CC BY
57
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
УДК 821.161.1-1(091)“19”
Н.Г.Медведева
О ВОЗМОЖНЫХ КОНТЕКСТУАЛЬНЫХ ЗНАЧЕНИЯХ СТИХОТВОРНОЙ КНИГИ О. СЕДАКОВОЙ «ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ»
Предпринята попытка соотнесения поэтики одной из книг О. Седаковой со смысловым контекстом и структурой христианского богослужения.
Ключевые слова: традиция, контекст, мифопоэтика, храмовая вечерня.
... и в долгом плаванье Часов или Вечерни...
О. Седакова
В выборе названия анализируемой книги, возможно, определенную роль сыграла литературная традиция, восходящая к первым сборникам Ахматовой и Цветаевой. Однако гораздо более существенной в данном случае представляется иная - храмовая - традиция, о которой и пойдет речь далее. Но прежде напомним, что семантика вечера в самом общем смысле связана с ситуацией перехода, промежутка между двумя определенными состояниями природы - днем и ночью (ср. характеристику героя лермонтовской поэмы, послужившей одним из цитатных источников книги Седаковой: «Он был похож на вечер ясный: / Ни день, ни ночь, - ни мрак, ни свет!..»). В этом своем качестве вечер является, как известно, одним из самых распространенных элегических топосов, дающим многообразные возможности интерпретации его как онтологического порога. Этот обширный контекст романтической метафизической поэзии, в стихотворении Седаковой словно выведенный за скобки и никак не маркированный, тем не менее очерчивает один из литературных горизонтов, в которых реализуется художественное задание «Вечерней песни».
В стихотворениях Седаковой, предшествующих «Вечерней песне» и связанных с нею смысловыми ассоциациями («Варлаам и Иоасаф» и «Земля»), актуализируется рождение света, тогда как традиционная мифопоэтика вечера реализуется в образах наступающей темноты, угасающего света (что и дает возможность аналогии с осенью и старостью). Это побуждает обратить внимание уже не на мифопоэтические коннотации вечера, а на его место в суточном богослужебном цикле, прежде всего в связи с так называемой вечерней песнью «Свете тихий». Вечернее возжигание лампад и приношение Господу благовонных курений практиковалось еще в ветхозаветные времена (Исх. 30, 8): отсюда «дым благословенный / земных алтарей» в книге Седако-вой. Один из древнейших христианских гимнов «Свете тихий» поется на вечерних богослужениях: «пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний», христиане обращаются в молитве к невечернему свету.
Проникновенное поэтическое истолкование мистики вечера как антитезы ночи и дню дает о. П. Флоренский, описывая чинопоследование всенощного бдения: «“Свете Тихий” совпадало с закатом. Пышно нисходило умирающее Солнце. Сплетались и расплетались древние, как мир, напевы; сплетались и расплетались ленты голубого фимиама. Ритмически пульсировало чтение канона. Что-то в полумгле вспоминалось, эдемское, и грусть потери таинственно зажигалась радостью возврата. И на “Слава Тебе, показавшему нам Свет” знаменательно приходилось наступление тьмы внешней, которая тоже есть свет <...> Тайна вечера соединялась с тайной утра, и обе были одно» [5. С. 21, 22].
Лирический хронотоп, воссозданный в начале посвященной С. Аверинцеву элегии «Земля», может быть интерпретирован, как нам кажется, в подобной двойной перспективе - и как предрассветное состояние мира, и как ожидание загорающихся на ночном небосклоне созвездий:
Когда на востоке вот-вот загорится глубина ночная, земля начинает светиться, возвращая
избыток дареного, нежного, уже не нужного света. [3. С. 300]1
В книге «Вечерняя песня» единству вечера и утра посвящено стихотворение «Вениамин». Апокрифическое (но устойчивое) представление последнего сына Иакова как «сына старости» его («дней скудеющих усладу», по Седаковой) сочетает отрадный мотив рождения сына с одновременной скорбью патриарха по любимой жене, умершей этими родами, поэтому «час рожденья - час сиротства / и вдовства, Вениамин». «Эти две тайны, два света - рубежи жизни. Смерть и рождение сплетаются, переливаются друг в друга. Колыбель - гроб, и гроб - колыбель. Рождаясь - умираем, умирая - рождаемся. <.> Звезда Утренняя и Звезда Вечерняя - одна звезда. Вечер и утро перетекают один в другой. <...> Ночь вселенной воспринимается как не-сущая», -так описывает «грани времени», в которых разворачиваются и космическая история, и жизнь отдельного человека, и порядок суточного богослужения,
о. П. Флоренский [5. С.22, 23].
