CC BY
40
УДК 811.161.1
БО! 10.25513/2413-6182.2018.4.255-281
О ЗНАЧЕНИИ МЕТАФОРЫ ДЛЯ КОНЦЕПТОЛОГИИ:
рецензия на цикл монографий Л.В. Балашовой «Русская метафорическая система в развитии: Х1-ХХ1 вв.»
(М.: Рукописные памятники Древней Руси: Знак, 2014. 632 с.
(Studia РЫЫо^са)); «Русская метафора: прошлое, настоящее, будущее» (М.: Языки славянской культуры, 2014. 496 с. (Studia РЫЫо^са))
В.В. Колесов
Санкт-Петербургский государственный университет (Санкт-Петербург, Россия)
Аннотация: Цикл монографий Л.В. Балашовой рассматривается с точки зрения «второй волны» в развитии когнитивной лингвистики, когда исследовательское внимание переместилось с понятия на образ и символ: обсуждается значимость выводов и положений, содержащихся в книгах цикла, для решения наиболее принципиальных вопросов как исторической метафороло-гии, так и концептологии. Главными достоинствами рецензируемого цикла монографий, по мнению автора рецензии, являются, во-первых, точное распределение материала, начиная с самого первого классификационного разбиения: метафорические наименования реалий предметного мира, с одной стороны, и метафоры «непредметной сферы» - с другой (тем самым анализ древнерусских текстов осуществляется исходя из присущей тому времени «реалистской» картины мира как взаимного соответствия мира вещей и мира идей); во-вторых - признание «диффузности значения» многих слов древнерусского языка. Автор подчеркивает, что древнерусская метафора была совершенно иной, чем сегодня является поэтическая или даже концептуальная метафора: прежде всего, она могла быть только предметной в ситуации действий естественного номинализма. Недостатками книг цикла автор рецензии считает нерешенность принципиальных вопросов о том, действовал ли на протяжении тысячи лет, с XI в., в русском языке без изменений единственный тип переноса - метафорический; о том, что у нас нет надежных свидетельств наличия осознанного метафорического переноса по крайней мере до XV в.; а также о том, что необходимо различать современное понятие сходства и средневекового представления о подобии. Предлагаются развернутые размышления автора, иллюстрирующие данные спорные вопросы и возможные пути их решения.
Ключевые слова: древнерусская метафора, концептуальная метафора, метафора, метафорология, концептология.
© В.В. Колесов, 2018
Для цитирования:
Колесов В.В. О значении метафоры для концептологии: рецензия на цикл монографий Л.В. Балашовой «Русская метафорическая система в развитии: XI-XXI вв.» (М.: Рукописные памятники Древней Руси: Знак, 2014. 632 с. (Studia Philologica)); «Русская метафора: прошлое, настоящее, будущее» (М.: Языки славянской культуры, 2014. 496 с. (Studia Philologica)) // Коммуникативные исследования. 2018. № 4 (18). С. 255-281. DOI: 10.25513/24136182.2018.4.255-281.
Сведения об авторе:
Колесов Владимир Викторович, доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка
Контактная информация:
Почтовый адрес: 199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., 11 E-mail: prof.kolesov@gmail.com Дата поступления статьи: 24.01.2018
«Вторая волна» в развитии когнитивной лингвистики второй половины XX в. переместила исследовательское внимание с одной содержательной формы концепта на другие, с понятия на образ и символ. Работы Р. Лангаккера (первая волна] и Дж. Лакоффа (вторая] указывают границы перехода. Сам переход обозначил проявление замены логического подхода к языку психологическим и углубил перспективу исследований языка. Взаимное «перетекание» символа в образ и обратно вызвало особый интерес к метафоре как технике подобного перехода с одной содержательной формы в другую, к метафоре в широком смысле этого термина как образности речи.
Создание символа образом и истолкование символа образом одинаково поддаются действию метафоры, поскольку, как заметил М.М. Бахтин, всякое истолкование символа рождает новый образ. То, что «объективисты» (начиная с Канта] называли аналогией, а «субъективисты» XIX в. (например, Н. Крушевский) именовали ассоциацией, теперь предстало в виде метафоры, т. е. в прямом смысле переносом по смыслу. Запрограммированная многозначность термина «метафора» как переноса, первоначально включавшая в себя все тропы, в том числе и исходный - метонимию, от Аристотеля до поэтической практики Древней Руси, постепенно «очищалась» от видовых признаков, сама становясь однозначно видом в ряду других тропов. Таково движение метафоры по составам семантического треугольника: Кант говорил о вещи, Крушевский - об идее, современное понимание сосредоточено на знаке - на слове, тем самым воплощая заветную мечту неореалистов раскрыть тайну слова, языка и, в конечном счете, метафоры и даже национальной культуры. Такова логи-
ка развития общественной мысли, скользящей по граням теории познания - от номинализма до неореализма. И еще вопрос, что именно является направляющей силой в таком развитии: смена языковых форм или «мужание мысли», как кто-то неосторожно высказался1.
Понятно, что глубокий, широкий по охвату материала цикл монографий Л.В. Балашовой «Русская метафорическая система в развитии: Х1-ХХ1 вв.» (М.: Рукописные памятники Древней Руси: Знак, 2014. 632 с. (Studia Philologica)) (далее - Б1) и «Русская метафора: прошлое, настоящее, будущее» (М.: Языки славянской культуры, 2014. 496 с. (Studia Philologica)) (далее - Б2] так или иначе отражает подобное движение мысли, но в обратной перспективе - от материала.
Б1 начинается с предметной лексики, что также обосновано материалом. Древнерусская «метафора» и могла быть только предметной в ситуации действий естественного номинализма.
Ясно, что древнерусская метафора была совершенно иной, чем сегодня является поэтическая или даже концептуальная метафора. В связи с многозначностью термина в историческом описании необходимо определиться в терминологии. Приведенные по древнерусским текстам примеры действительно выражают метафоры, но без выделения видовых их признаков - как метафоры метонимии или метафоры синекдохи. Сами метафоры того времени скорее аналогии, потому что, например, ножки у стола не метафора как образ, ибо нет никакого сходства стола с ногами человека или животного, это уподобление по аналогии по единственному признаку «то, на чем стоит», но не ходит, не передвигается, не перемещается и т. п. Характерно также наличие суффикса -к-, создающего совершенно другой знак для выражения мнимой схожести. В древности этот древнейший суффикс был универсальным неопределенным «праартиклем», впоследствии (в славянских языках] преобразовавшимся для выражения димину-тивов, уменьшенных копий реальной предметности (ср. водка при вода].
Современное состояние филологической науки вплотную подвело к герменевтическим исследованиям текстов, особенно древних, с целью уяснения содержательного смысла, заключенной в этих текстах информации. С другой стороны, и исследовательское напряжение лингвистической мысли сегодня собирается вокруг ключевой проблемы языкового знака: семантика в историческом развертывании словесного знака.
Большой объем использованных источников (231], словарей (50] и проработанной литературы вопроса (569] позволяет автору свободно
1 Теперь всё чаще говорят о «третьей волне» когнитивной лингвистики, которая, в отличие от второй, возвращается к понятию как интегральной содержательной форме концепта, непосредственно отсылающей к первосмыслу как «невыразимой» содержательной форме, представленной многими именами: субстрат, основание, внутренняя форма, наконец, концептум 'зерно, семя'. Полный круг всех четырех содержательных форм помысленного концепта сложился. Языкознание вновь на перепутье.
ориентироваться в проблематике и самостоятельно, но на основательной теоретической базе решать поставленные в работе вопросы. Подкупает также форма изложения; например, теоретически важные постулаты представлены при минимуме высказываний с точно и информативно подобранными цитатами - в сопровождении собственной точки зрения по каждому обсуждаемому пункту. Так, основные принципы исследования метафоры в диахронии представлены (с. 44 и след.] как принципы системности, историчности и - ментальности как определяющем направление семантического изменения принципе.
Преобразование ментальной картины мира на основе сохранившихся текстов описать, действительно, трудно, но основные параметры такого научного описания даны обнадеживающе точно. Конечно, если ограничиться только пределами предметной лексики, это - «представление о целостности объекта или неизменности его формы» (с. 174], различные типы модальности, обеспечивающие адекватное осмысление пространственно-временных ориентаций и связанных с ними (как раз путем семантического переноса] социальных, этических и прочих жизненно важных моментов. В принципе, все типы переносов отражают субъективно личные переживания, воссозданные на основе физически реальных, «вещных» и телесных ассоциаций, главным образом по функции (не по сходству]. Пространственная метафора как основная навевает некоторые еретические мысли: перенос по смежности и по функции - это метафора?
