CC BY
124Часть 1
ЮРИСЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА ЕСТЕСТВЕННЫХ ТЕКСТОВ, ВОВЛЕЧЕННЫХ В ЮРИДИЧЕСКУЮ СФЕРУ
Н.Д. Голев
Алтайский государственный университет
ОБ ОБЪЕКТИВНОСТИ И ЛЕГИТИМНОСТИ ИСТОЧНИКОВ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ
В настоящей статье мы продолжаем1 обсуждение общих вопросов, связанных с выработкой принципов лингвистической экспертизы языкоречевых конфликтов, вовлеченных в сферу следственных действий и судебного разбирательства. Исходный тезис такого обсуждения заключается в том, что в настоящее время практика проведения лингвистической экспертизы осуществляется во многом стихийно, индивидуально-субъективно; эксперты (лингвисты, вузовские преподаватели, учителя-словесники, журналисты) опираются, с одной стороны, в основном на свой профессиональный (филологический) и житейский опыт и, с другой, - на некоторые знания из сферы юриспруденции, получаемые большей частью из литературы и прессы. Тем не менее потребность в такой экспертизе все увеличивается2, вместе с этим усиливается потребность в единых «правилах игры» для всех участников судебных разбирательств на всех их стадиях. Их
1 См. наши статьи в сб. «Юрислингвистика-1 и 2». Настоящая статья содержит в своей основе текст доклада «Принципы юрислингвистической экспертизы (к постановке проблем)», сделанный автором на Московском международном конгрессе «Русский язык: исторические судьбы и перспективы» (Московский университет, март 2001 г.), и поэтому в ней наличествуют моменты, более характерные для устных выступлений с «постановочным содержанием».
2 Ср. прогноз М.В. Горбаневского о сотнях процессов, которые «наверняка будут возбуждены в ближайшее время против редакций СМИ и их сотрудников» [Цена слова, 2001, с. 9].
отсутствие проявляется, в частности, в том, что порождает неудовлетворенность истцов и ответчиков оценками экспертов, поэтому многие из таких разбирательств затягиваются, откладываются, рассматриваются по нескольку раз. Из всего этого вытекает общественная необходимость выработки общих принципов и конкретной методики юрислингвистической экспертизы, способной эффективно совмещать лингвистическую и правовую оценку конфликтных языкоречевых ситуаций, вовлекаемых в сферу юрисдикции.
Рассматривая принципы правовой экспертизы, В.Я. Колдин называет такие из них: 1) компетентность экспертов, 2) независимость экспертов, 3) законность экспертных процедур, 4) объективность, полнота экспертного исследования и соответствие методов и выводов эксперта современному уровню научного и технического знания [Колдин, 2000, с. 672]. В реализации этих принципов в лингвистической экспертизе есть свои особенности, и о некоторых из них далее пойдет речь в данной статье.
Говоря о их формировании, считаем важным предварительно отметить следующее. В последние годы значительные шаги на пути к выработке общих практических принципов юрислинвисти -ческой экспертизы продукции СМИ сделал Фонд защиты гласности, опубликовавший работы «Понятия чести и достоинства, оскорбления и ненормативности в текстах права и средств массовой информации» (отв. ред. А.К. Симонов; М., 1997), «Честь, достоинство и репутация: журналистика и юриспруденция в конфликте (результаты исследования и материалы конференции» (отв. ред. А.К. Симонов; М., 1998), в которых впервые поставлены и обсуждены многие проблемы юрислингвистической экспертизы текстов (на материале российской прессы и других языковых феноменов), попавших в сферу судебных разбирательств. Особо важной в данном направлении является книга «Цена слова: Из практики лингвистических экспертиз текстов СМИ в судебных процессах по искам о защите чести, достоинства и деловой репутации», подготовленная и опубликованная Фондом защиты гласности и Гильдией лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам (отв. ред. М.В. Горбаневский; М., 2001); в ней приведены материалы 24 лингвистических экспертиз продукции СМИ, сделанных десятью известными лингвистами. Тем самым заложена серьезная прецедентная база для выработки
единых (компетентных и в определенной мере легитимных) правил экспертизы; вместе с этим создана материальная база теоретических исследований в сфере юрислингвистики. Материалы книги представляют большой интерес для обобщений практики экспертиз, в которых отражены как многообразие самих «юрислингвистических дел», так и подходов к ней (методик, оценок)3. Не вызывает сомнения, что продолжение сбора, систематизации и теоретического осмысления хода и результатов экспертиз и судебных разбирательств будет иметь большое значение для теоретической и практической юрислингвистики.
