CC BY
96
Л.И.Соболев
ОБ ОТКЛИКАХ НА "ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ"
Предлагаемые заметки посвящены анонимной статье в газете "Гласный Суд"; но эта небольшая статья рассматривается в контексте других откликов на "Преступление и наказание". Наиболее полная на сегодняшний день библиография прижизненных откликов на этот роман — в комментарии к Полному собранию сочинений Достоевского (т. 7); но и названный обзор, по-видимому, далеко не полон: мне известны два, не отмеченных в комментариях, отзыва на роман, появившихся в 1867 г.
Как писал Б.М. Эйхенбаум в статье о Некрасове, "суждения современников-врагов интереснее, содержательнее и точнее, чем неопределенные, расплывчатые похвалы друзей и потомков"1. Никто в 1866 г. не предполагал, что новый роман Достоевского войдет в школьную программу, а еще намного раньше автор его обретет мировую славу. Только Ник. Ник. Страхов, проницательнейший критик, смог понять и оценить сложнейшую проблематику романа — остальным, писавшим о "Преступлении и наказании", это оказалось не по силам.
14 февраля 1867 г. выходит 12 номер "Русского Вестника" за 1866 г., где напечатаны последние главы "Преступления и наказания". Но еще раньше, как известно, появлялись отклики на печатающийся роман. Начну с журнальной заметки, не попавшей, насколько я могу судить, в библиографию "Преступления и наказания". Речь идет о новогоднем выпуске иллюстрированного дамского журнала "Новый Русский Базар"; журнал выходил три раза в месяц, нас
интересует № 2, от 1 января 1867 г. В обзоре "Столичная жизнь", подписанном "К.Костин", говорится: «Роман, печатающийся в "Русском Вестнике", не представляет того интереса, который бы должен представлять роман как изображение духа того или другого времени или лиц, имеющих общий, типический характер... Герой нового романа Ф.М.Достоевского — нравственный урод. Конечно, уроды могут быть очень интересны, тем не менее, они не должны быть героями романа, точно так же как уголовное дело не должно быть его основанием.
Руководящая мысль этого произведения, как показывает само заглавие, — совершение преступления и затем его наказание; и как интересный процесс из уголовной практики — это произведение, помимо серьезного, бытового значения, читается с интересом, ибо автор так обработал психологическую сторону этого дела, он с такой анатомической подробностью следит за всеми движениями нервов своего исключительного героя, что читатель ни на минуту не усомнится, что автор обладает немалым талантом и умеет возбуждать до болезненности внимание читателя, заставляя его видеть осязательно всю ту сердечную драму, которую переживает Раскольников, главное действующее лицо, совершившее убийство. Кроме этого лица есть еще мастерски очерченные и другие. Но зато есть и преднамеренные карикатуры, казненные современною жизнью и толками.» (с. 19).
Итак, первое: герои романа нетипичны — характернейший упрек Достоевскому; вспомним его спор с Гончаровым или начало "Братьев Карамазовых". «Раскольников, — пишет А.С.Суворин в газете "Русский Инвалид", — вовсе не тип, не воплощение какого-нибудь направления, какого-нибудь склада мыслей, усвоенных множеством». И далее: "Раскольников, как явление болезненное, подлежит скорее психиатрии, чем литературной критике" (1867. 4/16 марта. № 63). Эти же соображения Суворин выскажет через несколько дней в газете "Санкт-Петербургские Ведомости" (этот отзыв тоже не отмечен в библиографических обзорах): в "Недельных очерках и картинках", подписанных "Незнакомец", критик заметил: «Г. Достоевский в романе своем "Преступление и наказание" вывел перед нами <...> образованного убийцу, который решается на преступление из каких-то филантропических видов и оправдывает себя примерами великих людей, не останавливавшихся перед злодеяниями для достижения своих целей. Очевидно, убийца г. Достоевского, Раскольни-
ков, лицо совершенно фантастическое, ничего общего не имеющее с действительностью, которая продолжает нам доставлять убийц образованных и необразованных, руководящихся в своих деяниях исключительно духом стяжания. Просвещение, даже полупросвещение, тут ни при чем; если оно может дать в руки убийцы какие-нибудь софизмы, то оно же их и отнимает у него, потому что никогда и никого не учит злодеяниям: надо быть или совершенно испорченной натурой, или натурой больной до сумасшествия, чтобы в книгах почерпать материал для оправдания уголовных преступлений. Между тем находились люди, которые готовы были указывать на Раскольникова как на представителя известной части молодежи, получившей вредоносное образование. Но где же доказательства, где тень доказательств? Базаровых мы встречали в действительной жизни, но Раскольниковых ни действительная жизнь, ни уголовная практика нам не представила» (1867. 12 марта).