Как правило, в основе рассуждений Л.В. Балашовой лежит материал из деловых и - вообще - собственно русских текстов, но иногда здесь используются и тексты высокого стиля, в том числе переводные. Призвать к осторожности в этом случае - долг рецензента (см. ниже].
Удивительно точно распределен материал в различной проекции его предъявления, начиная с самого первого классификационного разбиения: метафорические наименования реалий предметного мира, с одной стороны, и метафоры «непредметной сферы», с другой. Тем самым Л.В. Балашова приступает к анализу древнерусских текстов, исходя из присущей тому времени «реалистской» картины мира (от термина «реализм» в старом его понимании] как взаимного соответствия мира вещей и мира идей, в их взаимной связи порождающего типичное для зрелого Средневековья символическое мировоззрение (каждая вещь предстает как символ соответствующей идеи]. Это, между прочим, в свою очередь ставит новые вопросы, которые, надо полагать, станут предметом обсуждения в будущем. Для цикла монографий Л.В. Балашовой это чрезвычайно важный момент: подводя итоги, она открывает новые направления в развитии темы и в методике обработки очень сложного и противоречивого материала.
Еще одна важная подробность цикла монографий Л.В. Балашовой -это признание «диффузности значения» многих слов древнерусского язы-
ка, в частности, наблюдение: там, где лексика «имеет достаточно диффузное значение», там «метафоричность... значений практически не ощущается» (с. 171). Очень важное утверждение, начиная от «ощущается» и кончая собственно «метафоричностью». То же повторяется на многих страницах обсуждаемого цикла исследований и сопровождает конкретный анализ фактов (см. с. 110, 131, 135 и др.). Теоретическая ценность введенного в исследование понятия состоит в том, что признается качественная характеристика значения (десигнат), а «не его денотат, закрепленность за определенным предметом» (с. 111). (Денотат тут, видимо, -референт, т. е. «предмет»? Или «предметное значение?). Автор признает, и совершенно справедливо, на наш взгляд, что именно словообразовательные производные чаще характеризуются переносными значениями корня (с. 117) - и понятно, почему: происходит актуализация одного из семантических признаков «диффузного значения». Производные - материал для фиксации такого рода переносных значений, которые в ретроспективе переносными и не являются, поскольку всего лишь про-являют исходный смысл корня. В установлении этого можно видеть принципиальное теоретическое открытие автора, сумевшего показать относительность семантических смещений, зависящих не только от контекстов, но и от точки зрения наблюдателя: от нашего времени - или из глубины веков («прямая и обратная семантическая перспектива»). Поэтому трудно согласиться с утверждением, почерпнутым у одного из «авторитетов», согласно которому «переносы формируются по моделям, типичным и для современного русского языка» (с. 116) (верное уточнение самой Л.В. Балашовой сделано на с. 142).
Продолжая разграничение материала, автор выделяет три глобальные макросистемы, в центре которых находится носитель языка - они изофункциональны трехмерности человеческого существования и нашли отражение в философской рефлексии, например у В.С. Соловьева: в отношении к себе самому (человек и пространство - психологический уровень); в отношении к Другому (человек и общество, другие люди - социальное пространство); в отношении к Богу (человек и природа - логический уровень рефлексии). Внутри каждой из макросистем разворачивается динамическая картина развития идеальных категорий (пространство > время и пр., более 4 000 лексических единиц уже до начала XV в., см. с. 140; и т. д.). В целом очень впечатляющая картина, которая, в свою очередь, подводит к важным теоретическим обобщениям. В частности, о ме-тафоризации в непредметной сфере. Заметно, что во всех продуктивных группах представлена «системная метафоризация», в которую по мере появления новых лексем вовлекаются сразу целые семантические группы (СОГ) (см. с. 234). Из этого с непреложностью следует, что перед нами действует принцип внелингвистического по существу переноса, а мыслительные (ментальные) операции идеологического порядка от него
производны и только направленны языком. Это открытие мы склонны расценивать как важнейший результат работы, эмпирически подтверждающий общую установку В. фон Гумбольдта: «Семантика предшествует слову».
Второе важнейшее теоретическое достижение цикла монографий Л.В. Балашовой - в результате семантической специализации конкретных коннотаций язык в своем стремлении к четкому выражению конкретных значений приводит к постепенному устранению дублетных семантических форм (с. 237], т. е. происходит процесс, обратный одновременно развивающейся в литературном варианте языка гиперонимиза-ции (как «идеализации вещественного»] - это процесс специализации смысловых оттенков общего некогда концепта («овеществление идеального»]. Чрезвычайно велика в этом процессе роль глагольных префиксов с пространственным значением, которые актуализируют содержащийся в концепте конкретный смысл (например, префикс отъ- выражает изменение взгляда, позиции и пр.]. Все эти (как и другие, не эксплицированные в работе] материалы, здесь обследованные, показывают, что грамматические изменения в истории русского языка также направлены означенными выше внелингвистическими переносами. Поскольку сама Л.В. Балашова неоднократно высказывает мысль о том, что, например, различные модальные значения передаются опосредованно, т. е., что они вторичны, можно предполагать, что важную роль в этом процессе семантической перемаркировки смысла играл символ, о котором необходимо еще вести серьезный разговор. В установке на символ как на сущностную категорию средневековой речемысли мы видим другую перспективную линию изучения проблемы, выявленную в ходе данного исследования Л.В. Балашовой.
Наши замечания (добавления, поправки, сомнения и т. п. - ненужное зачеркнуть] можно было бы выразить в следующем виде.
Не до конца убеждает уверенность Л.В. Балашовой в том, что на протяжении тысячи лет, с XI в., в «русском языке» действовал без изменений единственный тип переноса - метафорический. Тут автор идет на поводу у теоретиков («синхронистов», литературоведов, культурологов, философов - ненужное зачеркнуть], которые на основе фактов современных языков утверждают незыблемость метафорического переноса как типологически вневременного типа «семантического словообразования». Между тем это - обычная иллюзия нетвердого в логике языка сознания, которое под метафорой широко понимает образность вообще (типично для историков-литературоведов и культурологов - родовая их болезнь, вытекающая из смысла греческого термина: метафора - перенос]. В соответствии с формами российской ментальности у нас родовое понятие одновременно признается и одним из видовых; ближайшие параллели, понятные лингвисту: «аканье» в широком и «аканье» в узком смысле; ме-
тафора как образность вообще и метафора как один из видов семантического переноса наряду с метонимией, и пр. Сюда же относится и категория «образ»; о чем мы говорим - об образности вообще (включает в себя, между прочим, и символ - образное понятие], а исторически еще и различные формы предметафоры (металепсис, катахреза и пр.], на основе которых исторически происходило движение к понятию («идентифицирующему значению слова», по терминологии Н.Д. Арутюновой, теорию которой Л.В. Балашова использует], или мы говорим о метафоре как семантическом средстве - всё равно в каком смысле, риторическом или словообразовательном (в духе Потебни-Маркова]. Семантическое развитие словесного знака проходит разные этапы в качественном их своеобразии. Это и является объектом исторического исследования. Приходится напоминать об этом, поскольку, следуя теоретикам в своих суждениях (а теория составляет априорную схему исследования], Л.В. Балашова несколько упрощает дело, описывая метафорический перенос как типологически абсолютную модель сознания, словно бы не претерпевшую никаких исторических изменений. Конечно, речь не идет о философском понимании «ключевой метафоры культуры» - в этом случае метафора есть структурообразующее семантическое средство в построении ментального «мира человека» («антропоцентрическая» или «космическая» метафора - неважно] - всё это также всего лишь «магические уподобления». Сокровенная сущность преобразования, исчерпывающе обнаруженного Л.В. Балашовой в привлеченных к исследованию контекстах, заключается именно в том, что развитие ментальности (а это важный подтекст обеих монографий Б1 и Б2] сопровождалось преобразованием ментальной модели смыслопорождения, все более приближаясь к современному - метафорическому. О «современном» здесь сказано по инерции: сегодня метафорический перенос не осуществляется творчески; сегодня умельцы просто штампуют готовые клише по типу традиционных метафор. Можно полагать, что именно поэтому сегодня у нас нет поэзии. Между прочим, такой тип «метафоризации» напоминает средневековый тип «метафоризации по образцам», извлеченным из переводных текстов, когда-то сложенных на риторических основаниях византийскими «отцами».
