CC BY
301114
МИФЫ
СТЕРЕОСКОП
Обезьяны, учёные и империя: к социальной истории исследований приматов в Советском Союзе*
Дмитрий Михель
Ключевые слова: антропология, Африка, Большая наука, зоопсихология, империя, интеллект, истории о приматах, культура, марксизм, орудие труда, питомник, приматология, приматы, природа, пол, репродуктивность, сексуальность, труд, ученые, феминизм, физиология, человек, шимпанзе.
20 октября 1934 года вышел в свет очередной (двадцатый) номер «Огонька» — одного из самых массовых и любимых советскими людьми журналов. На последней странице обложки был изображён во всей красе шимпанзе Рафаэль — одна из двух обезьян, с которыми работали И. П. Павлов и его коллеги в Колтушах. Так огромная читательская аудитория в Советском Союзе получила шанс заглянуть в сокровенный мир одной из самых известных научных лабораторий мира, где, как было широко известно, исследовалась высшая нервная деятельность человека. Ещё через год «Огонёк» вновь представил вниманию читателей приматов Павловской лаборатории Розу и Рафаэля в сопровождении сотрудника лаборатории П. К. Денисова1. В этом же номере был отклик на итоги знаменитого XV Международного конгресса физиологов в Ленинграде2. Тем самым журнал адресовался к многомиллионной аудитории с сообщением о том, что в Советском Союзе, наряду с освоением Арктики, воздушного пространства и земных недр, проводятся научные исследования живот -
Дмитрий Викторович Михель, профессор кафедры теории и истории государства и права Саратовского государственного университета, Саратов.
‘Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта № 06-03-00587а «Социальная история исследования психики и поведения приматов в России и СССР, 1913—1980».
ных, чья природа наиболее близка природе человека. Иначе говоря, в стране ведутся важнейшие научные разработки, которые может себе позволить только великая держава.
Действительно, в первой половине XX века все мировые лидеры — Великобритания, США, Франция, Германия — в той или иной форме использовали приматов в научных исследованиях. Приматы, привезённые из тропиков, стали настоящими героями Большой науки, призванной укрепить с помощью самого передового знания могущество этих государств, их власть над природой. А какая роль отводилась приматам советской наукой? В какого рода историях, рассказываемых учеными, они фигурировали? Как эти истории были связаны с событиями общественной и политической жизни, по каким правилам создавались?
Для получения хотя бы предварительных ответов на эти вопросы следует перечитать заново историю исследований приматов в Советском Союзе. При этом необходимо помнить, что нам придётся иметь дело не столько с реальностью как таковой, сколько с нарративами о ней, в частности с историями, которые рассказывались о приматах теми, кто непосредственным образом их изучал. Эти истории о приматах, образующие корпус текстов отечественной приматологии, разумеется, появились в определённых условиях, в конкретном контексте. Поэтому они, как и все остальные истории и повествования, оказались частью культуры советского общества, были созданы по её риторическим и идеологическим канонам. Анализируя такого рода нарративы, мы оказываемся перед лицом не единственной, а целого ряда историй. Выделить их, соотнести между собой, сгруппировать, наконец, вчитаться в них — в этом и будет состоять наша аналитическая задача.
Исследования приматов и становление Большой науки
Приматы в России долгое время оставались экзотикой. Цирк, зоопарк и домашний живой уголок были тем малым культурным пространством, где можно было увидеть живых обезьян. Ситуация изменилась в первые годы советской власти, когда в стране началось «изобретение Большой науки»3 и стали стремительно возникать научно-исследовательские институты, создававшиеся на средства государства. В этот период у многих учёных появился шанс получить официальную поддержку для их научных проектов и перевести исследовательскую работу на новый уровень организации.
Исследования приматов в Советском Союзе были поставлены на широкую ногу. Важный этап наступил в августе 1927 года, когда в Сухуми началось строительство обезьяньего питомника, призванного стать главным центром научной работы с приматами в СССР. В мировой практике это начинание не было чем-то исключительным, ему предшествовали опыты французов и американцев по созданию у себя аналогичных научных центров. Однако наиболее значительным по своим результатам был германский (первоначально германо-амери-канский) проект, который реализовывался на Тенерифе (Канарские острова) с 1912 по 1918 годы. Там Вольфганг Кёлер (1887—1967) проводил свои знаменитые исследования в области гештальтпсихологии. В СССР Кёлера хорошо знали и даже публиковали его работы4.
Вместе с тем советский подход к организации крупномасштабной работы с приматами изначально отличала необычность замысла. Сухумский питомник был создан при Институте экспериментальной эндокринологии Наркомздрава РСФСР, и задачи, которые он должен был решать, слабо соотносились с тем, что делалось на Тенерифе Кёлером или во Флориде Робертом Йерксом (1876— 1956). Сухумский питомник замышлялся как центр разведения и акклиматизации обезьян, половые железы которых в дальнейшем можно было трансплантировать людям для омоложения. Идея разведения приматов в интересах экспериментальной эндокринологии возникла не на пустом месте. В начале 1920-х годов французский хирург русского происхождения Серж Воронов проводил в Коллеж де Франс широко рекламируемые операции по омоложению с пересадкой семенников приматов. В распоряжении Воронова был целый обезьяний питомник, и его деятельность была хорошо известна в СССР5. Впрочем, использованием половых желез обезьян в медицинских целях задачи Сухумского питомника не исчерпывались: его первый фактический руководитель ветеринар Я. А. Тоболкин, помощник директора Института экспериментальной эндокринологии, составляя в сентябре 1927 году перспективный план научной работы на ближайшие пять лет, следовал программе профессора И. И. Иванова (1870—1932). Последний планировал провести опыты по гибридизации между человеком и антропоидами и именно для этого доставил в Сухуми летом 1927 года первую партию обезьян6.
Оставляя в стороне вопрос о моральной стороне проекта гибридизации7, отметим, что ему не суждено было сбыться. Вскоре отказались и от намерения использовать половые железы обезьян для омоложения человека, поскольку опыты Воронова были подвергнуты критике на Западе уже к началу 1930-х годов. Однако обращает на себя
внимание то обстоятельство, что именно с подобными замыслами были связаны самые первые страницы в истории Сухумского питомника.
Намерения использовать половые железы приматов были частью евгенических проектов по улучшению человеческой природы, которые к началу XX века стали распространяться на Западе. Российские и советские специалисты не остались в стороне. Ещё до победы большевиков мысли об использовании науки для исправления человеческой природы и продления жизни человека не покидали одного из кумиров российской научной общественности И. И. Мечникова (1845—1916)8. После революции и Гражданской войны евгеническое движение в среде русских врачей и ученых-естествоиспытателей обрело поистине национальный масштаб9. Сообщество российских поборников евгеники было пёстрым, но всех объединяла идея восстановления физического здоровья народа, подорванного войной и годами капиталистической эксплуатации10. К моменту создания питомника приматов в Сухуми евгенические идеи буквально витали в воздухе. В 1927 году А. А. Богданов (1873—1928), создатель первого в мире Института переливания крови в Москве, в своей последней работе, посвящённой идее обменных переливаний, писал11:
«Обмен крови должен приводить к глубокому очищению и освежению организма, к освобождению организма от специфических вредных для него внутренних ядов. Далее, передача иммунитетов против разных болезней... Но, может быть, главным приобретением окажется положительное увеличение суммы элементов развития».
В том же году его коллега по институту физиолог А. А. Богомолец (1881—1946) писал о важности для омоложения соединительной ткани12. Впоследствии он был вынужден отказаться отряда выдвигавшихся им теоретических положений, однако ещё долго разрабатывал разные проекты по укреплению организма и продлению жизни человека13.