Наше предположение заключается в том, что тематика и структура книги О.Седаковой «Вечерняя песня» соотносятся, помимо литературного (общекультурного) контекста, с контекстом вечернего богослужения. В то же время эта соотнесенность не эксплицирована и не может быть интерпретирована как система прямых параллелей. Уже название (не «вечерняя песнь», а «вечерняя песня» сообщает тексту «светский» характер и переводит его в
1 О подобном моменте Данте говорит в «Чистилище»:
Уже к таким высотам уходил Пред наступавшей ночью луч заката,
Что кое-где зажглись огни светил [1. С. 269].
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
иной стилевой регистр. Следует полагать, что в книге присутствуют две системы значений, сложным образом взаимодействующих между собою, так что смыслы мерцают, актуализируя то чисто лирические образы, то образы религиозные. Приведем в этой связи один выразительный пример. В стихотворении «Колыбельная» говорится об усталых людях, подошедших наконец к порогу дома, «где нам постели застелили». Поэтому «у входа нужно обувь снять» - казалось бы, житейская, бытовая, понятная каждому ситуация. Однако не менее очевиден и цитатный план фразы, воссоздающий библейскую сцену, когда Бог впервые открывается Моисею «из среды тернового куста», горящего, но не сгорающего: «сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» (Исх. 3, 5). Так создается особая глубина текста, смыслы которого просвечивают, взаимообогащаясь, в разных прочтениях одного образа.
Контекстуальные значения «Вечерней песни», как уже было сказано, составляются из двух основных источников (мы не учитываем в данном случае весьма существенный биографический контекст). В плане собственно литературном, в чем легко убедиться, преобладают цитаты, так или иначе соотносимые с образным строем вечера. Так, упомянуто «вечернее море, / отрада Сафо, / звезда за звездою.». Далее в слегка измененном виде цитируется Ломоносов: «.бездне нет дна и / звездам нет числа» («Вечернее размышление о Божием величестве.») и в другом стихотворении - «царей и царств земных напрасное мечтанье, / возлюбленная тишина» («Ода на день восшествия на всероссийский престол <.> Елисаветы Петровны» 1747 года). Несколько раз цитируется уже упоминавшийся нами Лермонтов, конкретнее, поэма «Демон». Прежде всего, это образ «воздушного океана», с которым органично сплетается мотив уходящих в море кораблей, возможно, навеянный поэзией Блока. В стихотворении «Деревья, сильный ветер» заглавный образ, определяемый как «все, приплывшие на берега бесславные, / так и не знавшие про благодать», вызывает смутные ассоциации с поэтикой Данте. Сама О.А.Седакова в качестве «образца стиха» для стихотворения, посвященного Бродскому, приводит «цветаевские обороты» и «Путем всея земли» Ахматовой [4. С. 234].
В контексте разбираемой книги цитаты и аллюзии соотносятся с образами самой Седаковой, создавая мотивную структуру целого. Например, мотив тишины, помимо уже указанной нами связи с молитвой, реализуется в «Песенке»:
Мы в тень уйдем и там, в тени, как в беге корабля, с тобой я буду говорить, о тихая земля...[3. С. 314].
«Песенка» тем самым обнаруживает и связь между «Вечерней песнью» и элегией «Земля», важным аспектом которой видится диалог - как структурная основа и текста, и самого бытия. Моисей, упомянутый в стихотворении «Вениамин», вновь незримо возникает в связи с образом дома как свято-
го места, у входа в который «нужно обувь снять»; в свою очередь, прямо не поименованная здесь неопалимая купина «блещет» в монологе Хильдегарды («сердце схвачено и блещет, / как тот куст: горит и не сгорит»).
Одним из центров художественного целого «Вечерней песни» априори является одноименное стихотворение. В нем «птицы, вылетевшей из ржи, / с вечером согласованье» - и не только птицы. Это «согласованье» «песни» с «Песенкой», «Колыбельной», посвященным И.Бродскому стихотворением «Памяти поэта» с вторящим колыбельной завершением «Спи, дорогой!». Это также «согласованье» бытия и текста: «То, что мне казалось тетивою, - / лишь цезура крыльев: скрыл, открыл.»; вновь измененная цитата из Пушкина: «пустое, / как Саади говорил» (двойная цитата, в сущности). Наиболее существенным в смысловом отношении, как можно полагать, является образ церковного витража, с одной стороны, продолжающий тему храмового зодчества, начатую первым стихотворением цикла («нежные глаза Успенья и Софии»), а с другой - предваряющий картину Святой Руси в последнем стихотворении. Этот образ видится «на картинке световой, / где выходят помолиться / птица, роза и святой» (заметим попутно, как органично и «согласо-ванье» православной образности и традиций Запада).