Напротив, особую ценность обсуждаемого цикла монографий Б1 и Б2 можно видеть в том, что здесь интуитивно происходит преодоление теоретически навязываемых схем и шаблонов, показано реальное развитие семантики. Правда, не раскланиваться с авторитетами в диссертационном тексте невозможно - отчего и возникает несколько внутренних противоречий в изложении, на которых остановимся.
Верная позиция автора внешне выражена в четком разграничении материала, извлеченного из памятников Х1-Х^ вв. и отдельно - из текстов после XV в. «Метафорических наименований в целом становится больше» после XV в. (с. 70, также 76 и др.]. Это верно. С XV в. метафорический
перенос действительно развивался в русском языке, отражается в текстах, но не во всех: П.И. Мельников показал, что у Аввакума (вообще у «традиционалистов»] еще в XVII в. господствовала древнерусская метонимичность; то же прекрасно описано в трудах А.С. Дёмина. Св. Матхаузерова раскрыла смысл смены семиотических парадигм - от метонимической к метафорической - как раз на разломе XV-XVI вв. Это ментальные основания произошедшего в XVII в. разрыва между новой и старой «верой».
Л.В. Балашова согласна с тем, что в древнеславянском «образном сознании» существовал известный семантический синкретизм; именно синкретизм, а не «диффузность значений», как полагает автор: неслиян-но-нераздельный смысл словесного знака, в соответствии с «магической формой сознания» представляя всё во всём. Это и показано Л.В. Балашовой в Б2 на самой «открытой» (и «самой динамичной в диахронии», с. 353] системе обозначений социальных отношений. Братъ - одновременно и родовой, и социальный, и этический, и мало ли еще какой «термин», явленный каждый раз в особом своей «значении» в результате контекстной актуализации - если иметь в виду конкретное лицо, называемое в таком контексте. Именно в контекстах и происходило разрушение исходного семантического синкретизма - но не путем сравнения по сходству признаков (метафора в узком смысле термина], а путем уподобления по цельности «вещи» (метонимия или синекдоха, часто опирающаяся на сравнительный оборот]. Прекрасные страницы Б1 посвящены описанию «пространственных метафор», но ведь сопоставления по смежности - не метафора? Почти все такие «метафоры» сохранились в нашей речи и широко представлены в словарях - а словари обычно фиксируют только метонимический перенос или «мертвые» метафоры, исходную метафоричность которых еще следует обосновать.
Не будем говорить о философских основаниях подобной актуализации со-значений, словесно фиксированных на основе концептуального смысла славянского слова (это и есть проявление средневекового «реализма» - неоплатонизм господствовавшей тогда философии]. Но что важно отметить - это несомненную древность со-в-мещенности всех потенциальных со-значений в цельности «вещного» знака (точнее, имени, а не знака]. Поэтически архаическое сознание еще и сегодня представляет, будто «слово - то же, что вещь», и даже больше вещи, потому что «направляет вещь» (Марина Цветаева].
Уподобление «по образу и подобию» вещи вовсе не есть сходство ее признаков. По-видимому, Л.В. Балашова это понимает (ее материал буквально вопиет об этом], но подчеркнуть это необходимо. Метафорический тип мышления, как показал Д.С. Лихачев, возникает и развивается (и не только в словесном творчестве] не ранее, чем уподобление по тождеству сменяется сходством-сравнением отвлеченных признаков, а кроме того происходит и связанная с тем серия языковых изменений (разло-
жение синкретизма субъект-объектных отношений, разрушение устойчивых словесных формул при одновременной эмансипации слова от узкого контекста и пр.].
Сказанное можно конкретизировать несколькими примерами.
Один из признаков метафоры для Л.В. Балашовой - ее стабильность во времени: морская губа, ложе реки, устье реки и пр. Типичное сопоставление «вещей» по функции, исключающее представление о метафоре по сравнению признаков сходства. Сходства нет, как нет его и в названии напольной стены псковского детинца - пьрси: ничего общего с женской грудью (или даже с грудью воина, закованного в латы] нет, если принять во внимание исконный смысл слова («внутренний его образ»]: крепкая и твердая, выдающаяся вперед часть «тела». Многие, особенно глагольные, метафоры на самом деле представляют ту же нерасчлененность исходного смысла. Живет (дорога в осень живет по рекам], кипит (да въскипит земля жабами], рокочет, рассыпались (воины по степи], даже идет в отношении к тем, кто буквально (с современной точки зрения] «идти» не может (дымъ исходе], и пр. - вряд ли метафоры в общепринятом смысле, это скорее непривычные для нашего времени контекстные употреблении слов, десигнат которых (по происхождению] шире, чем в нынешнем языке.
Олицетворение также не является признаком метафоризации (с. 33 и след.] - она основана на уподоблении, а не на сходстве; вообще в последующих исследованиях следовало бы различать языковые процессы (предмет исследования] и художественные приемы создания образности, несомненно заимствованные из переводной литературы. Многие примеры, привлеченные к описанию, на самом деле суть кальки с греческого. Достаточно просмотреть любой древне-русский перевод греческого текста (например, большое «Житие Николы Чудотворца» XI в.], чтобы увидеть там множество «метафор», дошедших до нашего времени: там и сердце жжет, и совесть грызет, хотя современное понимание «совести» у нас развивается не ранее XVI в.; то же относится к примерам типа глава как купол церкви, колено как изгиб, лице как передняя часть предмета и пр. - тоже кальки.
Согласно библейскому тексту, «по образу и подобию» Бога создан человек. «По образу и подобию» божеской Правды жили люди Средневековья, основной содержательной формой их мышления был символ подобия. «Образ вещи у Абеляра есть синоним подобия вещи... но это подобие - не образ, а понятие которое сознание производит само по себе и на которое направлены усилия разума» (С.С. Неретина].
Мы вступаем на зыбкую почву проблем метафорического познания. Сотни работ толкуют о метафоре, составляя «теории метафоры». Из споров, возникающих между специалистами, вытекают постулаты, согласно которым «сравнение не есть метафора» (это текстовое образование], «оли-
цетворение не есть метафора» (персонифицируется вся ситуация целиком], «существуют понятия «тождества» и «подобия», которые представлены на разных хронологических срезах, и т. д.
Думается, пора внести поправку в частые утверждения, будто метафоры в языке существуют изначально и вообще присущи человеческому сознанию; забывают, что само человеческое сознание изменялось. Это недоразумение основано на том, что а] под метафорой понимали всякий перенос значения (в соответствии с греч. цехафора 'перенос'; б] за русские метафоры принимали удачные кальки с греческих текстов (таких особенно много в ранних памятниках]; в] смешивали метафору «как вторжение синтеза в зону анализа, представления (образа] в зону интеллекта» (Н.Д. Арутюнова] с исходным синкретизмом представлений. Иными словами, становящееся подменяли ставшим, не различая исторических преобразований и сводя всю наличную систему в точку теперь. Интеллект как проявление аналитических способностей есть порождение более позднего времени, это «зона» понятий логического мышления. А до того перенос происходил по законам метонимии, путем удвоения близ-козначных слов типа житьё-бытьё, чудо-диво, стыд и срам. Сложность анализа и в том, что возможно переплетение сразу нескольких типов переноса, откладывавшихся в слове исторически, как это показал Потебня на выражении горючее сердце.
Таким образом, необходимо различать современное понятие сходства и средневекового представления о подобии. «Подобие есть единство, утверждаемое разумом, чувством истины и отрицаемое воображением; оно есть единство, кажущееся различием, призрачное представление, не говорящее прямо ни да, ни нет» (Л. Фейербах]. Подобие есть предтеча современного метафорического мышления, уподоблявшее две вещи с целью установить их внешнее сходство.
В Б1 Л.В. Балашова описывает исторический ход сложения метафор; воспользуемся ее текстом для суждений о значении метафоры для концептологии. Автор и сама понимает, что «в основе концептуализации лежит антропоцентрический принцип метафоризации», что верно: движение концептума начинается с образа - подобия действительности в преломлении слова-знака. Метафора описывается «как способ создания новых концептов с помощью уже имеющихся в языке знаков», «с концептуализацией наших представлений о мире». Понятие «концепт» не поясняется, но из контекста ясно, что имеется в виду одно только понятие. Автор полагает, что метафоры в древнеславянском языке уже выступали во всей их силе. Основания, по которым это заявляется, состоят в следующих аргументах:
1. В период XI-XV вв. бытовых текстов было мало, поэтому метафоры «могли функционировать в языке значительно раньше». Но в 20-томном академическом издании древнерусских текстов первые 14 томов
представляют тексты именно этого периода, а все приводимые в книге примеры как раз относятся к переводным текстам, иногда даже церковного содержания с калькированными метафорами.
