными пунктами в торговле с Восточным Средиземноморьем, любые попытки местных купцов к осуществлению неконтролируемых торговых операций пресекались. По замечанию одного из хорватских авторов, приведенному в работе В. И. Фрейдзона, «в жизни средневековых далматинских городов постоянно присутствовало страшилище Венеции» (с. 34). Вместе с тем, неоспорима роль Венеции в приобщении югославянекого побережья Адриатики к культуре Ренессанса. Если Славония, теснее связанная с Венгрией социально-экономическими узами, ощущала во второй половине XV в. гуманистические импульсы только через двор короля Матьяша в Буде, то в основной части Хорватии и, особенно в Далмации, влияние итальянского Возрождения было непосредственным.
Постоянное присутствие итальянцев в далматинских городах не сопровождалось проявлениями этнической розни, в то же время оно (в силу противопоставления итальянцев хорватам) в некоторой степени способствовало формированию хорватского (точнее, хорватско-далматинского) этнического самосознания феодальной эпохи — из хорватских земель ранее всего оно проявилось, хотя и в зародыше, в XIV—XV вв. именно в Далмации. В других землях с конца XV в., но главным образом в XVI в. хорватское самосознание консолидировалось в условиях гораздо более мощного внешнего вызова — османского, и огромную роль в его консолидации сыграла католическая церковь.
До начала XVI в. Венгерское королевство, как и вся Средняя Европа, развивалось в основном синхронно с Западом, и лишь пришествие турок в регион заметно деформировало этот поступательный процесс. Противостоявшие османской экспансии к центру Европы Габсбурги придавали венгерским и хорватским землям в первую очередь оборонительное, а также вспомогательное экономическое значение. В силу этого они не проводили здесь интенсивной общественно-устроительной работы, тем более что не питали доверия к венгерскому дворянству, не без оснований видя в нем потенциальный источник сепаратистских устремлений. Ростки гражданского общества в Венгрии и Хорватии не только не получали, таким образом, развития, но зачастую выкорчевывались, поскольку противоречили интересам габсбургского централизма.
С XVI в. с захватом Боснии и Герцеговины Турцией, узкая прибрежная полоса Далмации оказалась изолированной от континентального тыла, что препятствовало распространению высокой средиземноморско-европейской культуры вглубь Балкан. Культурные влияния, как правило, прерывались на венецианско-турецкой границе. В силу слабой проницаемости этой границы для импульсов, идущих из Италии, положение Далмации на пограничье христианского и мусульманского мира не вело, как в случае некоторых других пограничных территорий, к обогащению, интенсификации культуры. Напротив, культура Далмации, достигшая своего расцвета в XVI в., переживает в дальнейшем упадок, превращается в глухую периферию европейской цивилизации.
Совместная борьба венгерских и хорватских феодалов против турок и их общее противостояние габсбургской политике централизации способствовали укреплению венгерско-хорватского союза. Первые заметные симптомы венгерско-хорватских противоречий проявились все же к началу XVIII в., когда хорватские феодалы отказались присоединиться к антигабсбургскому движению трансильванского князя Ференца Ракоци. В последующем они упорно противились требованиям венгерского госсобрания согласовывать
решения сабора с венгерскими законами, предпринимали также попытки обеспечить церковную независимость Хорватии от Венгрии. На протяжении XVIII в. хорватская элита упорно стремилась ограничить отношения с Венгрией личной унией и подчеркивала свою заинтересованность в прямых связях с Габсбургами. Однако Вена приняла идеологему венгерской феодальной элиты о единстве земель короны «святого Стефана» — Венгрии, Хорватии и Тран-сильвании. В то же время она пыталась использовать сохранившиеся в Хорватии элементы средневековой государственности (сабор, бан) для обеспечения своего влияния на местное дворянство в противовес усиливавшемуся венгерскому давлению.
С середины XVIII в. в годы правления Марии Терезии и ее сына Иосифа II, нарастают противоречия между хорватскими сословиями и абсолютистскими устремлениями венского двора, стремившегося реформировать закостенелую политическую систему общества. В 1779 г., за годдо смерти Марии Терезии, Хорватский королевский совет был упразднен, по автономии хорватских земель в составе Венгрии был нанесен сильный удар. Однако в 1780-е гг. Иосиф II предпринял наступление на традиционные привилегии дворянства в масштабе всего Венгерского королевства. Движение венгерских дворян за сохранение своих исторических прав привело к краху программу общеимперских реформ в духе просвещенного абсолютизма4.