Вечернее богослужение открывается, как известно, 103 псалмом, прославляющим Бога-Творца. «Монументальный, торжественный, он всем своим строем как бы передает дыхание природы, ее многообразие. Здесь все: и мировой огонь - служитель Предвечного, и ветры, и горы, и животные в лесах, и, наконец. - человек, выходящий утром “на дело свое”. Основное чувство псалма - благодарность и восхищение души, созерцающей величие тварного мира. Библейский поэт говорит не только о безмерном, подавляющем воображение, его взгляд останавливается и на птицах, гнездящихся в зелени кедров, и на зверьках, скрывающихся среди камней. Он знает, что даже самое неприметное и малое в мире таит великие чудеса: “Вся премудростию сотворил еси!”» [2. С. 25, 26].
Первое стихотворение цикла носит название «Все труды.»; его темой, видимо, является не начало, но завершение воплощенных в церковном зодчестве «трудов», «которые любили / или замышляли на века» - в соответствии с общим временным вектором книги («Выходит человек на дело свое и на работу свою до вечера», Пс.103). Но сходство начала книги с начальным псалмом вечерни - не только в этой детали, но и в «основном чувстве», осеняющем «Вечернюю песню», и той исходной позиции, с которой ее автор смотрит на мир.
«В конце ХУШ века русский архиепископ Вениамин (Румовский-Краснопевков) обратил внимание на то, что структуру вечерни можно рассматривать в свете Истории Спасения - от создания мира до явления Христа» [2. С. 25]. В структуре книги Седаковой также видится определенная последовательность, обусловленная одновременно и историческим, и биографическим контекстами. Наиболее очевидным их единство предстает в стихотворении «Деревня в детстве». Здесь, у истока человеческой жизни, - сказочное «тридесятое царство, страна Берендея»; однако неожиданно эти чудесные
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
образы оказываются и истоком столь безмерного общего несчастья, столь горестного состояния земли, «что уж лучше б она умерла». Языческая «страна Берендея», смотрящая «глазами пещер», отсылает читателя к совсем другим пещерам, о которых говорится в элегии «Земля».
Так, я помню, свечку прилаживает к пальцам
прислужница в Пещерах каждому, кто спускается к старцам.. .[3. С. 300].
В «Вечерней песне» «глаза пещер» сменяют «нежные глаза Успенья и Софии». Так смыслы книги Седаковой встраиваются в контекст Священной истории, двигаясь от язычества к христианству. Параллельно этому движется человеческая жизнь - от начала к завершению. Не располагаясь в однозначной последовательности, тексты книги охватывают диапазон от «колыбельной» до смерти.
Однако нельзя не заметить, что традиционные сюжеты (Моисей, Вениамин.) автор выбирает лишь из ветхозаветного предания, что соответствует структуре вечернего богослужения (их можно соотнести с паремиями, читаемыми под большие праздники). Композиция книги в целом также соотносима с порядком вечерни. Помимо параллели с гимном «Свете тихий», мотив уходящих в море кораблей, как в стихотворении Блока «Девушка пела в церковном хоре», обнаруживает несомненную близость к прошениям великой ектеньи («о плавающих, путешествующих.»). Во второй половине книги размещено несколько стихотворений т тетопат, подобно тому, как в конце вечерни читается гимн св. Симеона «Ныне отпущаеши». Обратим особое внимание на эти тексты.
В структуре книги обещание автора «с тобой я буду говорить, / о тихая земля» реализуется путем метонимического переноса - в серии посвящений живым и ушедшим; в (преобладающем) числе последних - о. Александр Мень, И.Бродский, английский профессор Доналд Никол. В связи с этим еще раз вспомним посвященную С. Аверинцеву элегию, где звучит диалог человека и земли и где весь мир вовлечен в систему взаимоотражений. В «Вечерней песне», как представляется, существенна не только и не столько конкретизация обещания «говорить» с землей, сколько естественное для христианского сознания отождествление человека (его плоти) и праха; как поется в кондаке панихиды («Со святыми упокой, Христе.»), «яко земля еси и в землю отыдеши». С другой стороны, диалогическая установка текста актуализирует в нем важность самого говорения, словесного дара, в том числе - «служения Муз». Темы голоса, слова, обращения к людям, птицам, деревьям, аллегорическим фигурам (Пощада, Дева Обида), к Творцу - важнейшие в книге, поскольку, «как звукоснимающей иглой», эксплицируют непосредственный смысл «вечерней песни». В расширяющийся ряд значений слова включается не только звук, в том числе поэтическая речь («в бряцанье созвучий / родной звукоряд»), но и слово написанное («как там Пауль писал?», «С детских лет, писала Хильдегарда.», вплоть до завершающего книгу стихотворения «Письмо»). Слово в контексте книги - неотъемлемая часть мирового
гармоничного целого: «... Вечернее море, / отрада Сафо, / звезда за звездою, / строфа за строфой.». Молчанию же в данном случае приписаны отрицательные коннотации (что заставляет дифференцировать его с «возлюбленной тишиной»).