2. «Сопоставительный анализ подобных метафорических образований в современных славянских языках» также сомнителен по диагностирующей силе: сходство реакций может быть результатом одинакового движения мысли при общности концептума, который направляет эту мысль. Тем более, что и «в современных славянских языках можно обнаружить значительное число различий».
Согласно разработкам ученых, выделяются три типа метафор:
1] идентифицирующие с контекстным предметным переносом (номинативные: ножка стола, устье реки, подошва горы] «для именования некоторого класса предметов»; исторически это наиболее ранние «метафоры», построенные по принципу символического уподобления на метонимической основе; они связаны с определенным денотатом и представляют собой новые понятия символического ряда;
2] когнитивные, «наиболее стабильные в диахронии» метафоры с контекстным непредметным значением (железная логика], которые отягощены контекстом и потому не могут включаться в словари - сочетаясь с любым денотатом, не связанным с ним по смыслу, свободным в употреблении, этот признак служит «для создания новых понятий» (образные понятия];
3] образные оценочные, постоянно возникающие в речи образные понятия (квадратный подбородок] - соотносятся с образом как содержательной формой концепта - это уже собственно троп, служащий для выражения эмоций и оценки.
По нашему суждению, все три типа укладываются в исходное распределение содержательных форм концепта, соответственно, понятие -символ - образ.
На этой основе Л.В. Балашова строит свою типологию древнерусских метафор, которая всё же вызывает сомнения.
Во-первых, как уже говорилось, надежных примеров действительно русских по сложению метафор ранее XV в. нет: приводимые общим списком слова типа грива 'поросшая лесом гора', ложе (реки], крыло 'сторона', рыло (свиньи], лапа 'комель ствола' и т. д., суть, скорее, уподобления на метонимической основе, а даже не сравнения метафорического характера. За это говорят основные особенности таких ранних «метафор»: они представлены в тех же словах, в которых сохраняется номинативное значение, причем вне контекста. Подобное удвоение значений есть признак символа. Вдобавок, такие значения сохраняются в словарных определениях, которых у метафор быть не положено. Г.Н. Скляревская удачно назвала такие «метафоры» «символом метафоры»: слитность прямого и переносного значений, воспринимаемая как словообразовательное средст-
во («семантическое словообразование»]. Еще сомнительнее ранние примеры глагольных и адъективных «метафор», которые и создают когнитивные метафоры; тут синкретизм значений лежит на поверхности, он раскрывается из контекста. Например, в Изборнике 1076 г., составленном русским автором на основе переводов греческих изречений, можно встретить такие словесные формулы: мечь бо си судьныи готовають; не от-връзи съв^та моего; егда ся родять утрь в срдце лукавьньи помысли и под. Обязательно должен присутствовать денотатный объект в виде самостоятельного имени. Но мы уже знаем, что текст создает смысл, а не значение. Вдобавок, иллюзию метафоры формирует органическое развертывание концептума во всех его внутренних смыслах. Пример приводит Балашова - слово время (веремя]. Контексты (не всегда безупречные] дают основание для выделения «значений» 'одна из форм существования материи' (!] - 'период, эпоха' - 'неопределенный отрезок времени' - 'определенный отрезок времени' - 'время года' - 'возраст'. Вывод: «в самой семантике базового существительного заложено представление о двух взаимосвязанных категориях - о бытии кого- или чего-либо во времени... и о длительности или периодичности чего-либо». Налицо исходный синкретизм имени, определяемый исходным смыслом концептума, который постепенно актуализирует их по мере необходимости в определенных словесных формулах. «Внутренняя форма» слова, отражающая смысл концептума, указывает на это: вертун. Отнюдь не метафора, а исходный образ.
Метафорой признается, например, и глагольная форма живут (дорога живет по рекамъ, ключи церковные у него живут]; глагол жити в старом значении 'существовать' до сих пор известен говорам, да и в сказочном зачине отражен (жили-были, ср. житьё-бытьё]. Подавляющее большинство ранних квазиметафор крепится на глаголах движения, из числа которых глагол идти особенно распространен. Это опять-таки объясняется синкретичностью исходного концептума, способного создавать самые разные образы в словесных формулах, и это не «расплывчатость понятий», как иногда полагают, а естественное проявление «пред-понятийного» мышления. Для древнерусского языка характерна символически образная метафора, еще не развившаяся в понятийно когнитивную. Это символ, а не метафора. Вообще, синкретичный состав концеп-тума позволял выделять самые разные признаки в момент актуализации концептума в тексте, ср. сон железный - признак 'крепкий', создается образ, железная логика - 'твердая (убедительная]', появляется символ, железная дорога - признак 'из железа', возникает понятие.
Во-вторых, действительные метафоры отражаются в текстах не ранее XV-XVI вв. (кирпичный, жел^зныи, п^сочьныи, серебро не боится мокра и т. д.], т. е. тогда, когда возникла возможность их появления в результате развивающегося процесса идеации. «Один из магистральных путей
метафорического переноса, - указывал В.Г. Гак, - от конкретного к абстрактному, от материального к духовному» соответствует ситуации, сложившейся в русском обществе только к XV в.
Вернемся к проблеме уподобления. Н.Д. Арутюнова в метафорических переносах различает тождество и подобие. Это удачное разграничение позволяет отличить современную метафору тождества от средневековой квазиметафоры подобия (по функции]. Последняя субъективно воспринимается, градуальна и может варьироваться. В отличие от этого, метафора тождества объективна, постоянна и не имеет степеней, почему и возможны отождествления несходных явлений в оксюморонах вроде железный пух или белое безмолвие; ср. современную поэзию, доведшую метафоричность до ребусов, возвращающих мысль к древним катахрезам, а иногда и к кеннингам (см. ниже]. Понятно, что жизнь «по образу и подобию» в субъективном восприятии градуальных оппозиций есть примета средневекового быта.
Г.Н. Скляревская также описывает историческую последовательность метафоризации. Исходные номинативные метафоры представляют связь между цельными объектами реальной действительности - это отражение древнерусского номинализма, ср. устье реки - в чем сходство с устами? Что общего у трех имен одинакового звучания губа, которые в речи различаются ударением, но к «губе» не имеют никакого отношения два переносных значения - 'залив' и 'административная единица налогообложения'? Это «метафоры» не по сходству признаков, а по подобию функций. Троп обязательно образ, а где граница между образом и подобием? Образ похож на представляемое, а подобие эквивалентно ему. В подобии - смысл, в образе кроется значение. Отличие подобия от катахрезы в том, что для его проявления необходим минимальный контекст (устье реки], тогда как катахреза действует в большом контексте и требует особого внимания. Сжатие контекстов приводило к сужению смысла в значение, и тогда стало возможным появление «настоящих» метафор.
Позже развивается связь с другими денотатами на основе общности десигнатов - выделенных сознанием отдельных признаков; это уже проявление реализма позднего Средневековья. «Денотативная лексика в целом имеет тенденцию к семантическому расширению», - верно указывает Л.В. Балашова, на основе общего десигната, т. е. уже выделенного сознанием признака различения. Но «денотативная определенность создается за счет контекста», а «изменения определяются действием экстралингвистических факторов». Все эти суждения возвращают к уже отмеченному результату: перед нами метонимическое средство обобщения классов предметов на основе общего контекстного смысла, а не значений отдельного, автономного от текста слова.
Итак, номинативное поле символов порождает метафорическое поле в глагольных формах предикации (включая сюда прилагательные и
причастия], которые актуализируют признак метафоризации, ср. в Изборнике 1076 г. вьсяко дЪло коньць пр^дъ началъмъ распытаи... к конь-чьному бо дьни възираи въину (всегда]. Глагол коньчавати употребляется так же часто.
Учитывая принципиальную позицию концептологии, которая утверждает последовательность в осознанно последовательном осмыслении тропов, необходимо рассмотреть традиционную точку зрения на метафору (в узком смысле термина] как на древнейший тип переносов.
Из 75 представленных Л.В. Балашовой в Б1 имен - номинальных метафор раннего времени, 53 не относятся к периоду XI-XIV вв., поскольку, согласно историческим словарям, метафорический перенос в них отмечается только с XV в. К примеру, это такие имена (дата указывает первую фиксацию в текстах]: быкъ 1675, воронець 1669, глазъ 1534, грудь 1608, девица 1682, жила XVI в., искра 1589, коза 1639, колобокъ 1647, ко-никъ 1422, рЪка 1583, носокъ 1509, ножка 1586, овенъ XV в. и др. Впечатление такое, будто автор под древнерусскими признает все изменения допетровского времени.