В настоящей статье ставятся и анализируются (с разной степенью глубины) некоторые, на наш взгляд, важные для теории юрислингвистической экспертизы вопросы, порожденные экспертной практикой и возникающими в ходе ее «проблемными моментами». Они касаются и вопросов, предлагаемых судами для экспертизы, и презумпций и методов их решения экспертами, и самих решений. В статье много отсылок на материалы названных книг, изданных Фондом защиты гласности, поэтому ее можно рассматривать как своеобразный лингвотеоретический отклик на них.
Теоретические проблемы начинаются уже с самой постановки вопроса эксперту. Одним из наиболее частотных вопросов, которые ставят перед лингвистами суды, истцы или ответчики, является следующий: «Можно ли квалифицировать то или иное слово, выражение, фразу, текст как оскорбление?» Как правило, лингвисты не сомневаются в правомерности этого вопроса и так или иначе стремятся ответить на него, исходя из своего профессионального и личного опыта и языкового чувства, подкрепляемого отсылками к литературе языконормативного содержания. На наш взгляд, сомнений здесь может быть более чем достаточно, ибо само понятие «оскорбление» по существу не определено, и слово «оскорбление» (равно как его синонимы типа «инвективное слово») не функционирует ни как лингвистический, ни как юридический термин).
В лингвистической литературе вообще отсутствуют понятия «оскорбление», «инвектива», «инвективное функционирование
3 См. анализ ситуации, отразившей разнообразие юрислингвистических презумпций, в статье: Голев Н.Д., Лебедева Н.Б. «Три экспертизы...» в настоящем сборнике статей.
языка»; ни в одном справочнике или лингвистическом энциклопедическом словаре их попросту нет. Нет их и в вузовских учебниках и в филологических словарях (в том числе и в виде помет типа «оскорбительное» или «инвективное»4). И это при всем при том, что наличие инвективной функции у любого языка мира не вызывает никакого сомнения, оно проявляется в факте существования в языке специализированной лексики (типа ДРЯНЬ, СВОЛОЧЬ, УБЛЮ-ДОК), фразеологии, стилистических фигур (типа ВСЯКИЕ ТУТ ИВАНЧУКИ), специфических интонаций, особых моделей организации речевых высказываний и - шире -жанров речи; реализация инвективной функции в речи предполагает наличие в языковом сознании носителей языка специфических речевых фреймов т.п. Все это в свою очередь предполагает и наличие особого типа языкоречевых норм инвективного функционирования языка, до описания которых академическая лингвистика пока не дошла. Нужно, однако, заметить, что в отдельных статьях и монографиях последних лет в отечественном языкознании активно развивалось функциональное направление, особенно в тех его разделах, которые посвящены смысловому анализу единиц языка, коммуникативному поведению языковой личности и речевым жанрам.
Что касается юридического понятия оскорбления, то оно, к сожалению, тоже отсутствует. Трудно не согласиться с авторами книги [Понятия чести, 1997], которые на вопрос «Четко ли определены в текстах права такие понятия, как «честь», «достоинство», «клевета», «оскорбление»?», отвечают отрицательно, утверждая в частности: «Нет в правовых текстах и определения «неприличная форма», хотя на этом понятии основывается понятие «оскорбление»5 [Понятия чести, 1997, с. 12].
4 Спорадически употребляемая в словарях помета «бранное» не является функциональным эквивалентом пометы «оскорбительное»; их различия носят, на наш взгляд, аспектуальный характер, и они являются предметом специального изучения. Следует также в этом ряду исследовать различие понятий «сквернословие», «неприличные слова», «обидные слова», «инвективы», «обсценная лексика», «матерщина» и др.
5 Ср. исходный тезис ст. 130 «Оскорбление»: «Оскорбление, т.е. унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме».
