CC BY
124
УДК 82.091 КРИВОЛАПОВ В.Н.
доктор филологических наук, профессор, кафедра литературы, Курский государственный университет E-mail: [email protected]
UDC 82.091 KRIVOLAPOV V.N.
Doctor of Philology, Professor, Department of Literature,
Kursk State University E-mail: [email protected]
ОБ АНТИУТОПИЧЕСКОМ ПОТЕНЦИАЛЕ «ИСТОРИИ ОДНОГО ГОРОДА» М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА ABOUT THE DYSTOPIAN POTENTIAL OF «THEHISTORYOFA CITY» BY M. SALTYKOV-SHCHEDRIN
Статья посвящена проблеме прототипов героев историко-фантастического повествования М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города». В зависимости от того, кто из реальных исторических деятелей России предлагается в качестве прообраза Угрюм-Бурчеева, решительно меняется смысл книги, которая может восприниматься либо как жестокая пародия, либо как книга-предостережение.
Ключевые слова: пародия, карикатура, Аракчеев, ассоциации, Пётр I, Санкт-Петербург, казарма, евгеника.
The article is devoted to the problem ofprototypes of the characters of the historical fiction narrative by M. Saltykov-Shchedrin's «The Story of a city». Depending on which of the real historical figures of Russia is offered as a prototype of Ugryum-Burcheyev, the meaning of the book, which can be perceived either as a cruel parody or as a warning book, changes decisively.
Keywords: parody, caricature, Arakcheev, associations, Peter I, St. Petersburg, barracks, eugenics.
Проблемы прототипов градоначальников и градо-начальниц салтыковской «Истории одного города» как будто и не существует. Сам автор позаботился о прозрачности аллюзий и однозначности ассоциаций, так что всё предельно ясно ещё с 1870 года, когда в «Отечественных записках» была завершена публикация этой «странной и поразительной книги» [3, с. 265]. Александр 1и Николай I, русские императрицы ХУШвека, Марина Мнишек и, наконец, Аракчеев - как безусловный прообраз самого главного и одновременно самого страшного в ряду двадцати двух (по числу русских правителей от Ивана Грозного до Александра Второго) глуповских градоначальников, к которому сходятся все смысловые линии фантастического повествования, т.е. Угрюм-Бурчееву.
Согласно давней, с досоветских времен утвердившейся в отечественном литературоведении традиции, сомневаться в том, что Угрюм-Бурчеев - это никто иной, как Алексей Андреевич Аракчеев, «всесильный временщик» Александра I, создатель военных поселений, было не принято. Не сомневался в этом И. С. Тургенев, посвятивший книге Салтыкова маленькую, несколько снисходительную по тону статью [2, с. 265]. В составленных несколько десятилетий спустя Б.М. Эйхенбаумом комментариях читаем: «Уже современники Щедрина отгадали, что в лице этого ужасного «идиота» Угрюм-Бурчеева Щедрин описал знаменитого временщика Аракчеева (1769-1834), отстраненного Павлом I и заново выдвинувшегося при Александре I. Даже внешность Угрюм-Бурчеева точно совпадает с внешностью Аракчеева» [6, с. 499]. Правда, другие комментаторы отмечали портретное сходство градоначальника с Николаем !и обращали внимание на обстоятельства,
совсем уж неожиданно сближающие его с киевским князем Святославом Игоревичем - сближения, скорее комплиментарные, нежели дискредитирующее. Но вернемся к Аракчееву и к тому, что писал Эйхенбаум: «Все дальнейшее описание деятельности Угрюм-Бурчеева представляет собой сатиру на организацию так называемых военных поселений, предпринятую Аракчеевым по требованию Александра I. <...> Эта «нивелятор-ская» (то есть уравнительная) идея и осуществлялась Аракчеевым, которому Александр I заявил, что он выложит всю дорогу от Петербурга до Новгорода человеческими трупами, но добьется, чтобы военные поселения были устроены» [6, с. 500].