Взяв курс на подрыв средневековой венгерско-хорватской дворянской «конституции», Иосиф II (в этом можно согласиться с В. И. Фрейдзоном) вместе с нею отбросил существовавшие в потенции зачатки парламентской системы, воплощенные в государственных собраниях Венгрии и Хорватии. Кроме того, будучи монархом полиэтничной страны, он не склонен был учитывать реально существовавшие национальные интересы, пусть и выступавшие в консервативном этнополитическом облачении. Политика унификации и германизации системы управления монархии Габсбургов не имела успеха.
Признав в 1790 г. верховенство над собой Венгерского наместнического совета, хорватские дворяне рассчитывали при помощи союза с более сильным венгерским дворянством по возможности защитить себя на случай новых далеко идущих экспериментов венского абсолютизма (при этом у хорватов сохранились свой сабор, должность бана, некоторые собственные законы). Венгерская сословная «конституция» действительно защищала хорватское дворянство от посягательств на ее основные привилегии. Вместе с тем происходит значительное ограничение административной автономии, утрачивается финансовая самостоятельность. За восстановление утраченных прав пришлось вести борьбу на протяжении нескольких последующих десятилетий.
Как доказывает в своей работе В. И. Фрейдзон, социальные условия для активизации хорватского национального движения созрели к концу 20-х гг. XIX в. К этому времени приобрело значительные масштабы обеднение среднего дворянства, что побуждало его к политической активности ради отстаивания перед лицом, как Вены, так и Пешта своих экономических интересов. Политическим фактором, стимулировавшим подъем хорватского национализма, явилось усиление «венгерского вызова». Ведь консолидировавшееся в 1820-1840-е гг., в так называемую «эпоху реформ», далеко переросшее свои первоначальные узкосословные рамки венгерское национальное движение сопровождалось попытками насаждения венгерского языка на иноязычных, и не в последнюю очередь хорватских территориях, особенно в Славонии. В 1840-е гг., в канун революции, в монархии резко обострились противоречия между венгерским дворянским либерализмом и национализмом, с одной стороны, и габсбургским абсолютизмом — с другой, и эта ситуация использовалась хорватским национальным движением для продвижения своих интересов. Венский двор, в свою очередь, выражал готовность к контакту с хорватской национальной партией, дабы воспрепятствовать захвату сабора провенгерскими кругами.
В течение XVIII в. далеко продвинулся процесс перерастания феодальных народностей Далмации, Славонии и собственно Хорватии в единую хорватскую нацию, формирующееся общенациональное движение требовало выработки адекватной идеологии. В XIX в. тон общественной жизни югославянских земель все более задавали национально-интеграционные идеологии, часто вступавшие в конфликты с принципами, отстаиваемыми другими формирующимися нациями. Сербско-хорватские расхождения, и ранее проявлявшиеся, получают теперь свое более завершенное идеологическое выражение (так, в хорватских концепциях подчеркивался не только принцип целостности так называемого «Триединого королевства» Хорватии, Славонии и Далмации, но и его национально-хорватский характер — вопреки позиции сербов, видевших в нем хорватско-сербское государство). Со стороны как сербских, так и хорватских идеологов возрастает интерес к идее югославянской общности, по-разному трактуемой. Одним из наиболее заметных идейных течений в Хорватии становится иллиризм. Его приверженцы были готовы во имя согласия с сербами даже пойти на жертву — отказаться от этнонима «хорват» в надежде на то, что сербы в Хорватии последуют за ними и возникнет сербско-хорватское единство на основе признания обеими сторонами общего, нейтрального этнонима. При том, что иллиризм представлял собой решительное движение в сторону единой южнославянской идеологии и культуры, объединение хорватов и сербов в Хорватии под общим этнонимом было призвано
содействовать укреплению именно хорватской государственности, и это мало отвечало интересам сербов. Учитывая, что сербы заселяли жизненно важные в стратегическом отношении области Хорватии, игнорирование сербской специфики несло в себе угрозу будущих конфликтов. Вообще, как отмечает В. И. Фрейдзон, сам метод был спорным, замалчивание своего этнонима едва ли могло привести к положительному результату. По мнению исследователя, речь идет о маневре небезопасном для хорватской национальной индивидуальности, ибо он угрожал хорватам растворением в некоей неопределенной общности, нанося тем самым невольно вред собственному делу — формированию хорватского самосознания. В последующем еще неоднократно идея единого югославянского народа, выступавшая в разных обличьях, мешала трезво смотреть на вещи как сербским, так и хорватским политикам. Однако надо всегда иметь в виду и то, что приход части хорватов к четкой национальной точке зрения сдерживался общностью (или, по крайней мере) близостью языка с сербами. Не следует также, как замечает В. И. Фрейдзон, преувеличивать отрицательное влияние иллиризма на культуру — основы современной хорватской национальной культуры были заложены именно в годы преобладания в общественной мысли этого течения.