Разговор о типичности, для современников вовсе лишенный какого бы то ни было академизма — вспомним сравнительно недавние обсуждения книг и фильмов с точки зрения — "бывает так в жизни или не бывает" — в данном случае имел особую остроту — ведь Г.З.Елисеев в "Современнике" обвинил Достоевского в клевете на молодое поколение ("целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом")2. И в газете "Гласный Суд" возражения Елисееву делаются, как и у Суворина, с нажимом на безумие главного героя: "... если даже автор в лице Раскольникова и действительно хотел воссоздать новый тип, — то попытка эта ему не удалась. У него герой вышел — просто-напросто сумасшедший человек, или, скорее, белогорячечный, который, хотя и поступает как будто сознательно, но, в сущности, действует в бреду, потому что в эти моменты ему представляется все в ином виде" (Гласный суд. 1867. 16/28 марта. № 159. Из колонки "Заметки и разные известия"). И только Страхову удалось понять смысл характера героя и отношение к нему автора: "Он изобразил нам нигилизм не как жалкое и дикое явление, а в трагическом виде, как искажение души, сопровождаемое жестоким страданием. По своему всегдашнему обычаю, он представил нам человека в самом убийце, как умел отыскать людей и во всех блудницах, пьяницах и других жалких лицах, которыми обставил своего героя"3.
В статье из газеты "Гласный Суд" сказано, что "со времени открытия новых судебных учреждений все эти уголовные повести и романы, которыми так богата наша литература последних годов, — прекратятся сами собою, потому что несравненно поучительнее читать подлинные процессы, нежели испорченные из них извлечения, подобранные сообразно с извращенными вкусами авторов. Возьмите, например, процесс купеческого сына Мазурина, хладнокровно поливающего, в течение нескольких месяцев, труп убитого им человека ждановской жидкостью для очищения воздуха; преступника, у которого недостало даже соображения и смелости вытащить свою жертву из того самого амбара, в котором он очень хладнокровно резнул приятеля бритвой, чтобы обчистить его карманы!". Напомню, в чем состоит дело Мазурина.
Художник академии, ювелир, Илья Иванович Калмыков, отправился (в Москве) к Василию Федоровичу Мазурину 14 июня 1866 г. и пропал. В феврале полиция проникла в дом Мазурина: "Труп Калмыкова, почти истлевший и издававший невыносимый запах, лежал в маленькой комнатке за магазином, дверь в который была заставлена шкафом, а единственное окно, было закрыто внутренними створнями. По всей вероятности, убийца обливал труп какою-нибудь жидкостью", сообщается в "Санкт-Петербургских Ведомостях" от 4 марта 1867. № 62. С. 3. Через день в газете (тот же "Гласный Суд") новые подробности: "убийца <...> вынул <из конторки> бритву и между лезвием и ручкой положил палочку, обернул ее бумагою и потом, связав крепко бечевочкой, чтобы бритва не шаталась и чтобы удобнее было ею действовать, спокойно вошел в комнату <...> взял его <Калмыкова> левой рукой за плечо, а правой так сильно нанес бритвой рану по горлу своей жертвы, что Калмыков, не вскрикнув, повалился на пол и захрапел". Здесь же указано, что убийца поливал труп ждановской жидкостью. Убийце не более 25 лет, убитому — 30.