Юриспруденция использует выражение «неприличная форма», как бы полагая, что оно «само собой разумеется» или, по крайне мере, что его знают лингвисты, которые, став экспертами, могут его успешно квалифицировать. Как мы показали выше, такие надежды ничем не оправданы.
Проблема понятия «оскорбление» является частью более общей тенденции. В нашей статье в сборнике «Юрислингвистика-2», анализируя процессы взаимодействия «стихийного» и юридического языка, мы пришли к выводу о том, что в юридических документах многие термины функционируют в сущности как слова естественного языка, значения которых складываются (узуализуются, канонизируются) стихийно, де факто, а выявление и описание того, «что сложилось», представляет для лингвистики и для юридической герменевтики фундаментальную проблему.
Переводя эту тему в практическую плоскость, обратим внимание на то, что во многие лингвистические экспертизы, приведенные в книге «Цена слова», включаются в разной форме определения терминов, которыми далее эксперт оперирует (см., например, с. 90-91, 102-103 и др.); как правило, такие термины заданы теми вопросами, которые ставят перед экспертами суды, адвокаты и другие заинтересованные в экспертизе лица и органы. Случайно ли это явление, за которым стоит осознание экспертом отсутствия и недостаточности исходной понятийной базы экспертизы или ее неопределенности? Ярко и широко эта проблема представлена и в теоретической литературе в связи с явлением толкования терминов, полутерминов, так или иначе вошедших в научный оборот и/или в юридическую практику, получивших там определенное (или не совсем определенное) значение, но потребовавших толкования «задним числом». Так, обсуждая тексты законов об авторских правах, Н.Б. Мечковская говорит о том, что обилие метанормативных формулировок в законах об авторских правах связано, в частности, с тем, что данная сфера права сформировалась довольно поздно, «что обусловило ускоренную специальную юридическую конкретизацию соответствующего круга бытовых понятий, превратившую лексемы общего языка в термины права» [Мечковская, 2000, с. 295].
В данном аспекте важно отметить, что в последнее время появился ряд работ лингвистического содержания, которое
осмысляется в юридической плоскости, их авторы стремятся перевести лингвистические понятия и методы в область практико-юридических действий (см., например: [Понятия чести, 1997; Жельвис, 2000; Голев, 1999, Цена слова, 2001]). Пока такой перевод с языка лингвистики на язык юриспруденции осуществляется трудно, и одной из главных причин этого является, по нашему мнению, отсутствие теоретических представлений о механизме взаимодействия, с одной стороны, естественного и юридического языка, с другой, - традиционной лингвистики и юриспруденции.
Онтологический аспект проблемы здесь связан со сложным и противоречивым вхождением естественного русского языка в правовое пространство. Этот аспект мы подробно обсуждали в одной из статей «Юрислингвистики-2» [Голев, 2000]. Остановимся на гносеологическом аспекте, который предполагает разработку юридических механизмов перевода лингвистических знаний, сформированных на основе естественно-научных презумпций, в юридические понятия, включенные в другую парадигму общественного сознания.
Представляется, что главный момент здесь - соотносимость свойства объективности лингвистического знания (его признаки -функциональная релевантность, узуальность, включенность во внутрисистемные отношения-значимости и диалектические антиномии и т.п.) и свойства легитимности понятий юриспруденции - его включенности в систему юридических понятий и действующих законов (здесь формируются значимости другого порядка). Думается, что переход из «парадигмы объективности» в «парадигму легитимности» не так прост, как может показаться при рассмотрении практики использования лингвистических знаний в юридической сфере. Даже в том случае, если лингвисты определят, придя к некоему консенсусу, то или иное понятие (например, «оскорбление») и внесут его в словари лингвистических терминов, это еще не означает, что оно автоматически приобретает право быть юридическим понятием. В разных науках у них могут сформироваться разные смыслы, и вместе с этим встает непростой вопрос об их смысловой совместимости. И заметим при этом, что квалификация степени их различий или, напротив, способности к взаимозаменяемости, представляет собой одну из ядерных проблем теоретической юрислингвистики. Впрочем, и лингвистики тоже, которая призвана
определить статус терминов разных наук в пространстве общенародного языка. Практическая (прикладная лингвистика), в частности, лексикография, решает этот вопрос, опираясь на языковое чувство лексикографов и потому бессистемно6.
