CC BY
7С.С. Шаулов
О ПРОСВЕТИТЕЛЬСКОМ И ОБРАЗОВАТЕЛЬНОМ ПОТЕНЦИАЛЕ «УЧЕНОЙ ПРОЗЫ»
Ключевые слова: образование, просвещение, «ученая проза», Р.Г. Назиров, архив.
Аннотация: В статье рассматривается образовательная и просветительская функции «ученой прозы» Р. Г. Назирова (1934-2004). На основе ряда биографических фактов и имеющихся архивных материалов делается вывод о ее особой, «учебной» направленности.
Профессиональная деятельность вузовского преподавателя имеет свой ценностный смысл, обусловленный образовательным и просветительским потенциалом как его личности, так и всего, что выходит из его уст и из-под его пера. В особенности это касается гуманитариев, которые по определению относятся к категории агШех doctus («ученый мастер», «ученый творец»). Ученость в данном случае предопределена широким профессиональным знанием. Таким был профессор БашГУ Ромэн Гафанович Назиров (1934-2004), учениками которого являются многие филологи нашей республики
Его «ученая проза» появилась в пространстве публичного чтения и стала предметом специального рассмотрения сравнительно недавно: первые архивные публикации появились в 2011 году [6]. Издание соответствующих архивных материалов еще далеко не закончено, однако уже сейчас понятно, что большая часть этого наследия - историческая проза. Ее тематика и временные рамки очень широки: от биографии Христа и времен крещения Руси до французской революции и рубежа Х1Х-ХХ веков.
Это - «ученая», или «профессорская» проза [1; 12]. В каком-то смысле ее можно даже назвать «учебной». Подойдут также синонимы «просветительская» и «научно-популярная» [12]. С этой позиции вполне естественным выглядит, например, определенный дидактизм стиля, отмеченный и критически оцененный Б.В. Ореховым: «Назиров все объясняет, втолковывает, заставляет читателя заметить то, что автору хочется до него донести» [13]. Критик полагает, что в этом «он не знает меры и не может вовремя остановиться в желании донести до читателя свое сообщение» [Там же].
На наш взгляд, отмеченная «нарочитость авторских объяснений», которая вполне закономерно может раздражить современного читателя, легко «прочитывается» как следствие просветительских и учебных интенций. Авторский комментарий, в данном случае, способствует осмыслению предлагаемого текста, преодолению разрыва между автором-ученым и читателем-«учеником». Задача авторского комментария в данном случае - адаптировать знание, приблизить его к читательскому восприятию. Потому автор сообщает разнообразные историко-культурные сведения, изъясняет реалии и этимологию слов, делает ссылки на источники и т.п., действительно выступая как комментатор собственного текста, литературовед, историк и «агМех сосШб».
Можно предположить, что, выступая как ученый-гуманитарий, Р.Г. Назиров предлагает к своим концепциям беллетризованные иллюстрации. Однако это представление входит в противоречие с известными фактами его личной и творческой биографии.
Он начал заниматься литературным творчеством задолго до того, как у него появились амбиции литературоведа. Более того, даже после вполне успешного исследовательского [5] дебюта в науке Назиров рассматривал свою аспирантуру как трамплин, скорее, в литературу, чем в науку о ней [15]. Более того, даже его школьные тетради, в которых попадаются полноценные исторические разработки, обычно выглядят (а иногда это прямо в них декларируется) как подготовительные материалы к каким-либо прозаическим опытам.
135
пелягогичесний Ж9РНПЛ СЛШПОРТОСТПНП М 6(73). ВО!7
пелпгогичесний жирны\ епшнортостпнп м 6(73), яо17 йЖавя
Далеко не все художественные тексты Назирова находят отражение в научных работах (пусть даже неоконченных). Конечно, роман о Пушкине [4] и рассказы о других русских писателях (см., например недавно изданный рассказ о Гоголе и Мицкевиче «Холодец и борщ» [10]) естественным образом связаны с литературоведением. Роман «Звезда и совесть» также связан и с фольклорно-мифологическими штудиями 1980-х годов, и с монографией «Становление мифов» [9].
Но нет никаких обобщающих научных отражений у повести «Провинциальный часовщик» [8], у прозаического фрагмента «Тысячу лет назад», рассказов «Рождение человека», «Пролог», «Красный Арслан» [6]. В этом же ряду стоит и огромный, еще не опубликованный роман «Далеко упавшее яблоко», действие которого разворачивается до и во время Первой мировой войны. Нет даже черновых литературоведческих или культурологических работ, в которых были бы намечены обобщающие суждения на основе созданного художественного мира. Если это беллетристические иллюстрации концепции, то концепция эта не зафиксирована даже в виде заметок. Принимая во внимание многолетний опыт работы с этим архивом, это означает, что концепции как системы последовательно формулируемых идей в данном случае у Назирова не было.