С наступлением 1930-х годов влияние евгеники в СССР ослабевает. Главной причиной стало изменение официального политического курса. От революционных проектов исправления и улучшения человеческой природы власть перешла к реализации нового великого замысла — построению социализма в одной стране, фактически — к созданию мощной социалистической империи. На этом фоне изменились и задачи отечественной науки, которая, по замыслам высшего руководства, должна была стать более послушным инструментом в руках государства14. Евгенические идеи теперь кажутся устаревшими, даже враждебными. Те, кто их развивал, были оттеснены на
второй план или совсем исчезли в бурном потоке сталинской модернизации.
Эти изменения коснулись и советской науки о приматах. Питомник был изъят из ведения Института экспериментальной эндокринологии и с 1932 года стал называться Субтропическим филиалом Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ) им. Максима Горького. ВИЭМ, в свою очередь, был преобразован в главный научный центр медицинских исследований человека и в течение целого десятилетия подвергался систематическим реорганизациям и идеологическим чисткам15. Тогда же на территории питомника развернулось масштабное строительство, начались крупные закупки обезьян (больших человекообразных обезьян, пон-гидов, больше не покупали, довольствовались павианами, макаками и мартышками). Были возведены новые помещения для приматов и научных сотрудников, создана целая сеть лабораторий, работа которых отражала главные направления научных исследований в питомнике. Приматы питомника стали объектами экспериментов физиологов, биологов, инфекционистов. В 1934 году Е. Н. Павловский организовал лабораторию эпидемиологии и паразитологии, потом переросшую в лабораторию инфекционных болезней16. В ней анализировались механизмы заражения и особенности протекания инфекционных заболеваний у обезьян, готовились вакцины и сыворотки, которые затем можно было бы применить для лечения человека.
Используя приматов в качестве подопытных животных, советские специалисты в Сухумском питомнике следовали уже отработанным образцам мировой практики, в частности опыту Парижского Пастеровского института и его филиала в Киндии (Гвинея)17, где с 1923 года на обезьянах испытывали вакцины против различных тропических болезней. По некоторым данным, к началу 1950-х годов на сухумских обезьянах испытывались вакцины против дифтерии, дизентерии, кори, столбняка, малярии и энцефалита. Также изучались раковые заболевания и способы их лечения. К 1951 году в этих исследованиях было использовано около 900 приматов18.
На фоне Большой науки в Сухуми исследования приматов в Колтушах19, хотя к ним в середине 1930-х годов и было привлечено внимание советской общественности, были более скромными по размаху: обезьян было мало, фронт исследований был сравнительно узок, экспериментаторов, занимавшихся антропоидами, также было немного. Научная работа в Сухумском питомнике, безусловно, составляла основу приматологических исследований в СССР. К ней было приковано внимание всех специалистов, так или иначе заня-
тых изучением приматов. Именно в Сухуми находился в изобилии тот материал, которого явно недоставало во всех остальных местах, — живые обезьяны. Вместе с тем, несмотря на различные меры предосторожности, «расход» обезьяньих жизней в ходе научных исследований и подготовки к ним был крайне велик.
Еще большим он стал после войны, когда Советский Союз окончательно приобрёл черты великой империи, завоевавшей право не только диктовать свою политическую волю союзникам и соседям, но и широко пользоваться их природными ресурсами. С 1948 года возобновились массовые поставки обезьян из Африки, они осуществлялись на протяжении всех последующих десятилетий20. Основным поставщиком стала дружественная Эфиопия, на территории которой были распространены разные виды нечеловекообразных обезьян. Однако перевозка обезьян из Африки в СССР была делом сложным и сопровождалась тысячными потерями животных: одни гибли в момент отлова, другие — по дороге, третьи — уже на месте. В Советском Союзе смертность обезьян в питомниках была огромной, но это не мешало организаторам экспериментальной науки планировать новые приматологические центры, в том числе в суровых условиях Новосибирска21.
Учёные, непосредственно работавшие с обезьянами, ценили их жизни и могли глубоко сопереживать страданиям «экспериментального материала». Но в масштабах государства обезьянам отводилась роль незадачливых пленников клеток — пусть даже и вполне просторных. Сыграв роль невольных героев Большой науки, приматы способствовали укреплению военно-экономического потенциала советского государства не менее действенно, чем другие герои. В этом смысле СССР шёл путём прочих империй, заинтересованных в использовании дешёвых природных ресурсов «третьего мира», будь то ценные минералы, культурные и лекарственные растения или животные22.
Приматы в историях, рассказанных учеными
В европейской, североамериканской, японской культурах XX века приматы неизменно были популярными героями — либо верными друзьями Тарзана, либо отчаянными бунтарями и мстителями, увековеченными литературой и Голливудом («Планета обезьян», Кинг-Конг). Появление этих колоритных образов было свидетельством страхов, которыми сопровождался процесс колонизации тела природы. Интерес общественности к обезьянам в значительной мере подогревался и историями, которые рассказывали о приматах
ученые. Их повествования стали частью культурных историй своего времени.
В довоенном Советском Союзе истории о приматах были сравнительно немногочисленными. Находясь в политической и культурной изоляции, СССР не имел регулярных контактов со странами, расположенными в жарком климате, поэтому в массовом сознании образы тропиков и их обитателей были бедными и к тому же редактировались цензурой. Доставка обезьян в СССР была делом хлопотным, требовавшим услуг западных посредников, и не только у простой публики, но и у многих учёных не было возможности увидеть живых приматов. Ситуация изменилась с появлением Сухумского питомника: в 1930-е годы он стал настоящим центром паломничества отечественных приматологов, а также туристов. Кроме Сухуми, возможность наблюдения за живыми приматами могли предоставить лишь немногочисленные зоопарки в других регионах страны. Один из них, Московский, сыграл важную роль в появлении научных историй о приматах. Ведь именно в нём начинающий зоопсихолог Н. Н. Ладыгина (1889—1963) вела в 1917—1919 годах наблюдения по методу «проблемных клеток» за интеллектуальными способностями макак-резусов. Позднее она переключила своё внимание на птиц и других животных, однако главной её любовью были, несомненно, шимпанзе.
Мужем и научным патроном Ладыгиной был директор зоопарка и основатель Дарвиновского музея А. Ф. Коте (1880—1964)23. С 1913 по 1916 год в небольшой квартире Котсов при музее жил молодой самец шимпанзе Иони. Он стал настоящим любимцем семьи, и Ладыгина при поддержке супруга и его музейных сотрудников стала вести наблюдения за поведением шимпанзе, сопровождая их детальными описаниями и зарисовками жестов и мимики обезьяны. После смерти Иони интерес к изучению антропоидов у Ладыгиной не угас, она неоднократно возвращалась к наблюдению за ними в Московском зоопарке — сначала одна, затем с помощью учеников. На базе этих наблюдений и появилась серия научных историй Ладыгиной о приматах. Её книга 1923 года об интеллектуальных способностях шимпанзе была всего лишь отчетом о первых научных исследованиях24. И хотя научная общественность по достоинству оценила результаты первых опытов Ладыгиной25, настоящий успех к ней пришел после публикации в 1935 году её знаменитой работы «Дитя шимпанзе и дитя человека»26. С этого момента зоопсихолог Ладыгина стала лидером сравнительной психологии в СССР, заняв место В. А. Вагнера (1849—1934)27.