Впрочем, даже в период своей наивысшей активности иллиризм как идеология отнюдь не занимал монопольного положения в хорватской общественной мысли. Уже в 1830-1840-е гг. находит проявление ранний хорватский национализм, делавший упор на историческое право, длительные традиции автономного существования Хорватии. Получают распространение также (не без чешского влияния) австрославистские концепции, исходившие из возможности преобразования монархии Габсбургов с учетом интересов славянских народов. Вместе с тем определенная часть хорватской элиты была настроена провенгерски. Мадьярофильство в Хорватии, отмечает В. И. Фрейдзон, было сложным явлением. В первую очередь оно было направлено против национального возрождения, опираясь на консервативно настроенных магнатов, но в то же время на периферии мадьярофильского движения ощущалось и сочувствие венгерской либеральной программе Л. Кошута и его окружения.
В своей работе В. И. Фрейдзон никак не мог обойти вопроса о роли славянских движений в революции 1848-1849 гг., до сих пор дискуссионного в нашей историографии5. Как доказывает автор, политическая линия хорватского национального движения в период революции определялась как хорватско-венгерскими противоречиями, так и заинтересованностью не только консервативных, но отчасти и либеральных кругов Хорватии в сохранении монархии Габсбургов, хотя и в преобразованном на основе австрославистских концепций виде. Показательно, что решения хорватского собрания,
выступившего со своей программой 25 марта 1848 г., своим либеральным содержанием перекликались с идеями венгерской революции и в то же время не были направлены на разрыв с Австрией. Продолжает вызывать споры фигура бана Й. Елачича, одного из могильщиков венгерской революции. По мнению В. И. Фрейдзона, он действительно сочувствовал национальному движению и поэтому в качестве бана был приемлем для хорватских либеральных кругов. «В то же время он был предан двору и, по-видимому, не сомневался в том, что интересы австрийских славян-федералистов совместимы с интересами двора, тогда как революционные антиавстрийские выступления, разрушающие монархию, должны быть подавлены» (с. 113). Вена, сделав Елачича орудием в подавлении венгерской революции, вместе с тем еще была вынуждена в течение некоторого времени реагировать на требования славянских движений, давая славянам неопределенные обещания свободного развития. В конце концов Елачич, которого славянская либеральная печать в масштабах всей империи (в первую очередь, в чешских землях) называла надеждой австрийских славян, был лишен всякой самостоятельности и подчинен фельдмаршалу А. Виндишгрецу. Это, по мнению автора, послужило началом краха всей политики (можно добавить, и идеологии) австрославизма.