Таким образом, мы видим, что лингвист-эксперт, оставаясь в рамках «чистой» лингвистики, не имеет полноценных (легитимных в широком смысле этого термина) оснований для квалификации фактов оскорбления и основывается на интуиции, личном опыте, общих соображениях или отталкивается от имеющейся практики. Лингвист-эксперт вынужден осуществлять выбор сообразно своим субъективным представлениям и пристрастиям, а не сообразно легитимным инструкциям или рекомендациям. Это касается не только общих теоретических понятий, но и квалификации конкретных языковых единиц и их речевых употреблений.
Для примера рассмотрим в этом аспекте понятие брани, бранного слова7, весьма важное в юрислингвистической практике
6 Достаточно указать на то, что наличие разных смыслов у одного термина, формирующихся в разных науках, лингвистические словари фиксируют по-разному. Скажем, в «Толковом словаре русского языка» [Ожегов, Шведова, 2000] у слова ИНФОРМАЦИЯ фиксируется два значения, иллюстрируемые словосочетаниями передача информации и средства массовой информации (причем отдельно дается толкование словосочетания генетическая информация как фразеологического выражения). А в словаре-справочнике «Новые слова и значения» [1966] выделяются как самостоятельные значения (помимо тех, что указаны в словаре С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой), также биологическое, кибернетическое, математическое, философское и другие значения. Думается, что при последовательном анализе с этой точки зрения «юридических значений» многие из них обретут в словарях статус самостоятельных.
7 Кстати, немедленно встает вопрос о синонимах - этих неизбежных атрибутах естественного языка, не жалуемых терминологией любой науки, особенно юридической, о чем свидетельствуют многочисленные пособия по юридической технике; у БРАННЫХ СЛОВ в естественном русском языке немало конкурентов, смысловые отношения между которыми весьма тонкие, -НЕЦЕНЗУРНЫЕ СЛОВА, НЕПЕЧАТНЫЕ СЛОВА, НЕПРИЛИЧНЫЕ СЛОВА, МАТЕРЩИНА и др. Если этому понятию суждено стать юридическим термином, то какое из них имеет шансы «юридизироваться»? Может быть, НЕПРИЛИЧНЫЕ СЛОВА? Ведь
при квалификации факта оскорбления. Его нет в словарях лингвистических терминов и энциклопедиях. В толковых словарях спорадически используется помета «бранное», но его определения там тоже нет. В научной литературе последних лет интерес к различным понятиям (концептам), функционирующим на стыке языка и права, возрос, но они представлены в ней как феномены именно естественного стихийного языка. Последнее направление, на наш взгляд, наиболее перспективно, особенно в том случае, если накапливаемый материал получает осмысление и обобщение, реализуемое в определенных правилах.
Объективность лингвистических смыслов тех или иных терминов означает свойство отражать их реальную содержательную гибкость, способность функционировать в недискретном смысловом пространстве, бесконечную смысловую валентность и историческую изменчивость8. Такие «гибкие» понятия, с нечеткими границами вряд ли могут эффективно функционировать в сфере права.
Условность юридического использования лингвистических понятий предполагает возможность упрощения (с точки зрения лингвиста) их содержания и, напротив, обогащения новыми значимостями в юридической парадигме9. Упрощение «естественных наслоений» вообще неизбежно в любой сфере прикладного использования языка, где он из естественного
именно термин «неприличное выражение» определяет понятие оскорбление в Уголовном кодексе РФ. Но термин ли это?
8 Одновременно объективность лингвистических понятий, стремящихся отразить сложность стихийного бытия языка, предполагает гносеологическую «гибкость», т.е. вариативность смыслов терминов, необходимо возникающую при разных подходах, точках отсчета, методах. Это ставит перед экспертом, если он профессионал-лингвист, ориентирующийся в парадигме смыслов, проблему выбора, его критериев, соотнесения лингвистической парадигмы с юридической.
