CC BY
22
Ю. А. Светашова
ОБ ОДНОМ СПОСОБЕ ПЕРЕДАЧИ ЧУЖОЙ РЕЧИ В РУССКОЙ ПРОЗЕ XIX ВЕКА
The paper addresses a specific syntactic structure which was an evident innovation in the speech-reporting strategies used in the Russian literature of the 19th century. It represents a borderline case between direct speech and independent usage. A contrastive analysis of the semantics and pragmatics of this speech-reporting method and constructions with verbonominal predicates suggests a new approach to examining this type of reported speech presentation.
Более полувека назад А. И. Молотков писал о том, что «до сих пор не решен вопрос о специфике способов передачи чужой речи в русском языке: являются ли они категорией грамматической или стилистической, или <...> образуют категорию, промежуточную между стилистикой и грамматикой» [5: 25]. Измерение стилистики вводится в поле восприятия чужой речи как феномена по понятным причинам: модификации переданной речи связаны преимущественно с особенностями её функционирования в тексте, типом повествования, реализацией определенного стилистического задания.
История конструкции с прямой речью обнаруживает движение от необходимости специфицировать авторский контекст при помощи глагола говорения к увеличению круга глаголов, вводящих прямую речь, и использованию новых типов авторского ввода. Причем воспроизводимость собственно речевых глаголов в составе конструкции позволила исследователям считать их «грамматикализованными», оформляющими совершенно особый тип отношений, который не имеет аналогий ни с какими синтаксическими построениями в пределах предложения и сложного синтаксического целого [4: 383, 395]. А. И. Молотков также подчеркивал грамматическую природу прямой речи и ограниченность круга вводящих слов: 98% чужой речи в исследованных им памятниках письменности XI-XVII столетий вводится лексемами речи и глаголати. А замещение ver-bum discendi глаголами, обозначающими сопутствующие высказыванию действия, как этап эволюции конструкции с прямой речью связывается преимущественно с развитием художественной литературы. В «Грамматике русского языка» 1954 г. зафиксирован период (30-40 гг. XIX в.), когда эта возможность появляется в прозе [3: 412]: функции речемыслительных глаголов начинают выполнять глаголы, обозначающие эмоциональные состояния и, позднее, мимику, жесты, движения. А. А. Шахматов в «Синтаксисе русского языка» называл такие предложения «недостаточными» и видел здесь
255
(в случаях типа И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». Н. В. Гоголь «Ревизор») пропуск глаголов говорить, сказать, отвечать, рассказать, обращаться и др. [8: 244]. Правда, с трактовкой данных предложений как следствия эллипсиса, особенно в аспекте синхронии, можно согласиться лишь отчасти1.
Привлечение репрезентативного круга источников позволяет оспорить и условную дату, заявленную в «Грамматике». Разнообразие приемов включения прямой речи мы видим уже в памятниках последней четверти XVIII - нач. XIX вв.: в них используются, наряду с неречевыми глагольными вводами, номинативы и вводящие предложения, содержащие только указание на говорящего субъекта.
В прозе XIX в. конструкции, передающие чужую речь, становятся более разнообразными. Например, уже в 10-е годы XIX в. мы встречаем довольно редкий тип конструкции, еще не получивший однозначного определения в современной лингвистике. Проиллюстрируем его отрывком из авантюрного романа В. Т. Нарежного «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» (1814):
(1) — Князь! — возвысились два голоса, и мать с дочкою выбежали. «Князь!» — раздалось в людской, девичьей, кухне; словом, во всем доме не слышно было ничего, кроме громогласного: «Князь! князь!».
Прямая речь реализует объектную валентность предиката, выраженного глаголом восприятия, и сопровождается атрибутивным распространителем в форме среднего рода. Таким образом может передаваться как речь, воспроизводимая впервые, так и опирающаяся на предшествующее высказывание. Форма ед. или мн. числа атрибута обусловлена прагматически и может варьироваться. Единст-
1 Ср. также рассуждение об эллипсисе Ф. де Соссюра: «Само слово эллипсис обладает таким смыслом, который должен наводить на размышления. Подобный термин, по-видимому, предполагает, что нам заранее известно, из скольких элементов должно состоять предложение, и мы сравниваем с ними те элементы, из которых оно состоит на самом деле, и таким образом обнаруживаем недостачу. Но поскольку смысл любого элемента может расширяться беспредельно, то становится ясно, что все наши подсчеты возможных соответствий между энным количеством идей и энным количеством элементов являются настоящим ребячеством, да к тому же они совершенно произвольны. И если, отталкиваясь от конкретного предложения, мы перейдем к общим рассуждениям, вскоре мы, по всей видимости, убедимся, что ни одно выражение не может быть эллиптическим по той простой причине, что знаки языка всегда адекватны тому, что они выражают, если только не признавать, что такое-то слово или такой-то оборот выражают даже больше, чем мы думали» [6: 146].