Книга 1935 года — это история о биологических основаниях человеческого интеллекта, а также об эволюционной дистанции, разделяющей человека и человекообразную обезьяну. В ней антропоид — модель для анализа психики человеческого индивида. Довольствуясь минимумом возможностей, Ладыгина взяла за основу свои ранние наблюдения за шимпанзе Иони и собственным сыном Руди, чьё эмоциональное и интеллектуальное развитие она детально анализировала в 1925—1929 годах. Таким образом, то была история, в которой научная объективность переплелась с пристрастным интересом матери к собственному ребёнку.
История о сравнении психического развития двух разных представителей отряда приматов, рассказанная Ладыгиной, была призвана выявить в человеке «природное», скрытое под покровом «культурного». Обозначив присутствие этого «природного» в психике, Ладыгина пришла к выводу: интеллект даже зрелого шимпанзе не превышает уровня двухлетнего ребёнка. Никогда позже она не отступала от этого вывода.
В дальнейшем ей пришлось ввести в свои повествования и другие сюжеты, заимствованные уже не столько из дарвиновской, сколько из марксистской теории. Если в книге 1935 года она сравнивала мимику, жесты, игры и разнообразные инстинкты ребёнка и обезьяны, иначе говоря, некую эмоционально-игровую сторону психической жизни, уделив минимум внимания проблеме употребления орудий у шимпанзе28, то в последующих её работах29 на первый план вышли труд и конструктивная деятельность.
Усиление интереса Ладыгиной к орудийно-конструктивной деятельности у приматов было отчасти естественным продолжением истории о взрослеющем ребёнке. Но с другой стороны, в этом интересе можно видеть стремление исследовательницы говорить о более «зрелых» и общепринятых темах, характерных для официальной советской науки. Той же цели служили те строки в её работах, где она вела полемику с наиболее авторитетными западными специалистами по психологии приматов — Кёлером и Йерксом. Ладыгина горела желанием проверить и опровергнуть их выводы. В этом должен был заключаться её личный вклад в борьбу за научную истину, отражавшую общее стремление представителей советской науки превзойти своих зарубежных коллег. Шимпанзе Иони и остальные приматы на страницах её работ фигурировали ещё и как герои историй о научной правоте советского специалиста, стоящего на фундаменте более верной теории.
Намерение превзойти западную науку прочитывается и в коротких историях о приматах, родившихся в приматологической лабора-
тории в Колтушах. Желая доказать, что в поведении даже высших приматов нет ничего, кроме условных рефлексов, Павлов приобрел в 1933 году во Франции двух шимпанзе для своей лаборатории. Трём сотрудникам лаборатории — П. К. Денисову, Э. Г. Вацуро и М. П. Што-дину — было поручено повторить опыты Кёлера, а затем провести и собственные оригинальные эксперименты. Их результаты оказались неожиданными для Павлова, сильно изменили его представления о поведении человекообразных обезьян. На семинарах, вошедших в историю как «Павловские среды», он высказал предположение о существовании у шимпанзе сложной формы мозговой деятельности, отличающей этих обезьян от остальных животных. Так, на семинаре от 13 ноября 1935 года он утверждал, что в ходе проводимых его коллегами опытов можно наблюдать у шимпанзе «случаи образования знания, улавливания нормальной связи вещей». Павлов называл это «зачатками конкретного мышления, которым мы орудуем»30. Ведь «когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь». Анализируя поведение приматов, он приходил к выводу, что «когда обезьяна пробует и то, и другое, это и есть мышление в действии, которое вы видите собственными глазами»31.
После смерти Павлова в 1936 году работу в Колтушах возглавил его ученик академик Л. А. Орбели (1882—1958), и вновь восторжествовала концепция условных рефлексов. Замечания Павлова об обезьяньем «мышлении в действии» были отброшены. Первый серьёзный отчёт об итогах работы Павловской лаборатории с приматами появился в 1948 году, когда Советский Союз вступил в эпоху «холодной войны» и любой положительный отзыв о западной науке был невозможен32. Отчёт был представлен в виде вышедшей под редакцией Орбели монографии одного из сотрудников лаборатории Э. Г. Вацуро. Книга состояла из двух частей, в одной описывались собственные опыты, построенные на основе единого учения Павлова и Орбели, в другой давалась развернутая критика концепции Кёлера, которая была представлена как идеалистическая и ошибочная33.
Почти в то же самое время вышли ещё две книги о приматах, написанные советскими зоопсихологами с позиций сравнительной психологии. Автором одной из них былН. Ю. Войтонис (1887—1946), считавший себя учеником Вагнера. В 1934—1942 годах он возглавлял Лабораторию сравнительной психологии в Сухумском приматологическом центре, где в течение пяти лет (1935—1939) вместе с группой молодых коллег изучал поведение низших обезьян. К публикации книга была подготовлена его учениками Г. 3. Рогинским, Н. А. Тих и М. Ф. Нестурхом при активном участии Н. Н. Ладыгиной-Котс34.
Упоминая несколько раз об исследованиях Кёлера, Войтонис в своей работе сосредоточивается на собственных опытах. Особое внимание он уделяет обсуждению «ориентировочно-исследовательской» деятельности у обезьян, стадным отношениям среди них, а также проблеме пользования предметами как «орудиями». Термин «орудие» в его тексте редакторам пришлось не только взять в кавычки, но ещё и специально комментировать35, дабы защитить автора от возможных упреков в следовании западным подходам. Для Войтониса использование обезьянами орудий являлось свидетельством высокого уровня развития их интеллекта, способности улавливать связи между вещами36. При этом речь шла о возможности «орудийной деятельности» именно в условиях лабораторного эксперимента, когда присутствие человека побуждало обезьян научаться новым, прежде им неизвестным видам манипуляций.
Автором другой книги был Г. 3. Рогинский (1903—1957), опубликовавший её при поддержке кафедры психологии Ленинградского университета37. Будучи более скромной по содержанию, чем работа Войтониса, книга Рогинского содержала в себе подробный обзор идей западных авторов, а в её библиографических примечаниях значилось 141 издание на английском, немецком и французском языках. Одним из личных открытий Рогинского было обнаружение «избирательных реакций»: выяснилось, что в зависимости от обстоятельств обезьяны предпочитают то одни предметы, то другие38. Проверяя идеи Кёлера и Йеркса, Рогинский, как и другие советские ученые, подвергал их критике. Особое внимание он уделял выводу о том, что именно трудовая деятельность «отвечает» за специфику человеческой психики, за её отличие от психики приматов, обусловленной чисто биологическими факторами.
Если выделить общее, что объединяет истории о приматах, рассказанные советскими учеными с начала 1930-х и до конца 1950-х годов, то есть до начала международной разрядки напряженности и исчезновения наиболее грозных призраков «лысенковщины», то это попытки соотнести свои наблюдения с наблюдениями широко известных в межвоенные годы западных специалистов, работавших в области изучения психологии животных, в первую очередь Кёлера и Йеркса. Выводы последних стали своего рода непременной мишенью для многосторонней критики и со стороны павловской школы физиологии высшей нервной деятельности, и с позиций зоопсихологии, которая была представлена в СССР последователями Вагнера.
Накал этой критики несколько угас, когда по итогам Павловской сессии двух академий 1950 года, провозгласившей «единственно вер-
ным» павловское учение, советская зоопсихология, она же сравнительная психология, вынуждена была на некоторое время замолчать. Однако с появлением в конце 1950-х годов новых публикаций Лады-гиной-Котс стало очевидно, что ещё не все аргументы советской науки против западной высказаны.