9 Было бы теоретически важным для юридической лингвистики поставить вопрос о том, насколько правомерно выделять юридические смыслы общих для естественного и юридического языка лексем, дифференцировать их в толковых словарях как разные значения (наподобие смыслов приводимой выше лексемы ИНФОРМАЦИЯ в словаре «Новые слова и значения»).
превращается в той или иной мере искусственный. Упрощены и по-особому схематизированы, по сравнению с естественным русским языком, его дидактические модели типа «Русский язык как иностранный», переводные программы, кибернетические модели разного типа.
Каким образом должен осуществляться «перевод» таких «гибких» лингвистических понятий в юридическую сферу? Что должно обеспечивать их легитимность в этой сфере? Понятно, что лингвистическая надежность здесь играет свою роль, но она скорее форма (внутренняя) собственно юридического содержания, ибо юриспруденция «не обязана» давать квалификацию понятиям из другой науки10.
Общий принцип решения гибких, неоднозначных понятий в юридической практике определяется простой и потому универсальной формулой: «Конфликт интепретаций решает власть» [Александров, 2000]. Поэтому на практике легитимность оценок «обеспечивается» авторитетностью, которая существует, на наш взгляд, в двух важнейших проявлениях: во-первых, в той или иной форме конвенциальности (или ее функциональными эквивалентами типа официального признания, общепринятости, традиционности, академичности, «центральности» органа, коллегиальности издания, статуса издания, распространенности, в некотором смысле выводимой из массовости тиража, и т.п.) и, во-вторых, в наличии прецедентных процессуальных действий и решений, выступающих опорой для принятия последующих действий и решений11.
Выскажем несколько наблюдений и суждений о таких проявлениях авторитетности, как официальность, и коллегиальности лингвистического источника, на который опирается экспертиза. Скажем, если лингвист-эксперт, стремясь
10 Ср. такой факт. В одной из своих работ А.А. Леонтьев отметил, что в лингвистике термин «функция» используется в более чем 70 значениях, и такая тенденция характерна для многих понятий-терминов современной науки о языке, что составляют серьезную проблему для ее развития.
11 Лингвист бы назвал прецедентное право узуальным, именно по принципу узуальности формируются естественные (стихийные) языковые нормы - ее формула: «все так говорят (пишут), значит, это правильно».
быть убедительным для суда, апеллирует к учебнику с пометой рекомендовано или утверждено Министерством образования, справочнику, изданному Академией наук РФ, то такая помета и выступает для него знаком легитимности. Отсылка к рядовой статье в рядовом межвузовском сборнике вряд ли покажется судьям бесспорной. Это подтверждает уже первый этап становления юрислингвистической практики. Но верно ли это в принципе (=теоретически)? Вопрос этот отнюдь не прост. В ответе на него мы склоняемся к признанию правомерности такого, «официального» подхода, в наибольшей мере соответствующего признаку легитимности, без которого лингвистическая экспертиза всегда будет представляться ослабленной, недостаточно убедительной для официального юридического органа. Переход той или иной концепции, того или иного издания в статус легитимного не может осуществляться на основе дискуссий (они субъективны и бесконечны), наукометрических исследований и других рейтингов. И для юрислингвистической теории и особенно практики главный вопрос состоит не в том, чтобы было доказано, что, скажем, толковый словарь русского языка под грифом Российской академии наук и под редакцией академика дает словам более точные и глубокие характеристики, чем словарь, изданный творческим коллективом под руководством менее известного профессора в периферийном вузе (или наоборот).
Это, вообще говоря, труднодоказуемо. Вопрос в том, что объективность и точность юрислингвистической экспертизы двойственны: с одной стороны, они выступают как адекватность языкоречевым реалиям, а с другой (юридической) - как определенность ответа на поставленный юридической стороной вопрос. Последняя предполагает практическую возможность (для суда) подведения ответа экспертов к определенному решению (упрощенно говоря, к определенной статье). Думается, что эти презумпции и лежат в большинстве вопросов судей, что вполне естественно и понятно. Вопросы задаются таким образом, с таким содержанием, чтобы они помогали принятию определенного судебного вердикта.