Обращаясь к периоду 1850-1860-х гг., автор отнюдь не демо-низирует габсбургскую политику, даже в период так называемой «баховской реакции» 1850-х гг. По его мнению, «венская бюрократия в некоторых сферах проводила такие реформы в провинции, которые сами .провинциалы осуществили бы медленнее и с еще более консервативных позиций» (с. 121). Как бы то ни было, экономическая политика неоабсолютизма применительно к Хорватии вела к ограничению национального производства, оскудению помещичьих хозяйств, разорению крестьян, и все это не могло не создать устойчивый комплекс антиавстрийских настроений. «Недоверие к Габсбургам, — пишет В. И. Фрейдзон, — стало постоянным фактором хорватской политики 60-80-х гг., вплоть до того периода, когда сформировавшаяся аграрная буржуазия оказалась заинтересованной в тесных связях с Австрией» (с. 135). В 1860-е гг. по мере ослабления позиций венского двора (особенно после поражения монархии в австро-прусской войне) хорватская элита стала все активнее выискивать возможности политического лавирования между Габсбургами и Венгрией. В свою очередь венгерские либералы в своем стремлении найти пути к соглашению с Габсбургами проявили заинтересованность в восстановлении политического союза с Хорватией, обещав поддержать хорватскую автономию в пределах Венгрии и дело объединения Хорватии с Далмацией и Военной границей, создания
на их основе некоего целостного компонента в структуре Габсбургской монархии и Венгерского королевства.
С позиций хорватского (по преимуществу дворянского) национального движения, апеллировавшего к многовековой политической традиции Хорватии, речь должна была идти о равноправном союзе двух партнеров, тогда как венгерская сторона и слышать не хотела ни о каком равноправии. Все-таки сторонам удалось прийти к компромиссному решению. Соглашение 1868 г. было определенным достижением хорватов: ни одно другое национальное меньшинство в венгерской половине монархии не получило автономии. Хорватский язык был признан официальным на территории собственно Хорватии и Славонии, заметно расширились возможности развития культуры. Правда, существенно влиять на решение общих дел в рамках венгерской половины монархии хорватская элита не могла — во всяком случае, до тех пор, пока бан Хорватии К. Куэн-Хе-дервари не стал в начале XX в. главой венгерского правительства. Более того, венгерские власти располагали необходимыми механизмами, чтобы воспрепятствовать проведению в жизнь любого решения хорватского сабора. Бан, назначаемый венгерским королем (он же австрийский император) по предложению премьер-министра Венгрии, формально был ответственен перед сабором, однако в реальности все его действия контролировались Будапештом. Менее всего автономия распространялась на финансовую сферу, требования большей финансовой самостоятельности от Венгрии стали неотъемлемым элементом программы хорватского национального движения.
Идеология хорватского национального движения претерпевает после 1868 г. эволюцию. Концепции югославянского, общеславянского единства продолжали сохранять определенные позиции, однако на первый план все более выходила идея национального суверенитета хорватов, который приходилось защищать главным образом от посягательств Венгрии. В сравнении с эпохой иллиризма хорватское этническое самосознание становится гораздо более выраженным. В то же время защита национальных прав Хорватии увязывалась с укреплением конституционного строя в Австро-Венгрии. «Ни в коем случае не хулить венгров и их достижения, но со всей энергией добиваться, чтобы их министерство без нашего свободного согласия не могло иметь никакой власти над нами», — писал один из лидеров хорватского национального движения епископ Й. Штрос-майер (с. 158).
Восточный кризис конца 1870-х гг., события, связанные с активизацией борьбы ряда южнославянских народов за освобождение от османской власти, усилили в хорватском обществе настроения южнославянской солидарности. Конфессиональные различия
в этих условиях отходили на второй план. Вообще, как отмечает В. И. Фрейдзон, при всей значимости католического фактора апелляция хорватских идеологов XIX в. к собственной длительной государственно-правовой традиции далеко не всегда носила клерикальную окраску.
Надежды на освобождение этнически близких народов (и в том числе хорватского населения в Боснии) зачастую связывались с участием России в балканских делах. В. И. Фрейдзон, много занимавшийся изучением российско-хорватских связей, еще в ряде своих работ 1960-1970-х гг. опроверг довольно широко распространившиеся в отечественном общественном сознании представления о том, что пророссийские симпатии и устремления в XIX в. если и имели место на Балканах, то были почти исключительно уделом сербов, черногорцев и болгар, тогда как католическим южнославянским народам подобные ориентации были совершенно чужды. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. виднейшие идеологи хорватских национальных движений (и более широкие круги интеллигенции, а также поднимающейся буржуазии) не только сочувствовали России, но и рассчитывали на оживление с ней связей в различных областях — не в последнюю очередь экономических. Впрочем, активизация разносторонних контактов нередко ставилась в прямую зависимость от способности русских смягчить деспотическую форму правления в своей империи. Потеряв после 1868 г. надежду на дальнейшую внутреннюю реорганизацию монархии с учетом интересов славянских народов, хорватская элита все больше связывала свои ожидания с воздействием внешнего фактора. В России, а также в российско-французском альянсе виделся возможный противовес союзу Германии и Австро-Венгрии. В 1880-е гг. один из хорватских политиков привлек общественное мнение словами о том, что свобода для хорват и других славян Габсбургской монархии настанет лишь после того, как копыто казачьего коня процокает по венской мостовой (с. 199).