Впрочем, то были последние критические залпы по старым идейным противникам, долгое время олицетворявшим вершины западной науки о приматах. Уже на рубеже 1950—1960-х годов теории, ассоциировавшиеся с именами Кёлера и Йеркса, перестали вызывать в Советском Союзе сколько-нибудь заметную реакцию. Примером тому служат публикации ученика Ладыгиной, эмигранта из Австрии К. Э. Фабри (1923—1990), в начале 1950-х вместе со своей наставницей едва ли не тайно практиковавшего зоопсихологию. Вслед за Ладыгиной Фабри предпринял попытку обсудить вопрос о происхождении трудовой деятельности. Результаты его работы в Сухуми и Московском зоопарке представлены в небольшой статье 1958 года. В ней он вообще не упомянул Йеркса и Кёлера, продемонстрировав тем самым готовность участвовать в научных дискуссиях нового уровня. Усиливавшийся интерес к этологии Конрада Лоренца (1903—1989)39 подтолкнул Фабри трактовать факт использования обезьянами различных предметов в новой, этологической, перспективе — через понятие «компенсаторных движений», означавшее особый вид биологической активности, который позволяет животному «быстро приспособляться к резко изменяющимся условиям среды»40.
Как видим, в историях о приматах, рассказанных учёными в 1930—1950-е годы, обезьяны, особенно шимпанзе, играли не одну, а, как минимум, две роли. Одна роль сводилась к тому, чтобы демонстрировать некое зачаточное состояние психической жизни, интеллектуальных способностей человека. Нужно это было для того, чтобы определить, насколько близко стоят люди к своим родственникам-обезьянам на лестнице эволюции. Поскольку решающие открытия в области эволюционной антропологии ещё не были сделаны, то и полной ясности в этом вопросе не было, что, в свою очередь, давало определённый простор для научной фантазии и далее — для критических выводов. Если ведущие западные специалисты по психологии животных в межвоенные годы, те же Кёлер и Йеркс, были склонны акцентировать сходства в интеллектуальном развитии человека и антропоидов, то их советские коллеги упирали на различия. Но их выводы зачастую были продиктованы логикой научного соперничества с западной наукой, соответственно появившиеся в СССР научные истории о приматах не были воплощением «чистого знания», были
«загрязнены» представлениями о превосходстве советской науки — орудия великой советской державы, морально и интеллектуально превосходящей конкурентов. И вторая роль приматов в том и заключалась, чтобы служить подтверждением этих представлений.
Трудно сказать, насколько искренним было несогласие авторов научных историй о приматах в сталинском Советском Союзе с их западными коллегами. Возможно, отчасти здесь мы встречаемся с ритуальным речевым штампом, неизбежным в обстановке насаждавшегося с начала 1930-х годов патриотизма. Вообще крайне сложно себе представить такую науку о психике и интеллекте — этих наиболее непрозрачных сторонах человеческой природы, которая была бы избавлена от тех или иных спекуляций с позиций морали. Йерксу и его коллегам исследования психики приматов в начале 1930-х годов служили средством поиска научных решений психологических проблем американцев в годы «великой депрессии»41. Точно так же и советским специалистам в период сталинского правления приматы «помогали» обосновать вывод, что в СССР нет ничего подобного проблемам, обрушившимся на американцев.
Приматы, освобождение Африки и истории о происхождении человека
Можно совершенно в духе Томаса Куна42 утверждать, что в начале 1960-х годов в советской науке о приматах произошла смена парадигмы. Не в последнюю очередь она была связана с тем, что лидеры прежней отечественной приматологии — Н. Н. Ладыгина-Котс, Н. Ю. Вой-тонис, Г. 3. Рогинский и Л. А. Орбели — ушли из жизни. Ещё более важным обстоятельством была смена повестки дня на уровне большой политики. Период сталинизма сменился «оттепелью» и «разрядкой международной напряжённости». Прямое противостояние советской империи враждебным ей странам уступило место более гибким формам соперничества, в том числе за влияние в «третьем мире». Эти тенденции затронули и науку о приматах.
С начала 1960-х годов внимание советских ученых приковано к Восточной Африке, где Луис Лики (1903—1972) и его коллеги-ант-ропологи по исследованиям в Олдувайском ущелье складывали великую сагу о доисторических предках современного человека. В сознание научной и широкой общественности в СССР входит таинственный мир австралопитеков и их современников — «людей умелых», казалось, заполнивших эволюционный разрыв между со-
временным человеком и обезьяной. И вместе с тем разве не странно, что потребовалось более трех десятилетий с момента первых сообщений о находках «африканских южных обезьян», чтобы африканская версия происхождения человека43 стала предметом культурных историй в Советском Союзе? Не было ли внешней причины в том, что эта тема вышла на первый план44, заслонив прежние повествования о работе с приматами в питомниках и лабораториях45 ? Думается, такой причиной было «освобождение Африки» — заключительный этап распада мировой системы колониализма.
Африканская родина человечества, на которую указывали открытия Лики и его коллег, сделалась также местом исследований нового типа в сфере приматологии. Африканские джунгли превратились в арену долговременных полевых наблюдений за дикими обезьянами в их естественной среде обитания. В Советском Союзе, похоже, не знали, что отдельные американские специалисты проводили такие исследования уже в 1930-е годы46: господствовало представление, будто только в 1960-е Африка стала полигоном «новой науки о приматах». Её становление связывали в первую очередь с именами Джорджа Шаллера (род. 1933), Джейн Гудолл (род. 1934) и Дайаны Фосси (1932—1985), чьи работы были опубликованы в Советском Союзе большими тиражами47.
Их исследования, безусловно, заслуживали всяческого внимания. Возможно, однако, что особенно привлекательным оказался тот факт, что все они были нестатусными учеными: Шаллер, случайно принявшийся за изучение горных горилл, был аспирантом университета Висконсина; наблюдавшая тех же приматов Фосси прежде работала врачом-профпатологом в Коннектикуте; англичанка же Гудолл вовсе не имела университетского образования, когда занялась исследованиями шимпанзе в танзанийском заповеднике Гомбе. Иначе говоря, все трое не были связаны с теми научными школами, которые столь долго критиковались советскими специалистами. Кроме того, все они, в особенности Гудолл и Фосси, оказались в самом центре борьбы с наследием колониального прошлого Африки, за сохранение её природных богатств, что не могло не вызывать симпатии к ним советской общественности. Верно, однако, и то, что Гудолл и Фосси удостоились самого пристального внимания мировых средств массовой информации. Их образы, их научная работа в африканских джунглях были широко представлены в изданиях Американского национального географического общества. Гораздо меньшего внимания удостоились другие приматологи, начавшие полевые работы на рубеже 1960-х и 1970-х годов.
Джейн Гудолл, «крёстная дочь» Луиса Лики, которой, как и Фосси, он лично посоветовал заняться наблюдениями за приматами в условиях дикой природы, была самой известной в СССР западной исследовательницей приматов. Об этом красноречиво свидетельствует то, что с момента первых публикаций на английском и русском языках её работы регулярно упоминались советскими специалистами по приматам. В своих наблюдениях за шимпанзе Гудолл, несомненно, продвинулась дальше многих исследователей, изучавших приматов лишь в условиях зоопарка и питомника. Два её открытия, сделанные в первый же год пребывания в Гомбе (1960), принесли ей мировую известность и заставили специалистов во всем мире отреагировать на них. Первое открытые — это употребление мясной пищи, которую самцы шимпанзе добывали, охотясь на более мелких животных; второе — изготовление обезьянами особых удилищ для добывания термитов, что было расценено Гудолл как пример орудийной деятельности у шимпанзе.