256
венное число не требует специальных комментариев, а множественное число распространителя указывает на повторяемость (2) или неоднократность речевого события (3):
(2) Возвратясь, я попытался было завести речь с моим ямщиком, но он, как будто избегая порядочного разговора, на вопросы мои отвечал одними: «не можем знать, ваше благородие», «а бог знает», «а не что...».
(А. С. Пушкин «Заметки молодого человека»);
(3) Она с унижением и с улыбками, при всем своем высокомерии, пробовала заговорить с иными дамами, но те тотчас терялись, отделывались односложными, недоверчивыми «да-с» и «нет-с» и видимо ее избегали.
(Ф. М. Достоевский «Бесы»).
Чужая речь может также сопровождаться оценочным предикатом, речевым глаголом или перифрастическим наименованием речевой деятельности.
Среди распространителей, обычных в подобных конструкциях, можно выделить несколько типов:
1) качественные прилагательные, характеризующие параметры осуществленного речевого действия (см. приведенные примеры из В. Т. Нарежного (1) и Ф. М. Достоевского (3));
2) причастия или причастные обороты, всегда акцентирующие пропозитивную семантику компонента 'содержание речи': А завтра опять игра в загадки, опять русалочные глаза, опять злобно, с грубым смехом, брошенное мне в глаза: «Вас люблю»! (И. А. Гончаров. «Обрыв»);
3) местоимения этот, тот, создающие отношение, близкое одновременно к анафорической отсылке и текстуальному дейксису [10: 668]: Она тихо сказала: «Да». Это «да» отозвалось в сердце Грюненфельда; он взглянул на Эльвиру и замолчал; до обеда он ничего почти не говорил (К. С. Аксаков. «Облако»);
4) притяжательные местоимения, соответствующие дейктиче-ским параметрам актуальной речевой ситуации:
(4) — Стыдно! — вырвалось вдруг у отца Иосифа. <...> — Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, —
набросился Федор Павлович на отца Иосифа. — Вот ответ на ваше "стыдно "!
(Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы»).
Специфика конструкции состоит в том, что она содержит чужую речь, представленную «объектно», что позволяет описать её как нечто цельное в единстве с актом говорения. Сопоставляя рассматриваемый способ введения чужой речи с конструкциями с прямой речью, подчеркнем, что в обоих случаях, имитируя реальную комму-
257
никацию, говорящий сохраняет эксплицитные показатели субъективной и объективной модальности (частицы, вводные слова, порядок слов). Но если при прямом воспроизведении речи «рассказчик берет на себя роль того, кто эту речь произносит» [2: 305] (Б. П. Ардентов говорит здесь даже о «театрализации» акта передачи речи), то в рассматриваемых конструкциях сохраняется и подчеркивается дистанция между автором речи и субъектом включающего высказывания. Б. П. Ардентов — исследователь, пожалуй, первым обратившийся к характеристике данных конструкций с определенной степенью полноты (в статье [1]), — предложил для выявления их специфики «живописное» сравнение: «слово, взятое автором из объективированной речи и инкрустируемое в свою речь, напоминает лоскут шелка, вставляемый художником-футуристом в свою картину, чтобы изобразить шелковое платье на рисуемом портрете» [2: 317].
Наряду с близостью к конструкциям с прямой речью можно отметить связь с автонимным употреблением языкового знака, под которым понимаются случаи «независимого от значения» употребления языкового выражения, когда «его референтом является устная или письменная форма» данного выражения [9: 29]:
(5) Изо всей этой удивительной страницы я бы выбросил только одно — это опять попытку неудачного и натянутого звукоподражания: «и пити, пити-пити и тити, и пи-ти-пити-бум, ударилась муха»...
Признаюсь, я даже понять не могу, что это такое? <...> Это непонятное, эстетически бестактное и ни с чем предыдущим и последующим не связанное: «пити-пити и тити» — по-моему просто ужасно...
(К. Леонтьев. «О романах гр. Л. Н. Толстого. Анализ,
стиль и веяние»)
Для иллюстрации выбран аналитический контекст (данный тип контекстов активен в публицистике XIX в.), где рефлексии подвергается взятое из текста выражение. Но случаем собственно авто-нимности признать описанное нельзя, т. к. референция осуществляется не только к языковой форме, но и к контексту её предшествующего употребления.
Выделенные особенности семантики и прагматики конструкции обусловили ее функции в тексте. Одной из первоначальных функций данного типа передачи чужой речи следует признать генерализацию: вводимая реплика обобщает ряд аналогичных, прозвучавших до этого. Она становится конденсатом смысловой позиции или целой ситуации. Яркий пример находим в романе И. А. Гончарова «Обрыв»:
258
(6) — Марфинька! — сказал Райский. — я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку, тебя и... Верочку.