Дальнейшая эволюция с конца XIX в. хорватского национального движения, выделение в нем новых течений были неотделимы от изменений социальной структуры общества, укрепления национальной буржуазии, вытеснявшей дворян с ключевых позиций в политической жизни, от усиления внутренних социальных антагонизмов. Обращаясь к анализу социально-экономических процессов конца XIX в., автор на конкретном материале показывает, что в условиях многонациональной империи промышленный прогресс не только способствовал расслоению общества, но нередко обострял противоречия между центром и национальной периферией, углублял межнациональные конфликты (не в последнюю очередь и сербско-хорватский в зонах смешанного расселения). Для Хорватии
имело большие и весьма неоднозначные социальные последствия строительство железной дороги к Адриатике. Многих ремесленников оно просто разорило. Местное производство стояло перед необходимостью коренных изменений. Развивались прежде всего те отрасли промышленности, которые находили своего потребителя на общеимперском рынке.
В работе В. И. Фрейдзона уделяется внимание специфике развития в условиях дуализма таких областей как Военная граница и Далмация. Усиленная мадьяризация Военной границы вела к недовольству населения: бывшие граничары все более решительно требовали возвращения под власть Вены, замены венгерских гербов императорскими орлами. Что касается Далмации, то содержание политических процессов, в ней происходивших, в значительной мере предопределялось незавершенностью вплоть до 1870-х гг. этнической дифференциации славянского населения по линии «сербы — хорваты». Причем в условиях, когда предстояло делать национальный выбор, решающее значение, как отмечает В. И. Фрейдзон, имели политические ориентации — на хорватское или сербское движение.
Явно обозначившийся в начале XX в. кризис австро-венгерского дуализма породил в хорватском обществе надежды на перемены. Часть национальной элиты продолжала сохранять лояльность Габсбургам и веру в возможность трансформации многонациональной империи, однако более радикально настроенные политики приходят к мнению о том, что дуализм и национальные интересы несовместимы, и хорватский вопрос можно решить только на развалинах монархии. Поиски хорватским национальным движением потенциальных союзников привели к новому оживлению настроений в пользу сербско-хорватского сближения, что, впрочем, редко предполагало готовность признать собственных, живших в хорватских землях сербов равноправной государственной нацией Хорватии, как того требовали сербы. Боснийский вопрос, актуализировавшийся вследствие аннексии в 1908 г. этой территории Австро-Венгрией, усилил сербско-хорватские расхождения в силу претензий обеих сторон на политическое доминирование в этом крае, отличавшемся смешанным составом населения (предстояло еще вести борьбу за мусульман). В сознании такого крупного деятеля хорватского национального движения как С, Радич усилились не без влияния боснийского кризиса антисербские тенденции. В то же время часть хорватских политиков (и в том числе представители возникшего социалистического направления) обращается к идее единой югославянской нации. Идеалом для них становится образование общего югосла-вянского государства. В начале XX в. национальное движение приобретает более широкий размах и более сложную внутреннюю
структуру. Постепенно сходило со сцены то поколение политиков, которое считало возможным решение национального вопроса в рамках монархии (усилия Вены по созданию себе опоры в виде клерикалов оказались безуспешными). Если верхушка национальной буржуазии в той или иной степени все еще была настроена на компромисс с властью, то в радикализирующемся молодежном движении усиливается антигабсбургская направленность и нередко приверженность югославизму, что выразилось среди прочего в проявлении солидарности с сербами во время Балканских войн. Все это крайне болезненно воспринималось правящими кругами монархии (как в Вене, так и в Будапеште), распознавшими в югославянской идее едва ли не самое эффективное средство подрыва ее изнутри. После 1903 г., в условиях усиливавшейся конфронтации с Белградом, за которым часто стояла Россия, югославянская проблема стала для монархии поистине вопросом жизни и смерти.