Восприятие советскими специалистами этих свидетельств опять оказалось идеологизированным. Ибо между сообщениями Гудолл и их восприятием в СССР вклинился канонический текст Фридриха Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» (1876). Согласно Энгельсу, мясная пища была одним из важнейших условий для развития человеческого мозга и всего человека48. Вместе с тем классик выразился достаточно неясно относительно того, поедали ли мясную пищу только люди как таковые или это могли делать и их предки — дикие обезьяны. Для самого Энгельса, замышлявшего свой текст как некую краткую версию всемирной истории от животного прошлого человечества до современной цивилизации с её классовой борьбой, вопрос этот был, видимо, второстепенным. Однако неясность его позиции привела к тому, что советские специалисты практически не вступили в дискуссию по этому поводу.
Совсем по-другому было воспринято сообщение Гудолл об использовании шимпанзе примитивных орудий труда — очищенных веток, палок, губок из листьев и камней — для достижения определённых целей49. То же можно сказать и о сделанных ею в этой связи общетеоретических выводах. Так, она писала50:
«Человек всегда считался единственным существом, способным производить орудия. В самом деле, одно из широко распространённых определений гласит, что человек — это существо, которое "изготовляет орудия по определённому плану". Тем не менее, благодаря наблюдениям таких вот различных случаев примитивного изготовления орудий, многие ученые пришли к выводу о необходимости более тонкого определения человека. Иначе, по словам Луиса Лики, нам придется признать шимпанзе человеком».
Наблюдения и выводы Гудолл об изготовлении шимпанзе орудий вызвали настоящий кризис у советских специалистов. Ведь Энгельс неоднократно подчёркивал на страницах своего текста, что именно труд отличает человека от животных, в том числе и от обезьян. Принципиальное значение имела следующая фраза: «Ни одна обезьянья рука не изготовила когда-либо хотя бы самого грубого каменного ножа»51. Поэтому советским исследователям не оставалось ничего иного, как оспорить историю, рассказанную Гудолл.
В 1973 году Фабри, используя серьёзно переработанную концепцию Ладыгиной, выступил в защиту ортодоксальной марксистской концепции трудовой деятельности, заявив, что обезьяны пользуются не «орудиями труда», а лишь «предметами труда», тогда как труд представляет собой деятельность, в ходе которой одновременно применяются и те, и другие52. Фактически «орудиям труда» шимпанзе, как их обозначила Гудолл, было отказано в праве считаться «орудиями», труд был оставлен целиком на человеческой стороне процесса антропогенеза.
На защиту «человеческой принадлежности» труда поднялись и другие советские специалисты. Г. Ф. Хрустов делал это в форме широких философских обобщений, позволявших ему утверждать, что «орудийная деятельность антропоидов» имеет-де свой объективный предел и преступить его дано лишь современному человеку53. Ученик Войтониса А. И. Кац (ум. 1975), изучавший целенаправленную деятельность у шимпанзе в Сухумском питомнике54, уже самим выбором предмета исследования поставил себя в рискованную исследовательскую позицию. Не случайно, видимо, он в своей работе о так называемом «чирканье» — примитивном рисовании у шимпанзе всячески подчеркивал биологическую природу этого феномена, свидетельствующего о неразвитости их интеллекта55. Фабри в комментариях к этому посмертно изданному тексту Каца, опираясь на свою концепцию компенсаторных движений, представил и другие аргументы для такого вывода56.
Короче говоря, советские специалисты по приматам выступили за дискурсивную монополию на труд и орудийную деятельность человека разумного, что было открытым выражением их приверженности концепции Энгельса. Но тут, совершенно неожиданно для всех, в их лагере обнаружился автор, готовый пожертвовать трудом в пользу приматов. Это был видный историк Б. Ф. Поршнев (1905—1972), предложивший публике одну из самых смелых историй о происхождении человека57.
По логике рассуждений Поршнева, предки человека разумного вполне могли трудиться и создавать каменные орудия труда. Но эта
деятельность ещё не делала их людьми. Свойство, согласно Порш-неву, радикально отличающее современных людей от «троглодитов», — не труд, а речь. Публикация в 1974 году книги Поршнева о предыстории человечества стала неслыханным событием, поскольку её автор открыто отступил от ортодоксального марксизма. Однако научный авторитет Поршнева, его сильная позиция в Научном совете по истории общественной мысли Академии Наук СССР, а также тот факт, что автор был уже мёртв к моменту выхода книги, сделали её издание возможным58.
Демарш Поршнева означал, что глубина человеческой истории может быть вновь утрачена. Вместе с тем благодаря Поршневу дистанция между человеком и до-человеком-троглодитом, обезьяной59, сократилась ещё больше, чем прежде. На этом фоне приматологические истории западных исследователей, включая самые «крамольные» реплики Гудолл, должны были представляться советским ученым менее дерзкими и предосудительными, чем версия Поршнева. В каком-то смысле появление его книги способствовало тому, что последующие истории о приматах, рассказывавшиеся новым поколением советских ученых, могли уже быть более свободными в смысле их категориальной «оснастки».
Приматы и феминистская приматология по-советски
Смятение в советской науке о приматах произвело ещё одно открытие Гудолл, сделанное ею в ходе полевых наблюдений за шимпанзе: весьма упорядоченные половые отношения у диких шимпанзе, высокий статус самок и их влияние на социальную жизнь сообщества антропоидов. Оно шло вразрез с суждениями Энгельса о присущей сообществам животных сексуальной ревности деятельных самцов, которая затем сгладилась на этапе существования первобытного человеческого стада с присущей ему половой свободой (промискуитетом)60. И на этот раз противоречие данных полевой приматологии с умозрительными построениями классика марксизма привело к открытым разногласиям в рядах советских ученых, их сообщество уже не выглядело таким монолитным, как прежде.
Сигналом разлада стала публикация в 1974 года статьи Л. А. Файн-берга. Вокруг неё разгорелась дискуссия, содержание которой решился изложить журнал «Советская этнография»61. В дискуссии приняли участие представители разных областей знания: философы, антропологи, этнографы, зоопсихологи.
Тезис Файнберга сводился к тому, что в сообществах приматов существует высокий уровень развития социальных отношений, «в прошлом считавшихся присущими только человеку»62. Ссылаясь на многочисленные наблюдения на Западе и в СССР за социальным поведением приматов, Файнберг в своей статье осторожно высказывался в пользу того, чтобы при изучении далёкого прошлого человечества использовать данные полевых наблюдений за приматами. Критика со стороны оппонентов побудила его высказаться более резко. Отвечая одному из членов редколлегии «Советской этнографии» московскому философу Ю. И. Семёнову, он заявил, что принципиально не согласен с мнением, будто в сообществах приматов существует так называемый «зоологический индивидуализм», то есть сексуальная ревность самцов63. Аргументируя свою точку зрения, Файнберг ссылался не только на западный опыт исследований, но и на работу ученицы Войтониса Н. А. Тих. Тем самым замечание Файнберга указывало, что в рамках формально единого сообщества советских ученых-марксистов подспудно процветал тип мышления, который можно было назвать профеминистским.
В самом деле, казалось бы, феминизм в Советском Союзе отсутствовал и как политическое течение, и как признанный тип академической мысли. Официальные заявления о решении «женского вопроса» в СССР посредством предоставления женщинам избирательных прав и возможности участия в публичной деятельности порождали уверенность в том, что феминистские взгляды совершенно невозможны в условиях советской действительности. Однако это оказалось не так. Приблизительно с середины 1960-х годов среди некоторых советских ученых начали нарастать настроения, которые можно было бы назвать профеминистскими. Они не были связаны ни с какой формой публичной политической активности, однако по сути были в значительной мере созвучны феминистским идеям, широко распространявшимся на Западе, прежде всего в США. Их носителями выступили женщины-ученые, которые, получив статус доктора наук, были готовы открыто высказывать специфически женский взгляд на некоторые проблемы общественной жизни. Это были женщины-при-матологи, изучавшие проблемы репродуктивности и социальной организации у приматов.