Остальные имена числом 22 выделяют три группы примеров: а] исходные (древние] метонимии, б] калькированные метафоры с греческих текстов («мистические библейские метафоры», по остроумному замечанию одного исследователя], в] исходная дублетность имен, создающих иллюзию метафоричности.
К первой группе относятся 9 имен, действительно, уже в древнерусских текстах представленных с переносным значением, но это - метонимический перенос денотата, а не метафорический десигнатного признака:
• в^ньць 'символ почета' и 'украшение' в XII в., 'венчание' 1436;
• въздухъ 'воздух' и 'ветер' XII в., связанные метонимическим отношением, остальные переносы с конца XV в.;
• голова / глава 'убитый человек' 913 и 'человек' 1174 согласно метонимии, метафоры 'главный' 1499 и 'начальник, руководитель' 1577;
• крило 'крыло' 1057 и 'боковая сторона' в XII в., 'лопатка (в подвздошье]' 1364, метафора 'покровительство, защита' 1499;
• луспа 'шелуха' и 'чешуя' уже у Иоанна Экзарха в X в. (всякая чешуя - шелуха];
• носъ 'нос' 1073 и 'передняя часть судна' 1152 как метонимия, но 'носовая стрелка у шлема' 1589, 'мыс' XV в. и 'птичий клюв' 1653;
• перо 'перо' и 'крыло' в XII в., 'плавник' XIV в., 'перо для письма' 1307, но 'пластинка шестопера (оружие]' 1588, 'деталь ружья' 1691, 'украшение' 1672;
• свинья 'животное' 1057, 'дикий кабан' 1308, 'дельфин' XIV в., а также 'войско в строю' 1242 (перенос по функции, а не по сходству];
• уста 'рот' и 'орган речи' 1057, 'слова, свидетельство' XII в.
Ко второй группе относятся одиннадцать имен, определенно отражающих метафору греческого текста, а не сознательное «сложение» оригинального образа:
• корень 'подземная часть растения' и 'источник, начало' XII в. в переводном тексте (греч. piZa], собственные образы 'корни волос' XIV в. и 'корень в медицине' 1669;
• море в метафорическом выражении «море житейское» 1096, о большом количество чего-либо только с XVI в.;
• око: от единого очеси источника течение изначала приимъ буквальный перевод ¿^ evoq офбаЛцоС т^; п^у^;, собственное обозначение чего-то круглого с 1499;
• рогъ 'заостренный конец' 1186 перевод греч. то Kevxpov 'колющее орудие', а выражение «рог спасения» (с XI в.] - керш; Gtoxnpiag 'сосуд из рога' в Правде Русской метонимия, равно как и 'духовой инструмент из рога' XIV в. (всё это кальки с греч. кера;];
• рука 'власть' и 'сила, мощь' в 1073, 'помощь, поддержка' 1284, 'войско, отряд' XI в., даже 'почерк' 1508 - во всех случаях точный перевод греческого слова x£ip с его многочисленными значениями; ср. 'сорт' 1634, 'фланг' 1647, 'сторонник' 1689 и под., уже метафоры собственного происхождения;
• ручица 'ручка' > 'побег винограда' XII в. - еАжа;, 'незрелые плоды винограда' XIV в. - оцфакад
• улица: все ранние переносы суть метонимии, ср. 'проход между домами' 1076, 'проход' 1074, 'ряд' 1395, и странное значение 'площадь' XII в. -перевод греч. ev тф 6щоа[ш 'на краю, на земле';
• устие 'устье реки' 945, 'отверстие' 1074, даже 'рукав реки' 1575 от греч. атоца;
• ухо 'ухо' 1117, 'слух' 1057, 'внимание' 1096, 'ушко иглы' 1057, 'проушина' XIII в. - всё это точные переводы греческих слов шта, wxiov, ако^; ср. с этим поздние 'наушник' 1589, 'ушко стрелы' 1589;
• чело 'лоб' и 'налобник (женский убор]' 1327 в метонимической связи, но метафора 'голова передового строя' и 'передняя часть корабля' - перевод греч. цетшпот 'чело, лоб', 'развернутый строй', 'лицевая сторона'.
• шеломя в значении 'гора, холм' 1151 связано с герм. Helm (теперь обозначает шлем, каску], в древневерхненемецком имело значение 'возвышенность', ср. заимствование в славянском холм.
Не исключено, что и в других случаях имеем дело с влиянием иноземных источников, а иллюзия метафоры объясняется современными представлениями о метафоре как переносном значении слова.
Примерами третьей группы имен являются слова волна и губа. Волна обладает двумя значениями 'шерсть' и 'морской вал'. «Волны житейские» - библейский образ, отсюда устанавливаемое словарное значение 'смятение' 1152, это не органическая метафора. Значение 'шерсть' извест-
но с 980 г., но, вероятно, это другое слово, как можно судить по старым текстам, в которых противопоставлены волна 'шерсть' и вълна 'морская'. Слово губа также подозрительно двоится по употребелению корневого гласного: гжба 'губка' 1205, далее 'гриб' 1493 и т. д. с ударением на корне, но губа 'залив' 1391, 'территория' 1456 и т. д. Различия по ударению играли большую роль в старом языке, ср. клюка 'хитрость, обман' - клюка 'палка', сера 'сера' - сера 'смола', хула 'оскорбление' - хула 'ругань и пр. Возможно, это расходящиеся результаты развития концептума с внутренней формой 'изгиб'. Во всяком случае, подобные примеры следует рассматривать с осторожностью.
Таким образом, у нас нет надежных свидетельств наличии осознанного метафорического переноса по крайней мере до XV в.
Ссылка на «Слово о полку Игореве» как на памятник метафорического сложения представляет собою недоразумение. Признать наличие метафор в этом тексте значит согласиться с поздним его созданием. Основной троп, представленный здесь, есть символ метонимического сложения. Вот как высказывались тонкие исследователи древнерусской литературы об этом памятнике:
Историческая справка
Древнерусский перевод византийского сочинения Георгия Хирово-ска «О образЪхъ» был руководством по раскрытию символов, которыми так богаты христианские тексты. Весь список тропов и фигур, представленный в трактате, сводится именно к символу, герменевтически раскрываемому посредством различных типов метонимии. Сам термин метафора - обозначает просто 'перенос'. Искусствовед Г.К. Вагнер специально оговорил это, на многих примерах показав, что в средневековых текстах под метафорой понимали не метафору в современном узком смысле термина, а «метафору-символ - уточненный образ». Именно символ обобщенно именуется образом.
Средневековый символизм часто подменяет метафору символом. То, что мы принимаем за метафору, во многих случаях оказывается скрытым символом, рожденным поисками тайных соответствий мира материального и мира духовного. Преобладающий троп в Слове - не сравнение и не метафора, а метонимия или синекдоха.. Таким образом, не только сама метонимия, но «метонимический способ мышления» могут считаться характерными для Слова о полку Игореве. Принцип двойного воспроизведения действия. (вызвал] символическое значение образа. В Слове ясно ощущается широкое и ясное дыхание устной речи... Автор Слова о полку Игореве поэтически развивает существующую образную систему деловой речи и существующую феодальную символику. и не стремится к созданию совершено новых метафор, метонимий, эпитетов, оторванных от идейного содержания всего произведения в целом (Д.С. Лихачев].
- Средневековая литература насыщена метонимической образностью и символикой образа (Б.А. Ларин]. - Слово - произведение затрудненного, сокровенного, приточно-иносказательного стиля, овладевшего на исходе XII в. и в начале XIII в. русской и западной поэзией (Р.О. Якобсон].
Другие специалисты придерживались того же мнения: Слово - памятник, широко использующий «символические уподобления», А.А. По-тебня описывает в основном символику, уподобление и образный символизм. Поскольку этот специальный вопрос выходит за рамки основного содержания книги, отсылаю к статьям в Энциклопедии «Слова о полку Игореве», где эти проблемы основательно разработаны. Теперь же отметим следующее.
