CC BY
95
[взаимосвязь литературы и языка]
П. С. Глушаков
ОБ ОДНОЙ СЕМАНТИЧЕСКОЙ ОСОБЕННОСТИ ПРОЗЫ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА
PAVEL S. GLUSHAKOV
ON A SEMANTICS PECULIARITY OF VASILY SHOUKSHIN'S PROSE
В статье установлено, что художественная действительность и мир языка, согласно поэтике В. Шукшина, не «сотворенное», а творимое. Усложнение языковых поисков, по мнению автора статьи, идет в прозе писателя по нескольким основным направлениям: это семантические наращивания, метафоризация, различные виды контекстирования, а также формальные структурные изменения — анаграммы, графемы. В текстах Шукшина наблюдается также широкое «поле» разноуровневых и разновекторных бинарных и тернарных оппозиций, что свидетельствует об усложнении поэтического мышления писателя.
Ключевые това: Василий Шукшин, поэтика, структурные оппозиции, слово, семантика, интерпретация.
The paper detects belles-lettres reality and language world of V. Shoukshin's poetics is not a "created" but "being created" one. The author considers the complication of language prospecting is on several general areas, i. e. semantic accumulations, metaphorising, various types of contexting and formal structural changes — anagrams, graphemes. Voluminous "sphere" of different level and vector binary and ternary oppositions indicate complication of poetic thinking.
Keywords: Vasily Shoukshin, poetics, structural oppositions, word, semantics, interpretation.
Феноменальность прозы Шукшина заложена в самом, на первый взгляд, простом материале. Краткие произведения прозаика, включаемые в сложные текстовые контексты, демонстрируют поистине огромные возможности интерпретации, они выстраивают свою внутритекстовую поэтическую систему, развивая специфические структурные принципы, степень регулярности которых говорит о неслучайных строевых процессах. Текст сигнализирует о поисках, мировоззренческих изменениях, об усилении словесных возможностей; слово включается в перекрёстные контексты: в контекст словосочетания, предложения, всего произведения, а затем по принципу дополнительности / оппозиции / контраста / ассоциации и т. д. может быть рассмотрено в составе нескольких записей одного тематического, мотивного поля или же в составе целого сложного текстового единства. Именно поэтому такое пристальное, поистине миростроительное, внимание уделяется Шукшиным языку и слову как основной языковой единице. В его текстах
Павел Сергеевич Глушаков
Доктор филологии (Рига, Латвия), Докторант Северного (Арктического) Федерального университета, Архангельск ► glushakovp@mail.ru
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
(намеренно или нет) запускаются в действие некоторые универсальные механизмы функционирования слова в ткани художественного текста: слово превращается, во-первых, в творческую порождающую единицу, а во-вторых, наделяется деятельной компонентой, становясь результатом акта творения новых смыслов и систем миропонимания. По мысли В. Гумбольдта, язык есть «не мёртвое произведение, а деятельность. <...> вечно повторяющееся усилие... Самое существование духа можно себе представить только в деятельности и как деятельность»1. Акт называния, отождествления, метафоризации (сравнения), ассоциирования и т. д. есть, таким образом, акт волевого усилия, творчества по отбору того, что, по каким-либо внутренним, мировоззренческим установкам, может, а значит, должно воплотиться в текст. Отбор этот не случаен, как — следовательно — не случайна и читательская реакция на прочитываемый текст: от читателя требуется аналогичное волевое усилие для «получения» полной и адекватной «информации», заложенной в «послании» — едином тексте писателя, семантика которого определяется смысловым единством культурного поля.
Одновременно шукшинское слово есть дело (вспомним постоянное стремление к активному волевому усилию / долженствованию / деланию в поэтике Шукшина2): оно позволяет свободно оперировать эпохами, людьми, давать или переименовывать имена, признавать или присваивать родство, «переводить» написанное в претворённое, преодолеть безлично-объективное (нейтральное) «никому-не-принадлежащее» и «никого-не-трогающее» в субъективное (активное, личное). Заметим в этой связи, что именно со слова, вслушивания в него, с обнаружения личного и волнующего, завязываются мировоззренческие «сюжеты» в новеллистике Шукшина: «забуксовавшие» герои раскрывают то, что уже стёрлось и стало столь «объективным», что потеряло живую связь с человеком, отстранилось от жизни. Именно слово заставляет (в буквальном смысле) героев мыслить, действовать. Слово же приводит к диалогу с другим, спору, нравственным поискам, открытиям, обидам, агрессии и т. д.
Текст вторгается в жизнь, оживляет то, что уже/ещё не может поддаться физическому воздействию в силу объективных причин: жизнь становится той метафорической «бесконечной массой», которая пульсирует на наших глазах здесь и сейчас, чудесным и неповторимым образом, что подвластно только литературе. Так творец-художник, Шукшин, оживляет творца в каждом своём читателе, словом творит великое, без сомнения, дело.