Вообще, далеко не каждое направление его интеллектуальной работы заканчивается непременно собственной научной или профессиональной разработкой. Очень часто он останавливался после стадии систематизации материала, и в итоге мы имеем относительно полные учебные концепции, вполне пригодные для использования даже в наше время. Такова, например, разработка «История и культура Древней Руси», занимающая в архиве четыре общих тетради связного авторского текста. К этому же разряду архивных документов следует отнести аналитико-биографические компиляции, которыми Назиров «снабдил» почти всех русских классиков XIX века. Эти материалы сами по себе чрезвычайно интересны и, безусловно, заслуживают публикации и использования в современном учебном процессе, однако по отношению к исследовательской и литературной деятельности Назирова они занимают явно подчиненное положение; они дают фактический фундамент и для того, и для другого, но никак не претендуют на концептуальные прорывы и тем более на художественное обобщение.
Вернемся к декларированному выше «учебному» характеру назировской исторической прозы, подробно разобранному Б. В. Ореховым в статье «"Звезда и совесть" как ученая проза» [12] (заметим, что в более позднем разборе назировской прозы Орехов расширил свое понимание этого свойства, представив его уже как базовое свойство стиля, касающееся и психологии героев, и особенностей художественной детализации [13]).
Для нас важно, что эта позиция подразумевает особое отношение к описываемому: Назиров-писатель «не стремится поместить читателя в атмосферу событий» [12], а рисует эту атмосферу как внешнюю по отношению и к себе, и к читателю. Примечательно, что в некоторых своих историко-беллетристических текстах ученый описывает события с точки зрения стороннего наблюдателя, не посвященного во внутреннюю жизнь своих героев: вместе с читателем, он постепенно познает эту жизнь.
Может быть, то понятие, которое мы обозначаем словами «дидактичность», «ученость» и т.д., следует интерпретировать иначе - как стремление передать читателю (который ставится в позицию ученика) некий «портрет эпохи»: сложное сочетание бытовой экзотики, влияния исторических событий на частную жизнь, столкновений частных биографий с жизненными траекториями исторических деятелей и т. д.? С этой точки зрения действительно можно увидеть у Назирова своеобразно трансформированную «учительскую» позицию. Он действительно периодически замедляет темп повествования ради многословных объяснений бытовых или политических реалий эпохи. В некоторых его прозаических отрывках фокус авторского и, соответственно, читательского внимания
пелпгогичесний жирныi епшнортостпнп м 6(73), aoi7 gssgsgn
смещен с сюжета и даже персонажей исключительно в сторону исторического комментария и антуража (вполне закономерно здесь могут возникнуть «ассоциации с учебником истории или литературы» [12]).
Однако если бы цель назировского литературного творчества была только в этом, то вряд ли мы имели бы настолько большой массив неизданной прозы. Количество этих текстов исчисляется десятками (справедливости ради, следует сказать, что большая часть не завершена; о причинах этого см. ниже). Бытовой, культурный и даже политический «портрет эпохи» совсем не обязательно требует непременно сюжетно-повествовательной беллетристической формы. Назиров умел это делать и в форме лекции (автор этих строк, как и любой ученик Ромэна Гафановича, может это подтвердить), и в форме non-fiction, в живом последовательном изложении историко-литературного материала. Лучшим примером последнего является, на наш взгляд, эссе «Диктаторы» (в машинописи называется «Опыт о диктаторах»), частично опубликованный в журнале «Бельские просторы» еще при жизни автора [7]. Если информативная цель в чистом виде могла быть реализована в такой форме, то значит, что в творческой лаборатории Назирова художественное обращение к истории имело помимо иллюстративно-учебной и некоторые другие функции.
Как примирить очевидную просветительскую (даже скорее, «преподавательскую») направленность назировской прозы с очевидным же авторским ощущением самостоятельной ценности этой прозы? В отсутствие прямых авторских свидетельств мы, конечно, не сможем ответить на этот вопрос однозначно. Однако кое-какие выводы можно сделать из работы с самим архивом.