Необходимо помнить, что в древнерусских текстах все образные средства определялись возможностями самого языка и проявлялись в близком контексте словесной формулы. Эти средства служили не для украшения (не были собственно тропами], а для смыслового наполнения текста (семантической конденсации] в условиях наличия синкрет и для создания нужного символа. Такие тексты отражали не индивидуально авторское видение мира, а объективно существующие связи признаков, в обратной перспективе представленных в самых разных объектах, также всем хорошо известных. Семантическое несоответствие слова его контексту становилось причиной перехода основного, номинативного, значения к его же образному (таковы все ранние «метафоры» у Балашовой], в принципе - к метафорическому значению, но осознанное восприятие действительной метафоры долгое время было трудноисполнимым делом из-за устойчивости средневековых поэтических формул, как заимствованных (переводили кальками], так и созданных на славянской почве. Связанность переносного значения слова с ближайшим контекстом препятствовала выделению этого значения и восприятию его как авторской метафоры в условиях, когда авторство было своеобразным. Всё это - типичное для средневековых текстов средство передачи отсутствующих еще в языке каузальных связей между реально существующими объектами путем намека, значимого опущения или замены одного другим, также хорошо понятным читателю. Такова именно вся образность Слова о полку Игореве, целиком «произрастающая» из языка.
Что осознанное образование метонимии предшествовало созданию метафор, показано на примерах в § 19, 20. Осознание восприятия, по-видимому, связано с «открытием» прямой перспективы, тогда как неосознанное действие этими тропами характеризуется существованием обратной перспективы, при которой «вещь» во всей совокупности признаков сама целиком предстает перед наблюдателем. «Бессознательное не мыслит», - справедливо полагает Поль Рикёр. Необходимо «переобосновать понятие сознания, чтобы бессознательное могло стать его "другим", чтобы оно стало способным на это "другое"» - иными словами, выстроить
симметричность дуальной оппозиции, а это достаточно позднее достижение культуры. Такую же вторичность метафоры по сравнению с метонимией можно показать на определенных классах имен, например на существительных женского рода с суффиксом -к- вторичного образования. Все такие имена создают метафорическое значение не ранее XV в. и притом на основе осознанной метонимии:
• Вилка - 'вилы' - 'предмет с раздвоением на конце' 1533 - 'столовая вилка' 1670.
• Водка - 'водичка' - 'лекарственная настойка' 1533 - 'водка' 1666 -'кислота' 1669.
• Головка - 'маленькая голова' - 'луковая голова' XVI в. - 'выступ; шишечки на вышивке' 1608 - 'передняя часть сапог' 1668 и т. д.
• Дорожка - 'узкая дорога' XVI в. - 'бороздка' 1668.
• Ложка - 'ложка' 1156 - 'ложечка (низ груди]' 1629 - 'широкая лопасть' 1649 - 'узор с углублением' 1696.
• Ножка - 'маленькая нога' 1547 - 'мех с ног животных' 1567 - 'узкая полоска земли в чужих пределах' 1586 - 'подставка' 1629.
• Ручка - 'маленькая рука' XVII в. - 'каждая половинка поперечника креста' 1642 - 'рукоятка, рычаг' 1663.
• Чашка - 'маленькая чаша' 1327 - 'надстрочный знак в письме' XVI в.
и т. д.
В некоторых случаях, когда метафорических значений не возникало по причине отсутствия соответствующих реалий, производное слово оставалось при своем номинативном значении, ср. дырка 'маленькая дыра' 1534, миска 'маленькая миса' 1682, соломинка 'маленькая соломка' 1563, чарка 'маленькая чара' 1509 и т. д.
Таким образом, в древнерусском языке возможны были переносы «часть - целое» (бервь 'настил' > 'плот'], «отвлеченное - конкретное» (гной 'навоз' > 'скверна'], а также по функции (полкъ 'толпа' > 'бой', порты 'ткань' > 'одежда', прутъ 'ветвь' > 'палка'] и подобное в метонимическом (в широком смысле] обобщении. Гиперонимизация останавливала развитие переносных значений слова, поскольку тем самым завершалось создание символа, и накопление содержательных форм слова заканчивалось.
Нужно иметь в виду и то немаловажное обстоятельство, что в основе каждого переносного значения лежит сравнение или противопоставление двух - конкретная метонимическая связь по эквиполентной смежности (метонимия], по градуальной смежности синекдохи (род - виды] и по привативному признаку сходства - предметов мысли. Тропы генетически выходят один из другого, постепенно проявляясь в сознании как развитие мышления. Именно мышления, а не чувства красоты и стиля: «Красота метафоры начинает сиять тогда, когда кончается ее истинность» (Э. Кассирер], т. е. когда она опускается на уровень риторического тропа.
Заключая рассмотрение роли тропов в порождении содержательных форм концепта, припомним слова Ф. де Соссюра: запретить тропы -«значит объявить себя обладателем всех истин, иначе вы окажетесь совершенно не в состоянии сказать, где начинается и где кончается метафора». Приведенные примеры доказывают справедливость этих слов.
Историческая справка
Когнитивная метафора стала предметом широкого обсуждения в американской лингвистике. Дж. Лакофф и М. Джонсон в книге «Метафоры, которыми мы живем» представили метафору как механизм познания в понимании, поскольку «истинность связана с пониманием» - это «метафорическое понятие» («метафоры по своей основе понятийны»], метафора «объединяет разум и воображение», а «понятийная система человека в сущности метафорична», даже «идеологии формируются на основе метафор»; метафоры - это «воображаемая рациональность», «метафоры с первую очередь связаны с мышлением и деятельностью, а связь с языком вторична». Авторы вслед за Аристотелем полагают, что метафора создается в результате сопряжения контекстных проявлений анафоры (повторений в начале высказывания] и эпифоры (повторений в конце высказывания] путем образования диафоры (от греч. бюфора 'различие'] как смыслового различия повтора от значений составных элементов. Диа-фора - прототип метафоры. Таков механизм создания метафор: на основе выявленных сходств организуется различие. Здесь осуществляется процесс, который мы назвали «смысл оформляется», и в результате этих ментальных операций уже язык получает новые формы выражения. Многие исследователи показывают, что метафоры не отражают сходства, а именно создают их на фоне реальных различий. Наши авторы выделяют курсивом основное определение: «Суть метафоры - это понимание о переживание сущности [thing - вещи, предмета] одного вида в терминах сущности [предмета] другого вида». В контексте (в образном гештальте] это порождает новый символ. Поскольку Дж. Лакофф и М. Джонсон описывают только один путь создания символических уподоблений - предикацией типа «время - это деньги», можно сказать, что перед нами выявление денотатов на основе предикации. Пути метафорического проявления десигнатов они не касаются, будучи номиналистами и особенно напирая на опыт. В квадратных скобках показано расхождение в квалификации основных моментов процесса: сущностью именуются вещи, данные в оригинале. Эта вольность переводчика вполне понятна, как понятны и постоянные колебания в выражении английских слов concept 'концепт' и 'понятие', causality 'причина', 'причинная связь' и даже 'причинность'. Относительно концептов сказано, что они «не определяются исключительно на основе их ингерентных (внутренних] свойств; наоборот, они в первую очередь определяются на основе интерактивных (междейственных]
характеристик» - «концепты определяются прототипами и типами связей с ними»; с этим согласиться нельзя, если концепт понимать не как простое понятие, а как совокупность содержательных форм языка. Ценным является указание на то, что метафоры возникают на метонимической основе, т. е. вторичны по образованию.
Историческая справка
Мы рассмотрели реальное движение переносных значений в обратной перспективе - от самого явления по направлению к нашему времени. То же можно показать и в прямой перспективе со стороны состоявшейся (в наше время] законченной метафоры, рассматривая переносы с точки зрения «предметафор» - катахрезы вместо метафоры и металеп-сиса вместо синекдохи. Это необходимо сделать хотя бы для того, чтобы показать, какой долгий путь проделала мысль в деле освобождения от вещности метонимии к свободной метафоре.
Катахреза (древнерусская калька напотр^бие, в историческом словаре переводится как 'неправильное употребление метафоры'] - семантически неоправданное сочетание слов, используемое в художественных целях; это средство семантической конденсации текста с помощью слов данной культуры, не «неправильное употребление метафоры», а своего рода «предметафора». Например, в Слове о полку Игореве, где нет достоверных метафор, встречается много катахрез. Здесь характерны семантические сопряжения на основе дружинных представлений о стали и оружии, что выражается посредством общности глагола (это основная переменная текста]. Ср.: Игорь истягнуумь крепостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, т. е. опять-таки крепостью, поскольку ум, сердце и сталь соединяются через возможные (в быту] сочетания с глаголом по-острити. Примеры катахрезы представляют и частые сочетания с эпитетом, многозначность которого определяется его неопределенностью к опорному слову: мысленно древо как древо мысли, мыслимое древо, древо из мысли и т. п. Таким образом, катахреза выступает как средство поиска признаков сходства путем сравнения с цельным предметом, еще не «раздерганным» сознанием на отдельные признаки (сущность метафоры] -поскольку внутренние свойства сравниваемых объектов еще не известны. «Совмещение» в мысли души, сердца и панциря с «телом» (= в теле, на теле] показывает, что такой перенос осуществляется по метонимии и синекдохе. Катахреза, таким образом, представляет собою средство наведения на искомые признаки, впоследствии образовавшие метафорический (образный] перенос.