Тексты Василия Шукшина демонстрируют широкое «поле» разноуровневых и разновек-торных бинарных (двойственных) оппозиций. Бинарные оппозиции антонимичны; регулярность их проявлений говорит о принципах афористического мышления Шукшина, оперирующего предельными категориями. Первую группу произведений составляют тексты с антонимической лексикой. Антонимы тут регулярно парны, определяя некоторые границы рассмотрения проблемы, задавая семантике текста определённую ограниченность и предопределённость выбора (или — или); как следствие — риторика в этих записях преобладает над поэтикой. Ко второй группе можно отнести тексты, в которых антонимическая семантика проявляется опосредованно; форма этого проявления неоднородна: здесь есть «ассоциативные цепочки», намёки и аллюзии. В шукшинском творчестве присутствует и эмоционально-психологическая антонимия, когда мысль «гасится», «снижается» авторским примечанием, самонаблюдением, используя приём отстранённости (или даже «остранения») от написанного им же текста, дистанцирования от слова написанного в пользу слова непроговорённо-го, только подразумеваемого (даже так: иногда Шукшин как бы «стыдится» возможной патетики своих слов, опасается, что читатель воспримет их как нравоучение, поучение, пустую риторику; здесь автор «борется» с самой жанровой сущностью рабочих записей, идущей от просветительской афористичности Ларошфуко и др.): «Надо заколачивать свой гвоздь в плаху истории (ой-ой-ой!)»3. Такое «внутреннее снижение» представляет собой не что иное как достаточно подробно изученный психологами феномен «внутреннего
[П. С. Глушаков]
говорения», активно развитой рефлексии, источник которой можно видеть в «нравственном противоречии»4.
Контекстуально некоторые слова во фразеологии Шукшина наполняются антонимично-стью, не будучи формально противопоставленными: «Да, я б хотел и смеяться, и ненавидеть, и так и делаю»5 (положение одновременности действия, при их явственной оксюморонности). В этой дневниковой записи, как и в целом ряде других текстов, писатель будто отвечает на чью-то реплику. Эти записи диалогичны, представляя собой опущенный ответ-противопоставление в первой части. Контекстуальная антонимия использует явственный зооморфный смысловой код и образы, олицетворяющие низкое, грязное, тёмное: «Грамматические ошибки при красивом почерке — как вши на нейлоновой рубашке».
Эти явления достигают своего апофеоза, думается, в ставшем уже хрестоматийном рассказе «Бессовестные». Само заглавие рассказа позволяет «поиграть» смыслами: набожная старушка Отавина «ввязалась» в историю, из-за которой ездила в церковь «грех замаливать», так как «бес её попутал» (первый элемент слова — приставка (бес-); воспоминания об «установлении» советской власти и гражданской войне (-сов-); боязнь «оглашения» «тайны» стариков, оповещения (-вест-). Большое значение в рассказе имеют числа, даты: старик Глухов овдовел в шестьдесят восемь лет и стал сначала единицей («Как же я теперь буду-то? Один-то?»), жил так один год, затосковал в одиночестве, вспомнил о младшем сыне, единственном оставшемся в живых... (Даже может показаться, что старик и исчез вовсе, стал нулём (визуально это передаётся необычайно большим числом букв «о »): он «...затосковал... А, пожалуй, затосковал. Дико стало одному в большом доме...»). Оппозицией миру мёртвых и живых единиц служат шесть (!) ульев, что держал старик, шесть крепких и полных семей... А 9 мая старик решил жениться. «Присоединить» к себе ещё одну «единицу» (бес+совестные). Помянул троих погибших сыновей и приметил в толпе старуху Отавину (опять тот же «нуль»); решил для начала посоветоваться с Ольгой Сергеевной Малышевой
(не в этом ли их «фатальная» развязка — «трагедия нулей», одиночеств?). Пенсионные деньги, что «аккуратно» и «уважительно» (не без игры, конечно, лукавинки шукшинских «простаков») платит старику власть, весьма примечательны: пенсия его 20 рублей, а сын иногда даёт в четыре раза меньше — пятёрку (а вот Малышева иногда ставит старику «четвертинку» за помощь; небезынтересно, что старуха Отавина утверждает, что её дочь «ютится на пятачке».). Малышева рассуждает о «смысле жизни»: «Прожить можно и сто лет... А смысл-то был? Слоны по двести лет живут, а какой смысл?» И тут же — косвенно — отождествляет старика со ... слоном: «Ещё двести лет тесать — тогда только на людей будете похожи»6. (А пока ещё — не люди!) Потому не случайны такие сентенции старика: «Сравнила... телятину с козлятиной». В свою очередь, Малышева называет старика «жеребцом», а своего «комиссара» отождествляет с «орлом». Далее: красноречивое «наименование» старика «козлом» (далеко не случайное и очень частотное у шукшинских героев) и ответный призыв Отавиной «не гнать коней». Наконец, окончательный «приговор» Малышевой: «Совсем как... подзаборники. Тьфу! Животныи». Мир героев чётко разделён на «белое» и «чёрное» — это и является, по-видимому, причиной трагического конфликта, потери живого диалога, без которого у героев нет будущего.