Поскольку мы имеем дело с писателем-литературоведом и преподавателем, мы вправе полагать, что уровень его рефлексии над поэтикой и функцией своих произведений в его случае будет не только выше среднего, но - главное - эта рефлексия будет полнее выражена. Действительно, на полях его рукописей и машинописей, в рабочих заметках к большинству произведений попадаются оценочные и аналитические замечания, порой разворачивающиеся в интересный профессиональный самоанализ. Имеются в архиве и краткие обобщения этих рефлексий. При этом полноценной обобщающей работы, посвященной историческому роману Назиров не создал. Историческая проза интересовала его не в теоретическом, а в практическом плане, поэтому его теоретические обобщения по этому поводу являются одновременно и своеобразными инструкциями для себя. Приведем один показательный пример (курсив везде наш - С. Ш.):
«Принципы исторического романа.
1. Не строить действие на подлинных, великих биографиях. Нужен фиктивный герой.
2. Начинать in medias res.
3. Избегать доктрины. Не толстовская узость, а понимание каждого. Полифонизм. Избегать этической сухости.
4. Узловые моменты - не моменты большой истории, но она влияет на действие со стороны, вторгается сбоку, нападает сзади, рушится сверху и выскакивает из-под земли.
5. Частная судьба в историческом поле. Человек применяется к эпохам».
Это отрывок из короткой рефлектирующей заметки Назирова к одному из его недописанных исторических романов - «Свобода и рабство». Роман толкует об эпохе наполеоновских завоеваний в Европе, предшествующих столкновению с Россией (поэтому Назиров закономерно припоминает здесь Л. Н. Толстого) и до сих пор еще не опубликован. Материалы к этому роману и ряду других прозаических материалов содержатся в отдельной папке (оп. 3, д. l2; о принципах архивных ссылок на материалы Назирова см. статью Б. В. Орехова «Текстология назировского архива» [14]).
пелпгогичесний журнал епшнортосгпнп и 6(73), яо17 йЖавя
Для нас в этой «инструкции» более всего важны третий и пятый пункты. Назиров стремится «избегать доктрины» (в толстовском смысле - как концепции целостного понимания события), а его взгляд на историю имеет сугубо антропологическое измерение («частная судьба в историческом поле»). То есть речь идет не об изложении своей концепции, а о фиксации непосредственного переживания истории ее персонажами.
Здесь, однако, следует сделать одно уточнение: концепция истории, искомое целостное видение в данном случае вполне может быть приобретено читателем - но только как результат целостного же восприятия текста, его проживания вместе с героем. Хороший пример - роман «Звезда и совесть», который вполне поддается целостной интерпретации [3]. Другое дело, что в задачи автора могла не входить непременная передача этой интерпретации читателю: с конца 1960-х годов Назиров прекратил попытки публиковаться как беллетрист. Неоконченность большей части его прозы означает, что для автора более ценным было достижение некой стадии художественного осмысления материала, нежели формальное завершение текста. Однако это соображение заставляет с большим вниманием отнестись к законченным прозаическим текстам Назирова.
На наш взгляд, особенно показателен в этом смысле именно роман «Далеко упавшее яблоко». Это самое объемное произведение назировской прозы, представленное в десяти папках, в каждой из которых находится полная, законченная рукопись отдельной части романа.
«Далеко упавшее яблоко» имеет нетипичную для назировской прозы структуру: в отличие от остальных его художественных опытов этот роман выстроен как документальная проза. Повествование скомпоновано из фрагментов реальных и стилизованных документов эпохи, в совокупности образующих картину биографии главного героя Константина Раменского на фоне эпохи.
Сам по себе роман, конечно, требует публикации и изучения, но сейчас интересно то, что в архиве Назирова есть похожий по форме и тематике документ: это занимающая десятки рукописных тетрадей «летопись» XIX и начала XX века, также построенная как многотемная, мозаичная контаминация исторических свидетельств и документов.
Разница в том, что в этой летописи нет обобщающего героя и единого сюжета, нет и единой историософской концепции, которая в «Далеко упавшем яблоке», видимо, все-таки присутствует. В летописи представлена стремящаяся к полноте картина фактов, но нет интуитивно или рационально воспринимаемой целостности, которая может быть достигнута либо в широко понимаемом научном дискурсе, либо в индивидуальном (эстетическом) переживании исторического события.
Упомянутая «летопись» выглядит как подготовительный материал к роману. Причем, связь «материала» и «результата» носит не только текстологический характер (некоторые документы, ставшие частью «Далеко упавшего яблока» сначала появляются в «летописи»), но и поддается содержательной интерпретации. Первая мировая война завершает «большое XIX столетие»; накопление и систематизация знаний об этом веке кончается у Назирова художественным обобщением итогового события эпохи.