Наличие этих двух аспектов точности несет в себе некоторый потенциал противоречивости, которую эксперт так или иначе стремится привести к компромиссу. Лингвистическая объективность ведет лингвиста-эксперта ко все большей глубине
анализа сложной конфликтной ситуации и в силу этого, как правило, ко все большей неоднозначности ответа, объективно предполагаемой ее (ситуации) сложностью (если бы случай не был сложен, то и экспертизы бы не потребовалось). Юридическая строгость предполагает прежде всего максимальную (насколько это возможно) правовую однозначность ответа: именно с целью ее достижения правовые органы и обращаются чаще всего к экспертизе и именно ее ожидают от экспертов. (Такие ожидания могут порождать особые проблемы, о которых мы будем говорить далее). В этом смысле юрислингвистика призвана обеспечивать компромисс лингвистических и юридических презумпций экспертной деятельности. Обеспечивать здесь означает - давать теоретические обоснования и на их базе практические рекомендации экспертам.
Действие прецедентного фактора в данной сфере можно усмотреть уже в тех 24 экспертизах, которые описаны в книге «Цена слова». Так, из всех толковых словарей русского языка явное предпочтение отдается многократно изданному массовым тиражом и широко известному в российском обществе однотомному словарю С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой (27 отсылок) и «Толковому словарю русского языка конца ХХ века» (13 отсылок). Первый заслужил доверие и признанность, нужно полагать, за счет проверенности в действии (свидетельством чего являются его переиздания), известности в обществе (в том числе в его юридических сферах), статуса издающего учреждения - Института русского языка Российской академии наук, что для юридических органов является гарантом, с одной стороны, лингвистического качества (научной объективности толкований и нормативных помет), с другой - легитимности сделанных на его основе экспертных заключений. Второй, возможно, стал популярен среди экспертов из-за новизны, которая, конечно, является признаком собственно лингвистической достоверности его данных: общеизвестно положение о семантико-стилистической изменчивости лексики, предполагающей имманентное обновление ее лексикографического описания. Обращение ко всем прочим словарям на этом фоне выглядит спорадическим, продиктованным узко специальными задачами. Так, словарь В. Даля, очень популярный среди экспертов с невысокой лингвистической квалификацией, в книге «Цена слова» использован экспертами
всего 1 раз, словарь Д.Н. Ушакова - 1, 17-томный словарь 1965 г. (под. ред. Ф.П. Филина) - 1, «Русский семантический словарь» (под ред. Ю.Н. Караулова) - 1, словари крылатых слов - 2, словари и энциклопедии лингвистических терминов - 2, прочие словари - 5. Обращает на себя внимание и тот факт, что выходящие ныне в огромном числе всевозможные словари и энциклопедии «заветных слов», жаргонизмов всех толкований (в том числе и с грифом «для служебного пользования юристов») практически не нашли отражения в работе московских лингвистов-экспертов (1 отсылка). Возможно, что здесь проявляется и некоторое недоверие к надежности лингвистических данных, приведенных в них. Таким образом, можно отметить весьма положительную тенденцию, складывающуюся сейчас в практике лингвистической экспертизы -тенденцию к совмещению лингвистического качества и легитимности данных: первое здесь как бы предполагает второе. И то обстоятельство, что она исходит «из центра», связана с именами лингвистов высокого уровня, ассоциируется с официально зарегистрированной Гильдией лингвистов-экспертов (одним из издателей книги «Цена слова»), делает эту тенденцию еще более сильной, способной противостоять стихийным процессам в данной социально значимой сфере общественной деятельности.
К этому немаловажно добавить, что коллегиальность органа, издающего научную работу, призванную воздействовать на юридическую практику, - важный фактор ее легитимности.
Вопрос о легитимности и объективности источников экспертизы и ее верификации особенно остро встает в связи с необходимостью проведения сложных исследований неоднозначных конфликтных ситуаций, требующих обращения к новейшим методам, еще не обретшим свойств общепринятости. Здесь возникает неизбежный разрыв между стремлением к глубине и многоаспектности лингвистического анализа (современность методов для нее - важный показатель надежности) и стремлением к соответствию тем понятиям и фреймам, которые заложены в юридических вердиктах, условных по отношению к языковым реалиям и к отражающим их лингвистическим понятиям. Современная лингвистика стремится «повысить» и «углубить» уровень единицы - носителя смысла (слово - высказывание - текст, слово - контекст - ситуация, речевое произведение - речевое действие (речевое событие, речевой акт)) и в этом «повышении» и
«углублении» она видит залог повышения степени адекватности и объективности результатов исследования. На этом фоне более отчетливо видна и понятна большая популярность в юрислингвистической практике именно словарей.