Однако было бы неверным судить о «космосе» Шукшина только по этим простейшим сочетаниям, в которых двоемирие / антонимич-ность проявляются в явственной и недвусмысленной форме. Думается, структура художественного мира писателя подразумевает включение и других гораздо более сложных элементов: тройственных оппозиций и элементов единоначалия. Если бинарные оппозиции конфликтны по своей сути, то тройственные оппозиции подразумевают не столько конфликт, сколько иерархию / движение / компромисс. Тройственность — это и гегелевская триада, в которой синтетичность «снимает» первичную бинарность, но это и христианская Троица, где «элементы» слиянны и ипостасны. Одновременно это и «объективированная» реальность: три категории времени, три измерения
[взаимосвязь литературы и языка]
пространства и т. д. Писатель переносит эту триаду на свою жизнь: «Всю жизнь свою рассматриваю, как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл»7. И — отчаянное: «В трёх случаях особенно отчётливо понимаю, что напрасно трачу время:
Когда стою в очереди.
Когда читаю чью-нибудь бездарную рукопись.
Когда сижу на собрании»8.
Подобные структуры сугубо иерархичны, построены от простого (малого, раннего) к сложному (большему, позднему); они личностны (написаны от первого лица); оппозиции оперируют категориями времени и траты времени, протекающими в статике («стою» — «читаю» — «сижу»). Троичные единства ассоциативны: судьба — рождение / молодость — сын; характер — женитьба/ зрелость; исповедь — старость / смерть — отцовство. Также следует подчеркнуть, что троичность становится ещё и особым ритмообразующим средством, прочитываемым даже графически (нумерация, выделение каждого отдельного элемента, причём подача этого выделения близка стихотворной анафоре — повторение первого элемента
(Продолжение. Начало на с. 52)
Проведенные свободный ассоциативный эксперимент и когнитивный тест позволили выявить реальную представленность анализируемых единиц в языковом сознании носителей русского языка, коннотации и оценки, сопровождающие восприятие той или иной лексемы, ряд прецедентных феноменов, связанных в когнитивной базе носителей русской лингвокультуры с анализируемыми единицами ЛТГ.
Полученные данные были положены в основу словарной статьи для лингвокультурологического словаря, структура которой представила своеобразный итог анализа, отражение его результатов. Пример:
КРАСОТКА — сущ., ж.р., -и, красоток; разг.
З: Хорошенькая, миловидная женщина, девушка
Красоткой обычно называют молодую женщину или девушку. Существительное не всегда требует конкретизации внешности, главным оказывается общее впечатление, эмоциональная оценка определяется речевой ситуацией. Та, которую так называют, а) сочетает в себе положительные внешние и внутренние качества, б) может наделяться отрицательными чертами характера, что проявляется при употреблении прилагательных жёсткая, расчетливая, безжалостная, ветреная, легкомысленная. Стереотипное представление: образ красотки связан с понятием моды, стиля, богатства. Красотка, в отличие от красавицы, неестественна, она прилагает определённые усилия, искусственно создавая красоту:
в каждой строке). Эти элементы цитатны или выражают точку зрения «другого», экспрессивны (маркированы восклицательными знаками или многоточиями), аллитеративны. Наконец, тут «испытуется», подвергается сомнению, явление, проясняется его новая сущность.
В целом же можно говорить о том, что семантическая оппозиционность — сущностная для прозы Шукшина характеристика, которая имеет непосредственное отношение к этическим категориям, организующим художественную философию писателя.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Кожинов В. В. Литература и слово // Поэтика и стилистика русской литературы. Л., 1971. С. 324.
2 Глушаков П. С. Из размышлений над темой: Слово в художественном мире Василия Шукшина // Research on Slavic Languages. Seoul, 2009. Vol. 14-2. P. 300-320.
3 Шукшин В. М. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. М., 1996. С. 455.
4 Ананьев Б.Г. Психология чувственного познания. М., 1960. С. 362.
5 Шукшин В.М. Указ. соч. С. 456.
6 Там же. С. 236.
7 Там же. С. 222.
8 Там же. С. 232.
[представляем магистерские работы]
С обложки каждого журнала улыбается стройная красотка или атлетического сложения мужчина — «Сбросьте 25 фунтов за один месяц!» [Н. В. Карпова. Письмо из Америки об американской кухне (1999)].
Сотникова И. А. Русские устойчивые сравнения в лингво-культурографическом аспекте (на материале идеографического поля «Внешность»).
Целью диссертации являлось исследование национально-культурной специфики устойчивых сравнений (УС) русского языка на фоне испанского для определения принципов лексикографического описания русских единиц. Для анализа было отобрано 84 русских и 62 испанских УС. Детально были проанализированы УС, характеризующие худого человека.
В результате проведенного исследования были сделаны выводы о том, что о специфических особенностях УС русского языка (на фоне испанского языка) можно судить с различных позиций:
1) с точки зрения выделяемых идеографических разрядов. Так, для русского языка лакунарной тематической подгруппой является подгруппа УС, характеризующих крепкого, сухого и жилистого человека. Для испанского языка лакунарными являются подгруппы УС, характеризующих тонкого человека и полноту/худобу при маленьком росте;
2) с точки зрения номинативной плотности выделенных разрядов в двух языках. В русском языке представлено большее количе-
(Продолжение на с. 66)