Между тем югославизм не одинаково понимался сербскими и хорватскими политиками, причем с каждой стороны иной раз недооценивались факты, свидетельствующие о развитом национальном самосознании другого народа, и, кроме того, настроения относительно узкой группы приверженцев идеи южнославянского единения абсолютизировались, выдавались за доминирующие в национальном сознании. Югославистские концепции, возникшие в XIX в. в Хорватии, в начале XX в. были востребованы правящей элитой независимой Сербии во главе с Н. Пашичем, но при этом, по убеждению В. И. Фрейдзона, лишь развивали ее великосербские взгляды и в принципе не изменили унитаристской сути великосербской программы. Хорватские югослависты XIX в. считали условием федеративного равноправного объединения югославян предварительное утверждение самостоятельности, а также объединение хорватских земель. Радикалы Пашича, доказывает автор, даже интегрировав в свою концепцию элементы югославистской идеологии (в частности, представления части сербской и хорватской интеллигенции о «троименном» югославянском народе), в то же время никогда не отказывались от идеала Великой Сербии, которая означала государство, как минимум, включающее всех сербов, в том числе живущих анклавами среди других народов. Югославия же рассматривалась ими как своего рода расширенная Великая Сербия, т. е. многонациональное государство воспринималось как воплощение национального принципа. Несмотря на опасения некоторых сербских политиков, Пашич и его последователи полагали, что Сербия справится с нелегкой задачей освобождения и .объединения югославян, в сущности не признавая за хорватами и словенцами способности выступить в качестве самостоятельной государствообразующей силы и в этом смысле их равноправия с сербами. Пашич, таким образом,
не перестал быть великосербским идеологом, он лишь попытался совместить «югославизм» с национальной сербской идеологией. К этому можно лишь добавить, что такой взгляд на крупнейшего сербского политика Н. Пашича не является в нашей науке общепринятым и подчас вызывает резкие возражения ведущих историков-югославистов (А. Л. Шемякин и др.). Как бы там ни было, трудно не согласиться с тем, что в реальной жизни и политической практике югославизм далеко не всегда содержал тот демократический заряд, который ему придавали романтически настроенные приверженцы этой идеи. Это отчетливо показал 20-летний опыт развития межвоенной Югославии.
Первую мировую войну сербское правительство восприняло как начало борьбы не только за освобождение южных славян от чуждой власти Габсбургов, но и за объединение их под эгидой Сербии. В. И. Фрейдзон подчеркивает, что создание югославского государства происходило не в обстановке спокойных кабинетных дискуссий, а в условиях, когда стены здания рушились: своеобразие конкретной исторической ситуации определяли начавшийся распад Австро-Венгрии, итальянская экспансия в Приморье, глубокий социальный кризис в югославянских землях бывшей монархии Габсбургов. При этом важно иметь в виду, что югославяне Австро-Венгрии, только объединившись с сербами, могли претендовать (подобно чехам и словакам) на скромное место в лагере победителей, освобождаемых от ответственности за политику Габсбургов. Выступив за создание югославского государства, хорватские и словенские политические деятели требовали вместе с тем признания и уважения собственной национальной специфики (собственных «племенных качеств» в рамках «троименного народа»), что предполагало сохранение целостности исторических земель, их широкой автономии. От собственных наций «абстрагироваться» они никак не могли, хотя политическая ситуация и располагала к пропаганде идеи единого югославянского народа.
Никак нельзя забывать и о том, что Хорватия (как, впрочем, и Словения) к моменту вхождения в Королевство СХС обладала многовековым опытом исторического развития среднеевропейского типа, связанным с ее принадлежностью к католическому миру, длительным влиянием австронемецкой и венгерской культуры. Между объединившимися в 1918 г. югославянскими территориями существовали не просто значительные различия в уровне экономического развития, но трудно преодолимые цивилизационные барьеры (Словения — Черногория, Хорватия — Македония, и даже в пределах сербских земель: Воеводина — Косово). К тому же Хорватия прошла историческую школу государственного права, и, утратив это право после 1918 г., ее политическая элита никак не могла примириться
с таким положением дел. По мнению В. И. Фрейдзона, трудно было' в самом деле придумать более неудачный способ объединения югославян, чем тот, который был осуществлен. Нейтралистское устройство Королевства СХС (с 1929 г. Югославии) стало причиной перманентного кризиса государства в течение всего его 20-летнего существования между двумя мировыми войнами.