Напротив, немалую сложность для юрислингвистической экспертизы представляет квалификация косвенных оскорблений (инвективных намеков, сравнений, эвфемизмов и т.п.).
Причина трудностей во многом определена тем обстоятельством, что принятая логика экспертизы и суда исходит из презумпций классической (структурной, системной) лингвистики, а именно результат воздействия оценивается не по самому воздействию, а по его возможности. Презумпции лингвиста-эксперта направляют его на поиски ответа на вопрос: может ли то или иное языковое средство нанести моральный ущерб, что, нужно сказать, соответствует юридическим презумпциям12. По существу, в таком случае экспертизе подвергается (речевое) средство, но не (речевое) действие в целом. Отсюда базовым источником экспертизы становятся лингвистические меморандумы, содержащие нормативные характеристики языковых средств как потенциальных носителей инвективности. При этом особенным предпочтением пользуются словари, и прежде всего нормативные пометы, содержащиеся в них типа «бранное», «грубое», «презрительное», которые механически переносятся на шкалу оскорбительности. Это в свою очередь формирует в сознании инвектора ментальный стереотип: раз не отмечено, значит законно. Возразить этому в рамках «презумпций классической лингвистики» трудно. Ср. наблюдение лингвиста-эксперта о непрямых покушениях на достоинство личности: «Эксперты наглядно показывают, как авторы разоблачительных статей прибегают к логическим ухищрениям, к разного рода «охранительным» оговоркам, к нечеткому построению
12 Ср.: «...Понятие морального вреда субъективно, может быть определено только неправовым (психологическим) способом и, на наш взгляд, в праве может выступать только как ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗНИКНОВЕНИЯ МОРАЛЬНОГО ВРЕДА в силу тех или иных действий или бездействия. Компенсация морального вреда, следовательно, осуществляется по логике ВОЗМОЖНОГО, а не наступившего вреда» [Понятия чести, 1997, с. 42].
предложений, допускающих их неоднозначное толкование и т.п. В результате создается превратное представление о «персонаже» газетной статьи» [Цена слова, 2000, с. 140]. Это в свою очередь означает, что логика потенциального морального вреда, базирующегося на нормативных оценках потенциальных (вне конкретного речевого акта) единиц и структур, должна уступать место логике «измерения» реального вреда конкретному лицу в конкретной ситуации. В этом плане языковое средство в конкретном речевом действии - лишь один из частных (хотя и весьма важных) элементов. Это не означает, однако, отказа от нормативных характеристик единиц, напротив эти характеристики должны расширяться и углубляться, во-первых, за счет наделения ими единиц (структур, фреймов, типов речевого поведения речевых ситуаций) других, более высоких (глубоких) уровней языка, речи, речевой деятельности и, во-вторых, за счет более специализированного, ориентированного на правовое использование шкалирования инвективной лексики; в идеале, может быть, - не только специализированной инвективной лексики, но любой лексики в ее инвективном употреблении.
Современная лингвистика рассматривает речевые действия как полноценную деятельность со всеми ее компонентами, к ним относятся: мотив (намерение, интенция), цель, способы и средства ее осуществления и результат (речевое произведение). С юридической точки зрения интенция как компонент правонарушения может трактоваться как умысел, средства (трактуемые в лингвистике в аспекте нормативности) могут оцениваться с точки зрения их правовой нормативности (законности / незаконности применения), результат же может трактоваться с позиций его соотнесения с законом как правонарушение. Наличие правовых норм в свою очередь предполагает ответственность его автора за их применение и санкций за их нарушение. Все это позволяет выдвинуть предположение о возможности приравнивания речевых действий, входящих в юрисдикцию законов, к деяниям других различных типов, ведущих к необходимости юридического вмешательства.