Металепсис (древнерусская калька приятие 'сопричастие'] - замена одного слова другим, которое выступает как эмблема заменяемого (Гефест вместо огонь]; одновременно это и уподобление (в Слове о полку Игореве люди уподобляются стрелам, узам-путам и т. п.]. Если катахреза -
«злоупотребление» словом ради сокращения текста, то металепсис именно «видоизменение» - иное обозначение того же денотата, следовательно, одно из проявлений метонимического способа мышления «часть ~ целое»: синекдоха. Как и катахреза, металепсис - средство семантического сгущения высказывания, два объекта соединяются возможной (предполагаемой] между ними связью, чаще всего случайной, нетипичной и несущественной. Оба тропа построены на сравнении признака, но в синтагматически опущенном (катахреза] или предполагаемом (металепсис] третьем члене сравнения. Одно понимается через другое, а это принцип действия не метафоры, а символа. Чтобы назвать металепсис или катахрезу метафорой, недостаточно только того, что они «наталкивают» мысль на искомый признак - при его явном отсутствии. Катахреза и металепсис -не риторический прием, а сознательная игра словесными образами на формах естественного языка. Иногда их называют фигурами речи, отказывая им в качестве тропов.
Движение от исходной точки сложения метафорического сознания показывает, что оно основано на пространственном сопряжении смежно-стей - цельных предметов, и метонимично в своей основе: «почти всякое именование имеет основу в метонимии», но метафоризация стала ментальной революцией. «Железный инвентарь языка», как называл тропы С.Н. Булгаков, пополнился важным средством дальнейшего развития кон-цептумов в текстах.
Определим типологическую последовательность формирования ранних средств образного выражения.
Наиболее древним средством передачи образного значения слова был, несомненно, кеннинг, который сохранился в поэзии скальдов, но у славян, за некоторыми подозрительными остатками в архаических загадках, не представлен - на историческую арену славяне вышли позже, их словесное творчество более нового происхождения. Смысл кеннингов описал М.И. Стеблин-Каменский. Кеннинг выделяется тем, что значение его никогда не бывает отвлеченным понятием. Он всегда обозначает определенное существо или предмет (женщину, мужчину, животное, корабль]. Его связь между значением и конкретной формой, выражающей это значение, в нем также условно, как и в аллегории... Вне поэтики он (термин кеннинг] употребляется в значении 'примета' (например, герой именуется по его подвигу. - В. К.].. Кеннинг - это скорее условный знак, эмблема, символ или идеограмма, чем живописный образ или метафора. Он выражает сущность явления, его типическое свойство, его идею, которые не связаны с конкретной формой явления.. Это попытка обобщения или отвлечения, неубедительная для нашего сознания, но которая, по-видимому, была закономерным этапом развития поэтического мышления на его пути от первобытной к современной поэтической образности. Кеннинг обобщает, а не индивидуализирует (например, ворон описывается так:
сокол смерти или причудливо лебедь пота шипа ран. - В. К.]. Он не должен содержать в себе никакого сравнения. Он не должен вскрывать ничего нового по сравнению с тем, что дано в существительном, которое он заменяет. Он больше напоминает загадку. в бесконечной изменчивости и новизне словесного выражения.
Таким образом, кеннинг отражает синкретизм мышления в тексте, для которого важно только указать на предмет любым словом в их метонимическом сопряжении, тогда как катахреза и металепсис уже сравнивают различающиеся предметы, но сопоставляют их также целиком, в отличие от метафоры (она сменяет катахрезу] и синекдоху (она сменяет металепсис], которые ищут сходства в одном изолированном предмете, сосредотачиваясь на конкретном слове. Метафора в узком смысле (не просто как образность] нацелена на выделение автономного признака конкретного предмета. Это возможно уже в достаточно развившемся художественном сознании. Заметно сужение творческого задания: от неразборчивого владения обилием слов, каждое из которых может послужить «эмблемой» предмета в кеннинге - до четкого выделения самого типичного признака этого предмета в метафоре. Обратная перспектива сознания сужалась до точки на горизонте в перспективе прямой. Обилие отдельных предметов сменялось парными сопоставлениями эквиполент-ного типа с завершением в градуальном ряду признаков у метафоры. Человек всё пристальней вглядывался в окружающий его мир, совершенствуя формы познания этого мира. Но важно одно: поиски таких форм искали поэты, а не физики. Это значит, что всегда «открывает интуиция, логика только доказывает» (Ж.А. Пуанкаре]
Аналогично понимал дело и С.А. Аскольдов в своей работе «Аналогия как основной метод познания» (1922], предшествовавшей его статье о концепте (1928]. Всё дело в смене точки зрения с логической на «поэтическую», но не только. Аналогия сравнивает две вещи на уровне денотатов, тогда как метафора - только по отдельным признакам на уровне десигнатов. В этом смысле мнение Лакана о том, что «аналогия не метафора», справедливо только с внешней стороны, как разные точки зрения на один предмет. Гартман не случайно аналогию именовал «внешней аналогией». Это действительно логическое сопоставление на уровне «вещей», а не их признаков.
Представление о близости метафоры и аналогии существовало давно и, видимо, поэтому с высоты сегодняшнего дня все аналогии воспринимаются как «метафоры», Е.С. Рахилина пишет: «Механизм метафоры. сродни аналогии. Собственно, метафора и есть принцип аналогии, только действующей в семиотике», - отчего метафора и занимает в наши дни «центральное место» в системе сравнений. В частности, «это рабочий инструмент описания полисемии». Каждая наука использует один из «синонимов»: литературоведение и стилистика - метафора, языкознание -аналогия, и т. д.
«Разница между истинной и ложной верой подобна разнице между замужней женщиной и старой девой: в случае истинной веры существует факт, к которому имеет определенное отношение, а в случае ложной -нет». Этот пример Б. Рассела дает представление об аналогии, связанной с метафорической ассоциацией. Аналогии Рассел посвящает целую главу своей книги «Человеческое познание» («что-то, что может быть довольно неопределенно названо аналогией»], нигде не говоря о метафоре и тем более об ассоциации. Научная ценность аналогии сомнительна: «Аналогия отличается от индукции. тем, что вывод по аналогии, когда он выходит за пределы опыта, не может быть проверен... Ясно, конечно, что такое знание более или менее сомнительно», как, конечно, сомнительны случайная ассоциация или авторская метафора. Всё это то, что «неосознанно делает обычный здравый смысл» (о котором у Рассела много суждений]. И даже «причинность (представлена] как принцип аналогии».
По-видимому, выбор терминов для обозначения (собирательно] тропов определялся и научными установками времени. Для рационалистов XVIII в. это были аналогии, для сторонников психологических воззрений в XIX в. это были ассоциации, теперь это метафоры. Так, Н.В. Крушевский в «Очерке науки о языке» (1883] говорил об ассоциациях по сходству, создающих возможности творчества в языке (заметим это] и об ассоциациях по смежности, создающих системность «рядов слов». Совместно эти две ассоциации важны для понимания как психических явлений, так и явлений языка. При этом ассоциация по сходству (а это метафора] создает множество соотнесенных «гнёзд», а ассоциация по смежности (т. е. метонимия] строит их в системные ряды; без ассоциации по сходству невозможно производство слова, а без ассоциации по смежности - его воспроизводство. В целом, сходство создает слово, а смежность придает ему значение. Не удивительно, что в истории русского языка «производство слов» достигло невероятной активности именно после XV в., когда «ассоциации по сходству» стали обычным делом. Неопределенность состава наличных элементов языка вызывает постоянные изменения в стремлении к возможно полному соответствию «мира слов миру понятий». «Законы ассоциаций» создают беспредельный объем изменяемости, никогда не прекращающейся, что Крушевский объясняет символическим характером слова, которое требует истолкования. Между прочим, мысли Кру-шевского отнюдь не случайно имеют некоторое сходство с известными положениями Ф. де Соссюра, чуть позже выступившего в своих лекциях с законченными результатами рефлексии: источник идей у обоих общий -И.А. Бодуэн де Куртене.