По целому ряду причин, в первую очередь потому, что она не исследовала половые отношения у приматов, Ладыгина-Котс не входит явным образом в число профеминистски мысливших приматологов. В то же время эта советская женщина-ученый, сделавшая отличную карьеру, была для других исследовательниц настоящим
символом успеха, способности добиться высокой степени независимости. Её пример способствовал тому, что приматология в послевоенном Советском Союзе всё более активно осваивалась женщинами. В США этот процесс был выражен ещё сильнее: там доля приматологов-женщин к 1981 году достигала трети от общего числа специалистов в этой области64.
Первой из советских женщин-приматологов, которая стала активно подчеркивать значение «женской темы» для науки, была ученица Войтониса профессор факультета психологии Ленинградского университета Н. А. Тих (1912—1989), с 1936 по 1952 год работавшая в Сухумском питомнике. Она не была склонна продолжать научную проблематику Ладыгиной и занималась тем, что можно было бы назвать «социологией приматов». Однако ввиду невозможности для марксистской науки использования такого термина, Тих продолжала именовать свои исследования «сравнительной психологией». В итоговой работе «Предыстория общества» (1970), она подвергла критике концепцию мужского доминирования, избрав мишенью для этого некоторые выводы британского зоолога Солли Цуккерма-на (1904—1993), в 1930—1960-х годах считавшегося одним из ведущих специалистов в области приматологии на Западе.
Прежде всего Тих указала на плохую организацию научных опытов Цуккермана в Лондонском зоопарке (1925), на то, что сделанные им выводы базировались на слишком кратковременных наблюдениях за приматами. Однако главные её замечания касались общего пафоса выводов Цуккермана65:
«Итак, картина жизни в сообществе обезьян выглядит, по Цуккерману, довольно мрачной. "Безудержный эгоизм", в основе которого лежит в первую очередь сексуальная потребность, вызывающая непрерывные "сексуальные бои", массовая гибель самок и детёнышей, полная безучастность членов стада к судьбе друг друга, безразличное отношение к детёнышу всех, кроме матери (но и для нее это только "маленький меховой предмет"), проституирование своего пола, "чтобы выжить в условиях стадной жизни", полное отсутствие каких бы то ни было дружественных связей между индивидами, — вот общая характеристика, которую даёт Цуккерман сообществу наших ближайших сородичей среди животного мира. Распространяя эти явления на общественную жизнь людей, автор как бы говорит: таковы и мы с вами, уважаемые читатели, ибо в основе и наших отношений лежит тот же безудержный эгоизм, а главным фактором общественных отношений является сексуальная потребность, борьба за сексуальное общение и проституция слабых (физически и экономически) по отношению к сильным, господствующим индивидам с целью добиться материальных благ».
Ещё одним объектом критики Тих стали идеи Семёнова, чья концепция «зоологического индивидуализма самцов» была рассмотрена ею в одном ряду со взглядами Цуккермана66. Сам этот факт указывает на то, что в личной борьбе Тих за научную истину гендерный подход стал играть важную роль. Подчеркивая вклад женского пола в предысторию человечества, Тих указывала на технические новации, которые могли быть осуществлены женщинами. Тем самым она стремилась разрушить один из распространенных стереотипов, отводящих женщинам роль аутсайдеров истории, не способных поддерживать прогресс. Характерна следующая её фраза67:
«Если говорить о дальнейшей эволюции техники, то можно думать, что такие предметы, как скребла, иглы и другие мелкие орудия труда, являются продуктом деятельности самок. Таким образом, человеческая культура создавалась и развивалась представителями обоих полов, а на заре человечества самками, даже, вероятно, в большей степени, чем самцами».
В истории, рассказанной Тих о социальной жизни приматов Сухумского питомника, делался акцент на целом ряде сюжетов, имеющих прямую связь с отношениями полов в человеческом обществе. Она обсуждала статус самцов и самок в сообществе гамадрилов, особенности ухаживания за потомством, вопрос о детоубийстве, эволюционный механизм передачи материнского поведения от самок к самцам и формирование на основе этого особого «отцовского инстинкта», который проявляется уже у первых людей. Вряд ли стоит связывать интерес Тих к этим сюжетам только с её научной добросовестностью, педантичным вниманием к «мелочам», ускользнувшим от взгляда других советских исследователей. Акценты в историях, рассказываемых учеными, всегда показывают, что представляется важным для человека, расставляющего акценты. Иначе говоря, они не свободны от ценностей и строятся по определённым правилам. Для Тих эта «несвобода от ценностей» означала возможность излагать историю о приматах с учетом социальной роли обоих полов, делать значимыми проблемы, не представленные в научном и политическом дискурсах того времени. То были проблемы статусов мужчин и женщин в советской семье, скрытого семейного насилия и формирования ответственного родительства.
В отличие от США, где политические дискуссии о гендерном неравенстве, инициированные феминистками, тесно соприкоснулись с научными историями женщин-приматологов68 (Филис Джей-Долхиноу, Джейн Боггес, Линда Федиган, Сьюзан Шевалье-Школьникофф, Сара Блаффер Харди и др.), в Советском Союзе
научные истории женщин-приматологов звучали без видимой связи с политическим дискурсом. Однако фактически они сами оказались своеобразной разновидностью политического дискурса, обращённого против наиболее одиозных форм сексизма в научной теории.
В известном смысле ограниченным оказался и выбор тем для дискуссии, что объясняется опять-таки отсутствием публичной феминистской политики в СССР. В то время как американские женщины-при-матологи широко обсуждали целый спектр различных проявлений женской сексуальности, советские женщины-приматологи касались этой темы лишь вскользь. И всё же они делали это, а поводом стала их критика пресловутого «зоологического индивидуализма самцов».
Важно отметить, что научные истории о сексуальности в СССР вообще были редкостью. Похоже, Семёнов был первым, кто попытался заговорить об этом с позиций биосоциальной теории69. Но, выведя сексуальность из области умолчания, он представил односторонний взгляд на эту сторону жизни, чем дал удобный повод и для критики в свой адрес, и для начала дискуссии. Вслед за Тих его взгляды стала критиковать Л. В. Алексеева из академического Института биофизики в Пущине, обрушившаяся на тезис Семёнова, согласно которому основная цель приматов-самцов — «обеспечить по возможности более полное удовлетворение своего полового инстинкта»70.
Алексеева, защитившая в 1947 году кандидатскую, а в 1974 — докторскую диссертацию, специализировалась на проблемах репродуктивного поведения у приматов. Тезису о «зоологическом индивидуализме самцов» она противопоставила сообщение о существовании активной женской сексуальности71:
«Именно женские особи ранних гоминид, как и самки обезьян, оказывались более активными в поисках половых партнеров. А представления о безудержном сексуальном стремлении самцов обезьян, прегоминид и древнейших гоминид (Семенов, 1966 и др.) — не более чем антропоморфизм».
Это высказывание Алексеевой об активной сексуальности са-мок-приматов удивительным образом перекликается с центральным тезисом американской исследовательницы поведения приматов Сары Харди, чьи работы появились в те же самые годы72. Однако не оно было главным положением в работе Алексеевой. Своё мнение о сексуальности она поместила в рамки более широкого повествования о социальных отношениях73:
«Редкие и краткие периоды эструса (букв, «течка» — период репродуктивной активности у самок. —Д. М.) у обезьян, когда могут реализоваться
половые связи, не играют большой роли в объединениях обезьян. Значительно более прочными и длительными оказываются связи матерей с детьми и внуками. Необходимость помогать самкам с детёнышами и защищать их
(выделено мной. —Д. М.) — важная основа стадного объединения обезьян. От успешности выращивания потомства зависит судьба видов».