Оставим в стороне напраслину, возводимую на Александра I - в те времена, когда Эйхенбаум писал процитированные строки, подобные обвинения носили ритуальный и почти обязательный характер, однако отметим при этом, что «отгадать» в Угрюм-Бурчееве Аракчеева было нетрудно - слишком очевидна была отсылка, присутствующая в созвучии имён. Слишком очевидна, чтобы быть правдой! Как представляется, мы имеем дело с «дымовой завесой», призванной скрыть реальный прототип, а в случае чего предоставить возможность писателю оправдаться перед обвинителями. А подобная возможность была насущно необходима, если считаться с особенностями российской исторической мифологии.
Дальнейшие рассуждения представляется необходимым предварить следующей оговоркой. Салтыковское повествование - это не галерея исторических карикатур и даже не «историческая сатира», как полагал молодой А.С.Суворин [1, с. 718], пенявший писателю за непонят-
© Криволапов В.Н. © Rrivolapov V.N.
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
ную избирательность в отношении событий XVIII столетия, обернувшуюся тем, что «мы (читатели) вовсе не видим главнейших явлений екатерининского времени» [1, с. 727]...Ни один из героев «Истории...» не исчерпывается чертами характера и обстоятельствами жизни даже тех прототипов, которые очевидны и бесспорны. Угрюм-Бурчеев исключения не представляет.. .«Ещё задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове целый систематический бред, в котором до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии» [2, с. 449]. Речь, понятно о Глупове, разрушение которого и стало кульминацией его преобразовательской деятельности. «Злосчастная муниципия» никак «не отвечала его идеалам» и воспринималась как «беспорядочная куча хижин, нежели город». Идеалом же бесноватого градоначальника были «ка-за-р-рмы» [2, с. 453].
Разрушение города неожиданно было увязано с церковным календарём: «За неделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть». Благочестивые обыватели, коих смутила категоричность распоряжения, тем не менее провели предпраздничную неделю в посте и молитве, во время литургии многие причастились, а «затем, проходя от причастия мимо градоначальника, кланялись и поздравляли; но он стоял дерзостно и никому даже не кивнул головой» [2, с. 457]. С чем могли поздравлять обыватели своего градоначальника, ни имени, ни отчества которого писатель не сообщил? Почти наверняка с днем тезоименитства, позволяя таким образом уяснить читателю, какое же имя носил Угрюм-Бурчеев. И имя это - Пётр. При желании можно предложить другой вариант - Павел, а в качестве аргумента сослаться на маниакальное пристрастие градоначальника к шагистике. Салтыков, видимо, резервировал для себя такую возможность, однако обстоятельств, вызывающих именно петровские ассоциации не в пример больше.
«30-го июня повествует летописец, на другой день празднования памяти святых и славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый приступ к сломке города». Градоначальник, с топором в руке, первый выбежал из своего дома и, как озарённый, бросился на городническое правление» [2, с. 457]. Строки исключительно пафосные! Ещё раз, уже без всякого пафоса, Угрюм-Бурчеев будет назван «идиотом с топором в руках» [2, с. 469]. А вот другие пафосные строки, хорошо знакомые русскому читателю: «То академик, то герой,/ То мореплаватель, то плотник/, Он всеобъемлющей душой на троне вечный был работник». Пушкинские «Стансы», как известно, являли собой поэтическую декларацию, связанную с воцарением Николая I, а дальнейшая деятельность Угрюм-Бурчеева, связанная с разрушением Глупова и созиданием нового города, названного Непреклонском, действительно изобличали в нем «вечного работника». Топор же, основной плотницкий инструмент, стал его главным «орудием творчества» [2, с. 453] и эмблемой градоначальнических разрушений и созиданий.
«Петровские» ассоциации множатся, теснят одна на
другую... Глава, посвящённая Угрюм-Бурчееву, открывается словами «Он бы ужасен» [2, с. 442]. Три слова составляют предложение и это единственное предложение в абзаце! Четырьмя строками ниже вновь читаем: «Он был ужасен». Нечто очень похожее звучит у поэта: «Выходит Пётр. Его глаза / Сияют. Лик его ужасен./ Движенья быстры. Он прекрасен, / Он весь как божия гроза» («Полтава»). Угрюм-Бурчеев курит, причём махорку, и «до того вонючую», что даже солдаты и полицейские краснели, когда запах её доходил до их обоняния. Излишне напоминать, что Пётр, славен, помимо прочего, тем, что легализовал на Руси табак. Махорку он как будто не курил, отдавая предпочтение так называемому «виргинскому» табаку, но за счёт этой недостоверной и одновременно запоминающейся детали Салтыков добивается того, что незначащий для XIX века, не способный скорректировать отношение к персонажу, факт табакокурения Угрюм-Бурчеева гарантированно запоминается.