С этой точки зрения, цель его прозы - не только образовательная и «самообразовательная», а эвристическая, поисковая. Искомое обобщение исторического знания достигается как сумма индивидуальных смыслов тщательно отобранных фактов. Эта гипотеза объясняет внимание к «мелочам» (например, значительную часть подготовительных материалов к «Звезде и совести» занимают выписки бытовых реалий, характерных слов и словечек и т. п.). Она же, в какой-то степени, объясняет и неоконченность большинства назировских исторических повестей и романов: искомая мысль могла быть найдена до момента завершения задуманного или могла быстро «перерасти» предлагаемые ей исторические обстоятельства.
пелпгогичесний журнал епшнортосгпнп и 6(73), яо17 йЖавя
С другой стороны, фрагментарный характер этих текстов заставляет предположить, что самому Назирову удалось достичь целостного понимания эпохи: именно поэтому «сводить» текст воедино для потенциального читателя не нужно, ведь основная цель этого текста - именно исследование (хотя и не «научное»). В этом случае вполне достаточно детально представить развитие повествования; и большая часть назировской неоконченной прозы действительно представляет собой планы-конспекты, продуманные до самого конца, но фактически написанные в лучшем случае до середины задуманного сюжета (ряд исключений, конечно, заслуживает отдельного изучения).
Можно сказать и так: художественное обобщение (отдельный вопрос - специфика и уровень этой «художественности») для Назирова имеет равный статус с интеллектуальным, «научным», но при этом обладает (или стремится обладать - в случае творческой неудачи автора) преимуществами естественной, жизненной многозначности и незавершенности. С этой позиции фрагментарность его прозы выглядит как последовательно применяемый авторский прием (см. последнюю статью А. Зарипова [2]). Он одновременно дает читателю некоторую свободу восприятия, отчасти компенсируя таким образом, «ученость» этой прозы, и указывает на приоритет концептуального пространства текста перед сюжетным. Эта проза требует не только эстетического восприятия (которое всегда индивидуально), но и готовности к интеллектуальной работе вместе с автором. Это, безусловно, отличается от магистральных интенций современной беллетристики. Квалифицированному читателю специфика назировской прозы может напомнить о временах, когда просвещение (в самом широком смысле этого слова) было вполне естественной целью словесности, а читателю, готовому к ученичеству, оно давало необходимый фундамент и инструмент для строительства собственной картины мира.
1. Борисова В.В. Р.Г. Назиров - писатель-литературовед // Назировский архив, 2016, №1 (12). - С. 173-185.
2. Зарипов А. Р. Роман «Звезда и совесть»: незавершенность как прием // Назировский архив. 2017, № 3. - С. 72-75.
3. Зарипов А. Р. Роман Р. Г. Назирова о Христе: степень завершенности и творческая история текста // Назировский архив. 2014, № 4. - С. 155-164.
4. Назиров Р. Г. Главы из романа о Пушкине // Назировский архив. 2014, № 4. - С. 8-58; 2016, № 4. - С. 81-94; 2017, № 3. - С. 18-57.
5. Назиров Р. Г. Диккенс, Бодлер, Достоевский (К истории одного литературного мотива) // Ученые записки Башкирского государственного университета. Уфа, 1964. - С. 169-83.
6. Назиров Р. Г. Историческая проза. Т. 1. Уфа, РИЦ БашГУ, 2016. 260 с.
7. Назиров Р. Г. Диктаторы // Бельские просторы. 2001, № 5. - С. 101 -133; 2001, № 11. - С. 86-115.
8. Назиров Р. Г. Провинциальный часовщик // Назировский архив. 2016, № 4.
9. Назиров Р. Г. Становление мифов. Уфа, ГУП БПК, 2014. - С. 292.
10. Назиров Р. Г. Холодец и борщ // Назировский архив. 2017. № 3. - С. 9-17.
11. Орехов Б. В. Сводная библиография трудов Р.Г. Назирова и работ о нем (1955-2015) // Назировский архив. 2015. № 2. - С. 179.
12. Орехов Б. В. «Звезда и совесть» как ученая проза // Назировский архив. 2016. № 1. - С. 181.
13. Орехов Б.В. Назиров-писатель: внесистемный профессионал или рефлексирующий дилетант // Назировский архив. 2017. № 2. - С. 99-103.
14. Орехов Б. В. Текстология назировского архива // Назировский архив. 2013. № 1. - С. 144-159.
15. Орехов Б.В., Шаулов С. С. Очерк научной биографии Р. Г. Назирова // Назировский архив. 2015. № 2. - С. 99.