Если вдуматься, здесь выражен не только итог многолетних наблюдений специалиста в области сексуального поведения животных, но и сама суть женского опыта в СССР 1970-х. Это своего рода призыв к мужской половине общества задуматься о проблемах его женской части. Текст Алексеевой был чем-то вроде признания советской женщины-ученого в том, что эгоистическая форма сексуальности легко может оказаться источником социальных противоречий. Сотрудничество между полами среди людей должно быть таким же стабильным, как и между известными приматами.
Истории, которые рассказывали советские женщины-приматоло-ги, не были формой радикальных выпадов против патриархата. Скорее это были умеренные, даже умиротворяющие повествования, призванные лишь обратить внимание на грубые формы сексизма в научной теории. Дальше этого они не шли, возвращаясь в итоге к более традиционным призывам к сотрудничеству и взаимопомощи между полами. Именно это позволяет называть их профеминистскими, то есть лишь приближающимися к феминистским. Социальные ценности, которыми они были «загрязнены», оказались артикулированы не вполне явно. Причина этого не только в том, что специалисты по сексуальному и репродуктивному поведению приматов стремились быть максимально объективными в поисках научной истины, но и в отсутствии аудитории, к которой такие истории могли бы адресоваться.
* *
*
Социальная история исследований приматов, сложившаяся во многом благодаря работам Донны Харауэй74. показывает, что в XX веке эти исследования никогда не оставались областью чистой теории. Пытаясь представить собственный образ научной истины, специалисты по психике и поведению животных в своих сообщениях о научной работе с приматами редко оставались свободными от разделявшихся ими ценностей. Более того, именно в рамках приматологических исследований та или иная ценностная ориентация проявлялась наиболее наглядно. К этому подталкивал сам предмет исследования: приматы, их поведение и социальная
жизнь воспринимались как естественная модель бытия человека и человеческих коллективов.
Для советских ученых приматы тоже были источником плодотворных знаний об основах человеческой природы, её биологических, психических, даже социальных проявлениях. Кроме того, в истории советской науки им отводились разные роли — от роли ресурса для улучшения человеческой телесности до роли объекта медицинских экспериментов и упрощённой модели человека, позволяющей строить теории о современном состоянии и происхождении человека. Наряду с этим приматы продолжали исполнять и важную символическую функцию: становились героями научных историй, повествующих о борьбе за точное и объективное отображение действительности с позиций марксизма. Причём в этих историях репертуар их ролей мог обновляться, поскольку менялся текущий политический контекст, а личные убеждения исследователей оказывались далеко не единообразными.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Огонёк, 1935, 5 сентября. № 25 (535).
2 Конгресс в Ленинграде был устроен по инициативе сталинского руководства СССР, стремившегося продемонстрировать свою способность поддерживать контакт с учёными зарубежных стран. Он не мог бы состояться без участия в нём И. П. Павлова, присутствие которого стало условием приезда западных ученых.
3 Kojevnikov A. The Great War, the Russian Civil War, and the Invention of Big Science // Science in Context, 2002. Vol. 15 (2). P. 239-275.
4 См.: Кёлер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. М., Изд. Комакадемии, 1930.
5 Работы Воронова публиковались в СССР. См., например: Воронов С. Завоевание жизни. М., Госмедиздат, 1928; Воронов С., Александреску Г. Пересадка семенников от обезьяны человеку. M.-JL, Госиздат, 1930.
6 Россиянов К. О. Опасные связи: И. И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными обезьянами // Вопросы истории естествознания и техники, 2006. № 1. С. 3—51. См. также: Rossüanov К. Beyond Species: Il’ya Ivanov and His Experiments on Cross-Breeding Humans with Anthropoid Apes // Science in Context, 2002. Vol. 15 (2). P. 277-316.
7 Блестящий анализ этической стороны проекта Иванова дан Россияновым. Заслуживает внимания и работа О. Шишкина, также посвящённая этому сюжету, но она, скорее, относится к жанру детектива. См.: Шишкин О. Красный Франкенштейн. Секретные эксперименты Кремля. М., УльтраКультура, 2003.
8 Наиболее полно эти идеи изложены в: Мечников И. И. Отношение между долголетием и длиной толстых кишок // И. И. Мечников. Академическое собрание сочинений. Т. 15. М., Госмедиздат, 1962. С. 362—367.
9 О развитии евгеники в Советской России см.: Adams М. В. Eugenics as Social Medicine in Revolutionary Russia: Prophets, Patrons, and the Dialectics of Discipline-Building // S. G. Solomon and J. F. Hutchinson (eds.) Health and Society in Revolutionary Russia. Bloomington, Indianapolis, Indiana Univ. Press, 1990. P. 200—223.
10 Плаггенборг Ш. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб., Журнал «Нева», 2000. С. 123.
11 Богданов А. А. Борьба за жизнеспособность. М., Новая Москва, 1927. С. 86.
12 Богомолец А. А. Загадка смерти. М., Изд-во Наркомздрава РСФСР, 1927. С. 39-40.
13 См.: Богомолец А. А. Продление жизни. Киев, Изд-во АН УССР, 1939.
14 Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки / Под ред. Э. И. Колчинс-кого. СПб., Дмитрий Буланин, 2003. С. 577—664, 728—782.
15 Грекова Т. И., Ланге К. А. Трагические страницы истории Института экспериментальной медицины (20—30-е годы) // Репрессированная наука. Вып. 2 / Под ред. М. Г. Ярошевского. СПб., Наука, 1994. С. 9—23.
16 МалисГ. Ю. Сухумская медико-биологическая станция //Природа, 1952. № 3. С, 47.
17 О роли института Пастера в Гвинее см.: Conklin A. L. A Mission to Civilize: Republican Idea of Empire in France and West Africa, 1895—1930. Stanford, Stanford Univ. Press, 2000. P. 60-62, 193, 246, 272.
18 Tux H. А. Сухумский питомник обезьян // Природа, 1951. № 1.С.85.
19 Об истории приматологии в Колтушах см.: Фирсов А. А. Из истории колтушс-кого приматологического центра // Репрессированная наука. Вып. 2... С. 200—208.
20 См.: Воронин Л. Г. В Африку за обезьянами. М., Госкультпросветиздат, 1950.
21 Чернышёв В. И. К вопросу об организации нового приматологического центра в СССР // Вопросы антропологии, 1979. Вып. 61. С. 180—181. См. также: он же. О некоторых способах отлова и содержания в карантине обезьян в Эфиопии // Вопросы антропологии, 1978. Вып. 59. С. 165—168.
22 История науки в контексте политики империализма стала в последнее время темой многочисленных публикаций. См., например: PaUadino Р., Worboys М. Science and Imperialism // Isis, 1993. Vol. 84. No. 1. P. 91—102; Walls S. J. Epidemics and History: Disease, Power, and Imperialism. New Haven, Yale Univ. Press, 1999; SchiebingerL. Plants and Empire: Colonial Bioprospecting in the Atlantic World. Cambridge, Harvard Univ. Press, 2004.
23 Серия ценных фотографий, показывающих работу H. Н. Ладыгиной-Коте с приматами, равно как и работу А. Ф. Котса и его сотрудников в Музее, представлена в издании: Богданов П. В. Коллекции Государственного Дарвиновского музея: иллюстрированный альбом. М., Альфа-Принт, 2002.
24 См.: Ладыгина-Коте H. Н. Исследование познавательных способностей шимпанзе. М., Госиздат, 1923.