Ещё до прибытия в Глупов Угрюм-Бурчеев составил в уме план города, который «вознамерился возвести на степень образцового». «Посередине - площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или, как он мысленно называл их, роты» [2, с. 449]. Согласно традиционному истолкованию - это и есть военные поселения, хотя уместнее видеть здесь задуманный Петром Санкт-Петербург - регулярный город, отстроенный по масонским лекалам. Об этом несколько лет назад на телеканале культура в рамках проекта «Academia» рассказывал ныне покойный Леонид Мацик, посвятивший свою лекцию градостроительным планам Петра - она так и называлась «Метафизика северной столицы». Стоит ли напоминать, что не на улицах, а именно в ротах, Семёновского или Измайловского полков , до конца Х1Хвека проживали многие петербуржцы, включая известнейших литераторов.
Запрудив и, как ему показалось, усмирив реку, Угрюм Бурчеев, вдохновляется видом вновь образовавшегося водоема, посчитав, что теперь «у него будет собственное море», а раз так, то будет и флот: во-первых, военный, потом торговый. Избавим читателя от избыточных комментариев. Далее, не справившись с рекой, Угрюм Бурчеев ищет для города новое место, а найдя его, произносит единственное слово: «Здесь!» [2, с. 462]. Слово, побуждающее русского читателя продолжить: «Здесь будет город заложён назло надменному соседу». Пейзаж, открывшийся взору Угрюм-Бурчеева, если и не воспроизводит тот, что созерцал Петр «на берегу пустынных волн» в «Медном всаднике», то вполне соответствует петербургской топографии: «Перед глазами его расстилалась совершенно новая низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры - везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове» [2, с. 462].
Сопряжение исключительно неожиданноедаже для
Салтыкова: равнина, нерукотворённое, богозданное пространство именуется «бредом». Неожиданность получит объяснение, если вспомнить, что Санкт-Петербург в течение двухсот лет, от Гоголя до Мандельштама, воспринимался русским сознанием, как города фантастический, а бред и фантастика - это понятия вполне сопрягаемые.
Петр был отцом русской бюрократии в её законченном виде, который она обрела после утверждения в 1722 году Табели о рангах. Петр задумывал эту систему как «рациональную форму осуществления господства» (Макс Вебер). Вполне рационален в осуществлении своих «нивеляторских» планов, рассчитанных на «осчаст-ливливание» людей и У Б. Но это вовсе не значит, что он являл карикатуру на Петра Первого. Петровские ассоциации, постоянно сопровождающие глуповского градоначальника, это тот материал, который писатель использовал в своих историософских, антиутопических по сути, построениях. Угрюм-Бурчеева нельзя сводить к карикатуре на русских правителей уже потому, что этот образ в историческом отношении не ретроспективен, а перспективен, т.е. он сориентирован в будущее.