Давно известно, какую огромную роль в работе Достоевского играла уголовная хроника — и в "Преступлении и наказании" отразилось дело раскольника Чистова, убившего двух старух с целью ограбления (отчет помещен в "Голосе", в сентябре 1865 г.), и мазуринское дело откликнется в романе "Идиот" (упоминанием ждановской жидкости). Но самое существенное, пожалуй, это сопоставление Рас-кольникова с еще одним убийцей — студентом Даниловым, предпринятое в статье из газеты "Гласный Суд". Напомню вкратце суть дела.
В середине февраля в газетах печатался отчет об уголовном процессе по делу студента Алексея Михайловича Данилова, убившего в Москве (в январе 1866 г.) отставного капитана Попова, ростовщика, и его служанку Марию Нордман. Вот что пишет автор газетной статьи: "Раскольников — человек дикий, больной, белогорячечный, одним словом, воспроизведение больной, тоже отчасти горячечной фантазии; Данилов же — красивый франт, не имеющий с университетскими товарищами ровно ничего общего и постоянно вращающийся между женщинами, ювелирами и ростовщиками. Раскольников убивает старуху единственно только потому, что дворника не было дома, а топор лежал под лавкой; он глупейшим манером зарывает захваченные вещи где-то вблизи здания министерства государственных имуществ у Синего моста и потом опять бежит, сомневаясь, наяву он сделал преступление или все это видел в белогорячечном бреду, — Данилов же действует вовсе не так. Этот красивый салонный франт действует очень основательно, — и если бы не несчастная рана на руке, — Бог знает, открылось ли бы что-нибудь; вероятнее, что нет. Данилов — человек практический, созревший с двадцати, а может быть и с пятнадцати лет; на господ этого сорта университет может иметь такое же влияние, как на гуся вода, т.е. самое поверхностное. Это одна из тех, довольно часто встречающихся у нас личностей, для которых юности не существовало; они уже с десятилетнего возраста начинают приучаться на елках к изысканным светским манерам и волокитству. Иначе ничем нельзя объяснить желания красоваться на скамье подсудимых и убийственного хладнокровия, с каким выслушал этот изящный господин приговор суда, хотя и смягченный, но, в сущности, вовсе не мягкий. Одним словом, Данилов столько же похож на Раскольникова, сколько живая, хотя и печальная действительность может походить на произведение болезненно настроенного воображения". Рана на руке Данилова — шрам, который выдал убийцу, когда его опознал один из работников магазина (Данилов приходил в ювелирный магазин закладывать кольцо). А появление Данилова в судебной зале, сообщает журнал "Домашняя беседа", "на присутствующих и преимущественно на дам произвело сильное впечатление"; "<...> такого спокойствия и хладнокровия нам не приходилось видеть ни в одном из подсудимых". "У него не дрогнул ни один мускул в лице; хладнокровию своему он не изменил ни одним движением: после чтения приговора он спокойно сел, картинно облоко-
тившись на решетку" (Домашняя Беседа. Вып. 11. 1867. 11 марта. Заметка В.Аско-ченского в разд. "Блестки и изгарь", под заглавием "Страшный вопль". С. 337—338).
Таким образом, для многих современников Достоевского сюжет его романа и главный его герой — воплощение больной фантазии. Читатели не только не видят в "Преступлении и наказании" глубочайшей проблематики и сложнейшей идеологии, но и отказывают ему в простом правдоподобии. А ведь сам Достоевский, узнав о деле Данилова, писал А.Н.Майкову: "Ихним реализмом — сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты. Случалось" (28 (2), 329).
Примечания
1 Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969. С. 36.
2 Современник. 1866. № 2. Раздел "Журналистика". С. 277.
3 Отечественные записки. 1867. № 3. С. 331.