Обобщим сказанное. Мы отметили исторически сменяющиеся термины для обозначения одного и того же, данного в сравнении. Но это поверхностный уровень номинации, следующий за основными пристрастиями своего времени: последовательно логическое - психологическое -
лингвистическое. На глубинном уровне сознания такое следование определяет самый важный для момента интерес исследователей, а именно: сначала вещный денотат, затем десигнат признака и, наконец, построение понятия на основе сложившихся его элементов. За этим скрывается уже знакомая нам последовательность ментализации - идеации - идентификации (в лингвистических понятиях - номинализации]. В некотором отдалении маячит последовательная смена научных программ, соответственно: номинализм - реализм - концептуализм (см. § 5, 23]. Современное пристрастие к метафоре объясняется именно философской нацеленностью на язык как конечную среду сущего.
Возвращаясь к вопросу о древнерусских метафорах: как можно признавать за метафору простые («натуральные»] сравнения двух, если еще до развития научной (логической] идеи аналогии предметы сравнивали по самым общим основаниям? Поскольку «ведь всё находящееся в природе должно иметь первоначально какое-нибудь полезное назначение» (И. Кант, выделено мною. - В. К.]. Такая точка зрения по меньшей мере не исторична.
Вообще, всякое «впечатление переноса» создается в связи с изменением уровня знания, со сменой исторических эпох. Родовой термин «перенос» (метафора] свободно может прикладываться к самым разным типам изменения значения. Но вряд ли метафорой в современном смысле слова является эквиполентное сопоставление двух равноценных вещей. Можно привести множество примеров изменения значений слова, опирающихся на исходный концептум и, тем самым, имеющих возможность постоянного появления в зависимости от возникающей необходимости опыта. Самое удивительное состоит в том, что первоначально это происходит у глагола, гибко отражающего смену общественных отношений -приставочных прежде всего.
В посмертно изданных «Трудах по языкознанию» И.Е. Аничков четко описал свое представление о метафоре, и его суждения способны закрыть многие допущения более позднего времени. Во-первых, он доказал двойственность термина метафора, обязанного неудачному калькированию греческого слова - этимологически 'перенос', и сложной истории его использования. Уже Аристотель в число «метафор» включал метонимию, синекдоху и «метафору в узком смысле слова». Именно так понимает «метафору» и древнеславянский переводчик сочинения Хировоска «О образЪхъ». Сочетания «метафорическое значение», «переносное значение», «фигуральное значение» и «образное выражение» надолго стали синонимами.
Во-вторых, полагал Аничков, метафоричность слова или словосочетания связана со значением его, но, как и стилистический оттенок, не относится к существу значения. Она облекает значение и сходит с него. В исторической семантике должны рассматриваться изменения значений слов и словосочетаний, происшедшие, между прочим, в результате мета-
фор. Помимо метафор - сдвигов значения - изменения значений могут быть результатом сужения или расширения значения.
Действительно, слово «прирастает смыслом» двояким путем: кроме метафорического сходства по смысловым признакам возможно также расширение значения слова с оглядкой на вещь целиком. И только благодаря историческому развитию возможны различные формы переносов. В синхроническом состоянии метафоры не образуются. Они являются результатом творческой деятельности личности; для этого творческая личность должна появиться. В синхронии проявляются не метафоры, а только «метафоры в узком смысле» - логически, а не метафорически. «В описательной семантике помечать слова и словосочетания как имеющие переносное значения нет надобности», - говорит Аничков. Перед нами решение реалиста, который кроме явления «узкой метафоры» выделяет еще и идею метафоры как собственно переноса. Именно идеей и являлась метафора в древности. В противном случае возникает подмена понятий: «метафоры языка» (сущность] подменяются «метафорами стиля» (явление), «эффектами метафоричности или образности». По-видимому, следует помнить, что «рассмотрение формы не осуществляется в отрыве от рассмотрения значений», а значения каждый раз различаются, что возможно только во времени. В системе значений «метафора - перенос с места на место, сдвиг с одного положения на другое». Это именно «как бы самочувствие пришельца, помнящего или не помнящего, когда и откуда он прибыл».
Возвращаясь к циклу монографий Л.В. Балашовой Б1 и Б2, необходимо подчеркнуть (с приятным удивлением], насколько мало в тексте монографий ошибок прочтения (не всегда зависит от автора, вынужденного пользоваться не очень надежными изданиями текстов]. Вряд ли, например, глазъ = камешек: это германизм Glas, заимствованный в Новгороде до XIV в. (стеклянный шарик]. Некоторые этимологии, представленные в работе, спорны - но всё это уже мелочи, определяемые источниками описания.
Резюмирую. Цикл монографий Л.В. Балашовой Б1 и Б2 исключительно точно и однозначно соединяет метод и теорию в общем поле поставленной темы и тем самым находится в зоне знания, самого актуального для современной филологии, причем не только русистики. Актуальность не просто заявленной темы, но и авторской концепции в целом не подлежит никакому сомнению. Впервые в нашей литературе появляется основательный труд, синтезирующий уже полученные результаты, предлагающий новые подходы к традиционным филологическим темам, но кроме того (что важнее] еще и ставящий в очень острой форме те вопросы, которые давно назрели и требуют своего разрешения.
Самый важный результат основательного исследования: показана глубина семантического залегания концептуальных основ русской «ре-чемысли» (по слову А.А. Потебни): мало обилия лексем в лексиконе, мало
неисчерпаемости слов в словоупотреблении, мало даже бесконечных цепочек производных в словообразовании - система бесконечно расширяется еще и посредством семантических переносов, актуализирующих необходимые для общения и создания творческих текстов значения - по мере надобности - на основе исходных концептов. Это очень серьезная заявка на решение проблемы ментальной неисчерпаемости архетипов-прообразов словесного знака, постоянно возобновляющих семантический ресурс живого языка.
ON THE SIGNIFICANCE OF METAPHORS FOR CONCEPTOLOGY: review of the cycle of monographs by L.V. Balashova 'Russian metaphor system in development: 11th-20th centuries' (Moscow, Rukopisnye pamyatniki Drevnei Rusi Publ., Znak Publ., 2014. 632 p.
(Studia Philologica)); 'Russian metaphor: past, present, future' (Moscow, Yazyki Slavyanskoi kul'tury Publ., 2014. 496 p. (Studia Philologica))
V.V. Kolesov
St. Petersburg State University (St. Petersburg, Russia)
Abstract: The author of the review considers the series of monographs by L.V. Balashova from the point of view of the 'second wave' in the development of cognitive linguistics, when research attention has moved from the concept to the image and symbol: there is a discussion about the significance of conclusions and articles contained in the books of the cycle for solving more principal questions of historical metaphorology and conceptology. The main advantages of the monography series reviewed, according to the author's opinion, are, first of all, accurate distribution of material, from the very first classification division: metaphorical names of the realities of the objective world, on the one hand, and metaphor, 'non-objective sphere', on the other (thus, the analysis of ancient texts is based on the inherent time 'realistic' picture of the world, as a mutual conformity of the world of things and of the world of ideas); then, the recognition of 'diffusive nature of meaning' of many words of the ancient Russian language. The author highlights that the ancient metaphor was completely different than today's poetic or even conceptual metaphor: first of all, it could only be a subject in a situation of action natural nominalism. The author considers following facts to be disadvantages of the series of the books: it unresolved fundamental questions about if the only type of interference - metaphoric - acted in the Russian language throughout thousand years from 11th century without any changes; question that we have no reliable evidence of conscious metaphorical interference at least until the 15th century; and question that it is necessary to distinguish the modern concept of similarity and medieval ideas about the likeness. There are detailed reflections that the author offers, which illustrate these controversial questions and possible ways of solving them.
Key words: Ancient Russia metaphor, conceptual metaphor, metaphor, metaphorology, conceptology.
For citation:
Kolesov, V.V. (2018), On the significance of metaphors for conceptology: review of the cycle of monographs by L.V. Balashova 'Russian metaphor system in development: 11th-20th centuries' (Moscow, Rukopisnye pamyatniki Drevnei Rusi Publ., Znak Publ., 2014. 632 p. (Studia Philologica)); 'Russian metaphor: past, present, future' (Moscow, Yazyki Slavyanskoi kul'tury Publ., 2014. 496 p. (Studia Philologica)). Communication Studies, No. 4 (18), pp. 255-281. DOI: 10.25513/2413-6182.2018.4.255-281. (in Russian)
About the author:
Kolesov Vladimir Viktorovich, Prof., Professor of the Russian Language Chair Corresponding author:
Postal address: 11, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russia E-mail: prof.kolesov@gmail.com
Received: January 24, 2018