В своей книге Салтыков пародирует множество литературных источников, начиная с «Повести временных лет», «Слова о Законе и Благодати» и «Слова о полку Игореве». Вряд ли мы погрешим против истины, если расширим этот список за счёт «петровского цикла» Пушкина и в очередной раз вспомним хрестоматийные строки «Стансов» (1826 г.): «В надежде славы и добра / Вперёд гляжу я без боязни». Определившись в первых двух строках с перспективой лиро-эпического повествования, Пушкин предлагает читателю ретроспективное воспроизведение событий и лишь в последней строфе будущее не столько присутствует, сколько угадывается- оно в наставлении, обращенном к Николаю: «Семейным сходством будь же горд; // Во всём будь пращуру подобен: // Как он, неутомим и тверд, // И памятью, как он, незлобен»
Автор «Истории одного города» никому наставлений не делал, смотрел в будущее без особой надежды, не ожидая славы и преисполненный «боязни». Неслучайно, в главе «Подтверждение покаяния» безотрадных прозрений больше, чем ретроспективных отсылок к XVIII веку и временам более отдалённым. Чего стоят пугающее своей пророческой очевидностью упоминание о коммунистах и социалистах [2, с. 448], причём двукратное и одной странице. До сих пор помнится, как будоражили в студенческие годы моё неокрепшее
диссидентское сознание слова об идиотах, облеченных «властностью», о насильственно утверждаемом «идеале человеческого общежития». Бурчеевская практика переименований (Глупова - в Непреклонск) тут же вызывала в памяти подобную практику советских времен, которая обрела маниакальный характер. Сообщение о том, что в период правления Микаладзе «тридцать три философа были рассеяны по лицу земли за то, что нелепым обычаем говорили» [2, с. 467], провоцировали воспоминания о философском пароходе, о философах, высланных из Советской России правителем с другой фамилией, но тоже грузинской.
Салтыков оставил нам классическую антиутопию, если угодно, «книгу-предостережение», взывающую против попыток рационального переустройства жизни по заранее заготовленным лекалам. Лекала при этом вовсе не обязательно должны быть марксистскими. Селекционная работа с людьми, о которой помышлял Угрюм Бурчеев, скорее соответствует нацистской практике: «Он разводил мужей с законными женами и соединял с чужими; он раскассировал детей по семьям, соображаясь с положением каждого семейства» [2, с. 458]. Кстати, в ХХ веке нечто подобное практиковали не только в Германии: евгеника, учение о селекции применительно к человеку, пышным цветом цвела и в Европе, и в Северной Америке. «В США и других западных странах были приняты евгенические законы, позволяющие государству в принудительном порядке стерилизовать людей, объявленных «слабоумными», при этом поощряя людей с желательными характеристиками иметь как можно больше детей» [4, с. 124]. В социал-демократической Скандинавии евгенические законы действовали до шестидесятых годов прошлого века [4, с. 125], т.е. десятилетия спустя после того, как, казалось бы, в полной мере были усвоены уроки Освенцима.
Нацизм был сокрушен больше 70 лет назад, после Второй мировой войны учёные-евгеники стали неруко-пожатными, а сама евгеника стыдливо растворилась в генетике. Не осуществились и упования цитируемого нами Фрэнсиса Фукуямы относительно «конца истории [5]. Все стремившиеся «уловить вселенную», чего так страстно желал Угрюм Бурчеев, перекроить жизнь в соответствие со своими «головными» идеями и идеалами, потерпели поражение. Всё как у Салтыкова: откуда ни возьмись налетело иррациональное и необъяснимое ОНО и уничтожило рационалиста и «нивелятора», «словно он растаял в воздухе» [2, с. 472].
Библиографический список
1. А. Б-ов (Суворин А.) История одного города. По подлинным документам издал М.Е. Салтыков (Щедрин). СПб. 1870 // Вестник Европы. 1871. [т. 2], кн. 4. С. 718 -741.
2. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 10 т. М., 1988. Т. 2.
3. Тургенев И.С. История одного города. Издал М.Е. Салтыков. С. Петербург. 1870 // Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Сочинения. Т.10. М., 1982.
4. Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее. М., 2004.
5. Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. №3. С. 134-148.
6. Эйхенбаум Б. О прозе. Л., 1969.
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
References
1. (Suvorin A.) The History of one city. According to the original documents published M. E. Saltykov (Shchedrin). St. Petersburg. 1870 / / Bulletin of Europe. 1871. [vol. 2], vol. 4. P. 718 -741.
2. Saltykov-ShchedrinM. Works in 10 T. M., 1988. Vol.2.
3. TurgenevI. Complete works and letters. Works. Vol. 10.M., 1982.
4. FukuyamaF. Our posthuman future. M., 2004/
5. FukuyamaF. End of story? // Question of philosophy. 1990. № 3. P. 134-148
6. EichenbaumB. About prose. L., 1969.