В рот какой же воды набирая, мы молчим, как урод на печи? [3. С. 312].
К этому молчанию призывает даже райская птица Сирин, чья функция по определению - завораживающее пение (Ср. у Высоцкого: «Птица Сирин мне радостно скалится - / Веселит, зазывает из гнезд»).
Нельзя не обратить внимания на частое употребление местоименной формы «мы». Лирическое «я» осознает себя частью этого общего «мы», и в книге сольных «песен» нарастает хоровое звучание, подобное голосу греческого трагедийного хора. Доминантной становится тема родины и ее судьбы. Вместо евангельской «благой вести» в стране Берендея звучит (и кажется «верной вестью») признание: «Ничего на земле, только горе осталось» (процитированная выше «Деревня в детстве» с ее горькими инвективами). Однако в следующем же стихотворении «Памяти отца Александра Меня» - утешительная концовка: «И не так он страшен, как малюют, / этот мир и этот век». Совсем иным, чем в «Деревне.», - осененным благодатью, предстает детство в «Колыбельной». Своеобразная двойная оптика, позволяющая автору видеть явление с разных сторон, воссоздает неоднозначный образ и отечественной истории, и «века сего» в целом. При этом лирическое «я» осознает неразрывное единство своей личной судьбы и судьбы отечества: «сердце мое жестоко, / как земля, по которой прокатили тяжелые танки.». С редко прорывающейся у этого поэта жесткостью и прямотой исторических оценок написан образ эмпирической, налично-данной «невыносимой» страны, ее «убитой земли». Но за ним просвечивает и его превосходит совсем иной образ той же земли - Святая Русь (не правда ли, какая неожиданная параллель с «Русскими плачами» А.Галича!):
Китежский град,
где Преподобный делит хлеб с медведем, где пасхальный Серафим говорит: Здравствуй, радость моя! и от его улыбки
загорается звездами дневное небо,
где каторжные молятся за своих конвойных.. .[3. С.323].
Подобная истинной благой вести, эта речь далекого («а друзья должны быть далеки.») умершего друга вспоминается лирическому сознанию в финальном стихотворении «Письмо». Пассаж о Святой Руси в нем повторяется дважды, образуя кольцо и позволяя автору завершить всю книгу словами «о шумящей, как северное море, / бездне милосердия». Этот же образ Святой Руси корреспондирует с намеченной в стихотворении «Вечерняя песня» кар-
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
тинкой гармоничного мира, «где выходят помолиться / птица, роза и святой». Так создается еще одно композиционное кольцо, утверждающее истинность и неизбежность такого, должного, порядка вещей - подобно тому, с какой неизбежностью за вечерним богослужением и утреней наступает Литургия.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Данте Алигьери. Божественная Комедия. М.: Правда, 1982.
2. Мень А. Православное богослужение. Таинство, Слово и образ. М.; СПб.: Слово, 1991.
3. Седакова О.А. Стихи. М.: Эн Эф Кью / Ту Принт, 2001.
4. Седакова О. А. Музыка: стихи и проза. М.: Русскш м1ръ: Моск. учеб., 2000.
5. Флоренский П. А. На Маковце. Т. 2. У водоразделов мысли. М., 1990.
Поступила в редакцию 20.05.09
N. G. Medvedeva, doctor of philological science, professor
On possible contextual meanings of O.Sedakova’s poetic work «Evensong»
The article is an effort to establish correlation between poetics of the book and meaning together with the structure of Christian worshipe.
Медведева Наталия Геннадьевна, доктор филологических наук, профессор ГОУВПО «Удмуртский государственный университет»
426034, Россия, г. Ижевск, ул. Университетская, 1 E-mail: nataliamed@udm.net