25 В 1916 году Ладыгина-Коте была приглашена работать в Институт психологии МГУ, где проводила практикум по экспериментальной психологии. В 1941 году ей была присуждена степень доктора биологических наук, в 1945 году она была принята в качестве старшего научного сотрудника в сектор психологии Института философии АН СССР.
26 См.: Ладыгина-Коте H. Н. Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях. М., Издание Гос. Дарвиновского музея, 1935.
27 О В. А. Вагнере см.: Krementsoy N. i. V. A. Wagner and the Origin of Russian Ethology// International Journal of Comparative Psychology, 1992. Vol. 6. No. 1. P. 61—70.
28 Ладыгина-Коте Н. Н. Дитя шимпанзе и дитя человека... С. 221—223, 234.
29 Ладыгина-Котс Н. Н. Развитие психики в процессе эволюции организмов. М., Советская наука, 1958. С. 152—179. См. также: Ладыгина-Котс Н. Н. Конструктивная и орудийная деятельность высших обезьян. М., Изд-во АН СССР, 1959.
30 Павловские среды. Протоколы и стенограммы физиологических бесед. M.-JI., Изд-во АН СССР, 1949. Т. 2. С. 17.
31 Там же. С. 430.
32 Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки... С. 830—907.
33 См.: Вацуро Э. Г. Исследование высшей нервной деятельности антропоида (шимпанзе) / Под ред. академика JI. А. Орбели. М., Изд-во АМН СССР, 1948.
34 См.: Войтонис Н. Ю. Предыстория интеллекта (К проблеме антропогенеза). М.-Л., Изд-во АН СССР, 1949.
35 Там же. С. 157.
36 Там же. С. 159.
37 Рогинский Г. 3. Навыки и зачатки интеллектуальных действий у антропоидов (шимпанзе). Л., Изд-во ЛГУ, 1948.
38 Там же. С. 149-161.
39 Этот интерес явным образом продемонстрирован в следующей публикации: Вопросы зоопсихологии, этологии и сравнительной психологии / Под ред. К. Э. Фабри. М., Изд-во МГУ, 1975.
40 Фабри К. Э. Обращение с предметами у низших обезьян и проблема зарождения трудовой деятельности // Советская антропология, 1958. Т. 2. № 1. С. 29.
41 Анализ работы Р. Йеркса с позиций социальной истории науки см.: Haraway D. J. Primate Visions: Gender, Race, and Nature in the World of Modern Science. New York, Routledge, 1989. P. 59—83. Сосредоточенность «американских» историй о приматах в 1930-е годы на проблемах социального беспорядка — на забастовках рабочих и на семейных разводах — специально обсуждается в работе того же автора, см.: Haraway D. J. Simians, Cyborgs, and Women: The Reinvention of Nature. New York, Routledge. 1991. P. 84.
42 См.: Кун Т. Структура научных революций. М., ACT, 2002.
43 В 1876 году Ф. Энгельс, вполне в духе естественной истории XIX века высказал мысль, что родиной антропоидных предков человека была не Африка, а «некий обширный материк, ныне погружённый на дно Индийского океана». См.: Энгельс Ф. Диалектика природы. М., Госполитиздат, 1948. С. 134.
44 С 1960-х годов вообще усиливается количество публикаций по антропогенезу, в том числе рассчитанных на широкую аудиторию. См., например: Нестурх М. Ф. Приматология и антропогенез. М., Медгиз, 1960; он же. Происхождение человека. М., Наука, 1970; Эйдельман Н. Я. Ищу предка. М., Молодая гвардия, 1970.
45 В 1960—1970-е годы наиболее значительные публикации по результатам физиологических исследований приматов принадлежали представителю нового поколения павловской школы Л. А. Фирсову. См.: Фирсов Л. А. Память у антропоидов (физиологический анализ). Л., Наука, 1972; он же. Переменный лабиринт — новый способ изучения сложного поведения человекообразных обезьян // Вопросы антропологии, 1975. Вып. 50. С. 183—192 и др.
46 Кларенс Рей Карпентер проводил полевые исследования нечеловекообразных обезьян в Азии в 1930-е годы. О них см.: Haraway D. J. Primate Visions... P. 84—117.
47 Cm.: ІНаллер Дж. Б. Год под знаком гориллы. М., Мысль, 1968; Гудом Дж. Мои друзья дикие шимпанзе // Знание — сила, 1972. № 5, 6, 8; Лавик-Гудолл Дж. ван. В тени человека. М., Мир, 1974; Фосси Д. Гориллы в тумане. М., Прогресс, 1990.
48 Энгельс Ф. Диалектика природы... С. 139—140.
49 Гудолл Дж. Мои друзья дикие шимпанзе // Знание — сила, 1972. № 5. С. 29—30.
50 Лавик-Гудолл Дж. ван. Указ. соч. С. 38.
51 Энгельс Ф. Указ. соч. С. 435.
52 Фабри К. Э. Зоопсихология и антропогенез // Природа, 1973. № 2. С. 84—85.
53 Хрустов Г. Ф. Истоки трудовой теории антропогенеза // Вопросы антропологии, 1977. Вып. 56. С, 3-20.
54 О научных исследованиях А. И. Каца в период студенчества см.: Воитонис Н. Ю. Предыстория интеллекта... С. 162—163.
55 Кац А. И. «Рисование» — чирканье у шимпанзе и маленьких детей // Вопросы антропологии, 1978. Вып. 59. С. 145.
56 Фабри К. Э. К статье А. И. Каца «’’Рисование” — чирканье у шимпанзе и маленьких детей» // Вопросы антропологии, 1978. Вып. 59. С. 146.
57 См.: Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии). М., Мысль, 1974.
58 Эти обстоятельства специально подчеркивались в Предисловии от издательства.
59 Научное название шимпанзе обыкновенного, наиболее широко распространенного в Африке: Pail troglodytes.
60 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения: В 9 т. М., Политиздат, 1987. Т. 6. С. 119.
61 Фаинберг Л. А. О некоторых предпосылках возникновения социальной организации // Советская этнография, 1974. № 5. С. 94—103. Тамже статьи В. П. Алексеева, С. А. Арутюнова, В. В. Бунака, Г. Е. Маркова, Ю. И. Семёнова, К. Э. Фабри.
62 Фаинберг Л. А. Указ. соч. С. 103.
63 Фаинберг Л. А. Ответ оппонентам//Советская этнография, 1974. № 5. С. 124—125.
64 Fedigan L. М. Science and the Successful Female: Why There Are So Many Women Primatologists // American Anthropologist, New Series, 1994. Vol. 96 (3). P. 531.
65 Tux H. А. Предыстория общества (Сравнительно-психологическое исследование). Л., Изд-во ЛГУ, 1970. С, 45.
66 Тамже. С. 44, 279-280.
67Тамже. С. 284.
68 Haraway D. J. Primate Visions... P. 279—267; Haraway D. J. Simians, Cyborgs, and Women... P. 21-42, 81-108.
69 См.: Семёнов Ю. И. Как возникло человечество. М., Наука, 1966.
70 Там же. С. 107.
71 Алексеева Л. В. Приматоведение и предыстория человеческого общества // Вопросы антропологии, 1978. Вып. 59. С. 34.
72 Hrdy S. В. The Eangurs of Abu: Male and Female Strategies of Reproduction. Cambridge (Mass.), Harvard Univ. Press, 1977; Hrdy S. B. The Woman That Never Evolved. Cambridge (Mass.), Harvard Univ. Press, 1981. О работе Сары Харди см.: Haraway D. J. Primate Visions... P. 349—367.
73 AieKceeea Л. В. Указ. соч. С. 28—29.
74 См. сноску 41.