В этом же ключе можно трактовать важнейшее для многих экспертиз разграничение суждений и мнений, утверждений и оценок. Последние обычно не подвергаются юридическим санкциям, по-видимому, из опасности посягательства на свободу
журналиста высказывать мнение, в том числе критическое. Поэтому фразы типа он взяточник (с одной стороны) и по-моему, он взяточник, по моим представлениям, он взяточник, по-видимому, он взяточник, таких людей называют взяточниками и т.п. на шкале унижения чести, достоинства и деловой репутации в практике лингвистической экспертизы и судебного разбирательства принято оценивать существенным образом по-разному. Но с заявленных позиций и те, и другие являются речевыми актами, речевыми событиями13, и речевыми действиями, каждое из которых имеет свои мотивы (умыслы), свои средства воздействия и следствия (воздействие на адресата), и автор с этих позиций должен нести ответственность за их применение.
Итак, углубление экспертного анализа по этой линии, проникновение во все большие тонкости конфликтогенного текста и конфликтного речевого действия, привлечение все более новых и современных методов, стремление к объективной и всесторонней оценке речевого конфликта приводят к одной из главных коллизий лингвистической экспертизы. Она связана с выбором критериев истинности экспертного исследования и заключается в том, что осложнение экспертного исследования далеко не однозначно связано с его возможностью реально воздействовать на судебное решение, принимаемого в условиях состязательности сторон. Доверие к апробированному, конвенциально и узуально закрепленному у судей, естественно, выше, чем к «новостям с передового фронта лингвистической науки».
Решение этой коллизии в постепенном придании статуса легитимности норм все более высоких уровней, узаконивание все более современной лингвистической методологии и методики. Единственный путь такого решения - взаимонаправленное сближение лингвистики и юриспруденции (как практической, так и теоретической), повышение уровня лингвистической культуры и
13 Нужно отметить, что «акт», «событие» - широко применяемые в современной лингвистике понятия (см., например: [Понятия чести, 1997, с. 55-56, 83-99]. Они являются одним из многих других точек пересечения права и лингвистики, ср. другие лингвистические термины, восходящие к праву: презумпции языкового сознания, речевой кодекс, коммуникативные права и обязанности, речевое насилие и т.п.
образования у юристов, а юридической культуры и знаний - у лингвистов-экспертов.
Литература
Актуальные проблемы СМИ: Материалы Первой российско-американской конференции / Под ред. Г.В. Винокурова, А.Г. Рихтера, В.В. Чернышова. М., 1997.
Александров А.С. Юридическая техника-судебная лингвистика-грамматика права // Проблемы юридической техники: Сборник статей / Под ред. В.М. Баранова. Нижний Новгород, 2000.
Жельвис В.И. Слово и дело: юридический аспект сквернословия // Юрислингвистика-2: русский язык в его естественном и юридическом бытии. Барнаул, 2000.
Колдин В.Я. Экспертиза как инструмент права // Проблемы юридической техники. Нижний Новгород, 2000.
Новые слова и значения. Словарь-справочник на материале прессы и литературы 60-х годов / Под ред. Н.З. Котеловой и Ю.С. Сорокина. М., 1971.
Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. 4-е изд. М., 2000.
Понятие чести и достоинства, оскорбления и ненормативности в текстах права и средств массовой информации / Авт. -сост. А.А. Леонтьев, В.Н. Базылев, Ю.А. Бельчиков, Ю.А. Сорокин; Отв. ред. А.К. Симонов. М., 1997.
Цена слова: Из практики лингвистических экспертиз текстов СМИ в судебных процессах по искам по защите чести, достоинства и деловой репутации / Под ред. М.В. Горбаневского. М., 2001.
Честь, достоинство и деловая репутация: журналистика и юриспруденция в конфликте (результаты исследования и материалы конференции) / Отв. ред. А.М. Симонов. М., 1998. Сер.: Журналистика и закон.
Юрислингвистика-1: Проблемы и перспективы: Межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. Н.Д. Голева. Барнаул, 2000.
Юрислингвистика-2: Русский язык в его естественном и юридическом бытии: Межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. Н.Д. Голева. Барнаул, 2000.