Марфинька засмеялась, а Татьяна Марковна посмотрела на него через очки.
— Ты никак с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы»... А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему...
«Непременно» становится лексемой-лейтмотивом, сопровождающим Райского, и не раз в тексте романа включается в аналитический контекст. Антитеза бабушкиной «судьбы» и «заносчивого "непременно"» Райского играет важную роль в характерологии романа И. А. Гончарова.
Во-вторых, конструкция используется для введения одиночного, как правило, не слишком пространного, высказывания персонажа в повествовательном тексте вне воспроизведения диалога. Здесь показательна правка Н. В. Гоголя в одном из эпизодов повести «Портрет»:
(7) Кисть его только что хотела схватить одно общее выражение всего целого, как досадное «довольно» раздалось над его ушами и дама подошла к его портрету.
(Из ранних редакций, 1835 г.).
(8) Он ловил всякий оттенок, легкую желтизну, едва заметную голубизну под глазами и уже готовился даже схватить небольшой прыщик, выскочивший на лбу, как вдруг услышал над собою голос матери. «Ах, зачем это? это не нужно, — говорила дама.
В первом случае повествование ориентировано на точку зрения персонажа, во втором — позиция автора является позицией объективного наблюдателя и акт перцепции, с такой экспрессией запечатленный в ранней редакции повести, сменяется отстраненной передачей сказанного.
Еще одна любопытная техника может быть показана на примере описания сна Якова Аратова, героя повести И. С. Тургенева «После смерти»:
(9) Все мешается кругом — и среди крутящейся мглы Аратов видит Клару в театральном костюме; она подносит стклянку к губам, слышатся отдаленные: «Браво! Браво!» — и чей-то грубый голос кричит Аратову на ухо: «А! ты
259
думал, это все комедией кончится? Нет, это трагедия! трагедия!».
Настоящее время знаменует здесь фиксацию точки зрения, с которой производится описание: можно сказать, что здесь имеет место синхронная авторская позиция. Подобный тип повествования Б. А. Успенский сравнивал «с демонстрацией диапозитивов, связанных какой-то сюжетной линией: при показе каждого диапозитива время останавливается, тогда как в промежутках между демонстрациями оно чрезвычайно конденсировано» [7: 114]. Последовательный ряд картин всё же складывается в единое впечатление: центральный образ этого эпизода сна — молчащая Клара, находящаяся на пороге смерти, и воспринимающее сознание Аратова сосредоточено только на ней. Говорящие субъекты поданы максимально безлично: отдаленные «Браво!Браво!», чей-то грубый голос, что обеспечивает максимальную выделенность образа героини в контексте сцены.
В целом, рассматриваемая конструкция выделяется среди других типов передачи чужой речи яркой экспрессией, что свидетельствует о её стилистическом потенциале, который в большей мере был реализован в прозе XX века.
В заключение попробуем обозначить общий взгляд на конструкции, передающие чужую речь. Считается, что лексическое наполнение вводящей части этих конструкций ограничено элементами, способными выполнить семантическое задание указания на факт воспроизведения высказывания другого лица. И большинство работ в этой области так или иначе посвящено типологии вводов и их лексическому составу. В нашем случае в отражении исходной ситуации говорения с той или иной степенью полноты первостепенную роль в интерпретации вводимой речи играет грамматика конструкции. Представляется, что решение вопроса о специфике способов передачи чужой речи в русском языке должно основываться прежде всего на рассмотрении в одном ряду близких типов конструкций как грамматически соотносимых структур, на выявлении «добавочной ценности» (Ф. де Соссюр), привносимой тем или иным способом передачи чужой речи в фиксацию самого акта речи в тексте.
Литература
1. Ардентов Б. П. Вставочная речь // Ученые записки Кишиневского гос.
ун-та. Т. XXII (филологический). 1956. С. 85-117.
2. Ардентов Б. П. Русский синтаксис. Вып. I. (Из лекций по синтаксису
современного русского языка). Кишинев, 1969.
3. Грамматика русского языка. Т. II. Ч. 2. М., 1954.
4. Ильенко С. Г. Русистика: избранные труды. СПб., 2003.
260
5. Молотков А. И. К истории синтаксических конструкций для передачи
чужой речи в русском языке (Конструкция прямой речи) // Ученые записки ЛГУ. №235. Сер. филол. наук. Вып. 38. Исследования по грамматике русского языка. Ч. I. 1958. С. 23-49.
6. Соссюр Ф. де. Заметки по общей лингвистике. М., 2001.
7. Успенский Б. А. Поэтика композиции. СПб., 2000.
8. Шахматов А. А. Синтаксис русского языка. М., 1941.
9. Шмелев А. Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М., 2002.
10. Lyons J. Semantics. Cambridge, 1977.
261