Едва ли была в межвоенной Югославии серьезная экономическая, внутриполитическая проблема, при разрешении которой не проявились бы так или иначе национальные противоречия. Хорватские, словенские, мусульманские политические партии создавали в рамках своего этноса единый фронт, защищая свои общие национальные интересы, проявлявшиеся вопреки всем существенным социальным различиям. Попытки ведущих хорватских политиков' в своем стремлении к созданию автономии заручиться поддержкой международного демократического сообщества не увенчались успехом. Неудивительно, ведь Королевство СХС являлось одной из опор Версальской системы, и портить отношений с сербской политической элитой не хотели ни в Париже, ни в Лондоне.
Впрочем, В. И. Фрейдзон не склонен видеть в межвоенном развитии Югославии одни лишь отрицательные стороны для Хорватии., В условиях югославского государства как Хорватия, так и Словения приобрели более широкий, чем раньше, рынок и возможности промышленного развития. До 1930-х гг. Загреб был крупнейшим финансовым центром королевства, а хорватская буржуазия была наиболее сильной.
Как бы там ни было, тупик национальных противоречий привел правящие круги королевства к диктатуре; жесткие методы внутренней политики подорвали влияние идей югославизма — в том числе и в Сербии. Осознание бесперспективности ориентации на идеи сербского гегемонизма предопределило эволюцию взглядов наиболее дальновидных сербских политиков — в частности С. Приби-чевича, уже в 1920-е гг. признавшего необходимость изменения конституции на основе обеспечения реального равноправия всех наций. Однако правящим великосербским кругам для того, чтобы отказаться от унитаризма, понадобилось 20 лет политического кризиса. Они пошли на компромисс только тогда, когда погибла Чехословакия, силы «третьего рейха», оккупировав Австрию, стояли на границе Югославии.
Заключительные главы монографии посвящены политике профашистского режима А. Павелича, предпринявшего геноцид против сербского населения, а также национальной политике в титов-ской Югославии, месту Хорватии в ФНРЮ-СФРК). В завершение дается краткий обзор драматических событий конца 1980-х-1990-х гг.,
приведших к распаду федеративного государства, что сопровождалось, как известно, острым сербско-хорватским конфликтом.
Автор не может не признать, что лишь в условиях послевоенного коммунистического правления удалось реализовать программу федерализации многонационального государства на основе равноправия, что, конечно же, способствовало повышению популярности КПЮ, а значит, и консолидации коммунистического режима. Консолидирующим фактором стала и развязанная Сталиным в 1948 г. массированная антиюгославская кампания. Чем более шумной становилась антиюгославская истерия вовне страны, тем более твердую опору обретал режим Тито изнутри, поскольку острые межнациональные противоречия отступали в условиях внешнего вызова на второй план. Таким образом, произошел видимый выход из перманентного внутриполитического кризиса, присущего довоенной Югославии.
Характерной чертой политики КПЮ (позже СКЮ) было уважение исторических границ республик, впервые удалось устранить административно-политическую раздробленность территории ряда народов и прежде всего хорватов. Тито стремился избежать незавидной судьбы королевской Югославии, в которой национальные меньшинства страдали от господства бюрократии наиболее многочисленной нации — сербской. Условием сильной Югославии он считал относительно «слабую» Сербию, не способную оказывать чрезмерного давления на более мелких партнеров. В то же время он не колеблясь подавлял любой местный национализм независимо от его политической окраски, что проявилось в жесткой реакции на события так называемой «хорватской весны» 1971 г. Важно подчеркнуть, что до конца 1960-х гг. существовала сильная центральная власть, цементировавшая государственные устои. Ослаблению этой власти способствовало устранение в 1966 г. третьего (после Тито и Карделя) человека в государстве и наиболее влиятельного сербского политика А. Ранковича, вице-президента СФРЮ и многолетнего шефа госбезопасности, по некоторым отзывам, неудовлетворенного статусом Сербии в Федерации. Боясь сосредоточения слишком большой власти в руках одного человека, стареющий Тито идет на перераспределение полномочий в пользу республик, что в конечном итоге привело к нарушению равновесия в межнациональных отношениях, возвращению национализма на политическую сцену — не в последнюю очередь и в Сербии. Был сделан первый шаг к распаду федерации, державшейся, как оказалось, лишь в условиях режима личной власти Тито.
Поначалу скрытые, хотя и усиливавшиеся противоречия с середины 1980-х гг. перерастают в открытую напряженность. Не только сторонники либеральных реформ, но и ортодоксальные коммунисты
увидели преимущество для себя в опоре на узконациональные интересы. К этому времени, с началом горбачевской перестройки, коммунистический режим в федеративной Югославии с его политикой межблокового балансирования перестал представлять для Запада прежний стратегический интерес и лишился его поддержки. Процесс развала СФРЮ становится необратимым, чему способствовало и кризисное экономическое положение.
В Хорватии, где сохранялись идейные традиции национальной государственности, активизировалось движение за достижение независимости, в котором наряду с умеренно-либеральным проявило себя и радикальное националистическое крыло, несущее свою долю ответственности за обострение конфликта с сербами. Хорватское общество, не только осознавшее бесперспективность преодоления хронического кризиса в условиях Югославии, но и напуганное опасностью захвата власти в СФРЮ сербскими националистами, увидело выход в программе Ф. Туджмана, сплотившей хорватов на национальной платформе. Касаясь болезненной проблемы сербско-хорватских противоречий, крайне остро проявившихся в 1990-е гг., В. И. Фрейдзон видит различие между сербским и хорватским национальными движениями, хотя во главе каждого из них стояли националисты. Ведь ввиду исключительно важного стратегического положения сербских анклавов открывалась перспектива такого территориального раскола Хорватии, который делал невозможным само существование этого государства как целого. Для Сербии, в отличие от Хорватии, угрозы разрушения государства в 1991 г. не было. Главную ответственность за распад СФРЮ и массовые кровопролития автор возлагает на сербских националистов во главе с Милошевичем, претендовавших на расширение своей власти.
Возможная небесспорность некоторых положений книги В. И. Фрейдзона не умаляет значения итогового труда ведущего отечественного историка-кроатиста. Появление обобщающей, синтетической работы должно дать толчок более узким исследованиям по истории Хорватии, остающейся (это особенно видно на фоне соседней Сербии) в положении своего рода падчерицы отечественной исторической славистики.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Фрейдзон В. И. История Хорватии. Краткий очерк с древнейших времен до образования республики (1991 г.). СПб., 2001.
2 См.: Фрейдзон В. И. Борьба хорватского народа за национальную свободу. Подъем освободительного движения в 1959—1973 гг.: История, идеология, политические партии. М., 1970; Судьбы крестьянства в общественной мысли Хорватии XIX — начала XX вв. От консервативно-реформистских
идей к программе крестьянской демократии: 1832—1914. М., 1993; Далмация в хорватском национальном возрождении XIX в. К истории юго-славизма и его неудачи. М., 1997.
3 Фрейдзон В. И. Нация до национального государства: историко-социо-логический очерк Центральной Европы XVIII — начала XX вв. Дубна, 1999.
4 Хаванова О. В. Нация, отечество, патриотизм в венгерской политической культуре: Движение 1790 г. М., 2000.
5 Исламов Т. М. Югославия: от объединения к разъединению // Вопросы истории. 2001. № 5; Карасёв А. В., Чуркина И. В., Шемякин А. Л. О статье Т. М. Исламова: «Югославия: от объединения к разъединению» // Там же. 2002. № 1; Исламов Т. М. История югославян империи Габсбургов в освещении русских историков конца XIX столетия // Венгры и их соседи по Центральной Европе в Средние века и Новое время (памяти В. П. Шушарина) / Отв. ред. А. С. Стыкалин. М., 2004; Международные научные конференции, посвященные истории Венгрии и российско-венгерских отношений // Славяноведение / Подг. А. С. Стыкалин. 2003. № 5. С. 63-72.
