CC BY
153
К. А. Рогова
О «ПЕТЕРБУРГСКОМ ТЕКСТЕ»
В СОВРЕМЕННОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
(ОПЫТ АНАЛИЗА ЦЕЛОГО ТЕКСТА)
KIRA A. ROGOVA
ON "PETERSBURG TEXT" IN MODERN FICTION (ENTIRE TEXT STUDY EXPERIENCE)
Я ловлю в далёком отголоске, Что случилось на моём веку Б. Пастернак
Кира Анатольевна Рогова
Доктор филологических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета ► krogova@mail.spbstu.ru
В статье с помощью композиционно-стилистического анализа выявляются доминанты смысла частей романа Д. А. Гранина «Мой лейтенант», организованного по хронологическому принципу, и его сквозных тем — человека в ходе событий ХХ века и Ленинграда / Петербурга как активного фона событий и значимой составляющей сознания персонажей.
Ключевые слова: отступление, оборона, дни голода, смертей, бомбёжек, демобилизация, трудный путь возвращения к жизни без войны, три повествователя как субъектная перспектива романа, душа и нрав Питера, чувство гордости: мы не сдались.
Composition and style analysis provided detects the dominating senses of Daniil A. Granin's "Moy Leytenant" ("My Lieutenant") parts and its prevailing themes (i.e. a person in the progress of the XX century events and Leningrad-Petersburg as an active background of the events and significant component of the characters' mind). The novel organized chronologically.
Keywords: withdrawal, defense, period of famine, death and bombing, difficult way of returning to peaceful life, three narrators as a subjective outlook of the novel, soul and character of Piter, "we didn't yield" — pride.
Обратившись к анализу рассказа М. Шолохова «Судьба человека», Б. А. Ларин определял свою задачу как «Раскрытие того, что „задано" в тексте писателя, во всю его колеблющуюся глубину», что можно назвать «спектральным анализом стиля», и пояснял: «Когда методы такого анализа будут отработаны, мы получим стилистику, о содержании которой нечего будет и спорить»1. В данной статье делается попытка последовать наставлению этого большого лингвиста. Что касается «петербургского текста», то напомним, что В. Н. Топоров, который ввёл это понятие, определял его как «устройство, с помощью которого совершается пресуществление материальной реальности в духовные ценности», что касается самого «текста», то он, по мысли автора, «сохраняет в себе следы своего внетекстового субстрата», создавая сильнейшее «резонантное пространство»2.
Автобиографический роман Д. А. Гранина «Мой лейтенант» (2012)3 был представлен критиками как роман о войне, как «книга и про себя, и про своих, едва ли не всех, уже ушедших товарищей. Памятник далёкой молодости» (А. Рубашкин4). Было отмечено, что автор «без малого через семьдесят лет после войны расширил канон военной прозы» (А. Мелехов5).
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ
(Проект 13-04-00439 «Типология текста: от составляющих к динамике их взаимодействия»)
Соглашаясь с этими положениями, хотелось бы расширить рамки социальной и художественной значимости этого произведения, в котором проявлены черты, позволяющие рассматривать его как роман о ХХ веке, для осмысления которого, вероятно, наступает время6. К тому же, как роман, вписывающийся в «петербургский текст» русской литературы, и не только потому, что все его события происходят в Ленинграде.
Итак, о времени. Главные события происходят во время Отечественной войны на ленинградском фронте, но они связаны и с предвоенными годами, и, в значительной степени, со временем, последовавшим после войны. Поясним: роман состоит из трёх частей, которые самим автором не озаглавлены. Первая рассказывает о начале войны, прерывающей обычный ход жизни: я с трудом добился, чтобы с меня сняли бронь и зачислили в ополчение (С. 15), хотя после окончания института герой работал на оборонном заводе, расставание с друзьями, занимавшими большое место в жизни довоенного человека: Мы расстались, уверенные, что ненадолго. Так или иначе мы их раздолбаем (С. 16), наконец, с любимой девушкой, ставшей в первый месяц войны его женой: Любовь моя разгорелась в июне 1941 года, разразилась неким решением к 22 июня, в тот воскресный день... (С. 17).
Начинается та страшная полоса войны, когда ополченцы и армия, неподготовленные, неорганизованные, плохо вооружённые, отступают. Всё повествование «прошито» глаголами движения: Весь день шли просёлками сквозь густую жёлтую пыль (С. 34), «Обходят!» — этот крик покатился по окопам... Кто первый побежал — неизвестно, я вдруг понял, что бегу вместе со всеми. Очнулся уже за деревней, впрыгнув в окопы (С. 39); Пошли ночью. Идёт по шоссе немецкая колонна. Чего они шли, непонятно (С. 41); Полк отходил. Вообще-то приказано было уйти из деревни на рассвете (С. 42); Я догнал своих далеко за деревней (С. 43) и т. д.
Ритм отступления создаётся и перечислением оставляемых населённых пунктов: Мы вцепились в землю на правом берегу Луги... Где-то посреди августа пришлось всё же покинуть Лужские укрепления (С. 49, 50); ...штабники (врага. — К. Р.) пере-
числили такие посёлки и пригороды: Любань, Тосно, Гатчина, Рождествено, Тайцы... (С. 67). В полдень остатки полка отошли в Пушкин (С. 81).
Постоянно присутствующим оказывается и мотив неготовности к войне, неумения воевать: Отступать Красную Армию не учили. Так, чтобы отойти до того, как тебя окружили, увезти орудия, спасти медчасть (С. 49); Неопытность была во всём — в войне, в любви, продуктовых карточках. Никто не запасался продуктами, никто не думал про эвакуацию (С. 23); Судьба Ленинграда, судьба страны — всё затрещало, всё рушится (С. 30); Ничего, разберёмся. Сейчас надо не самолётов наших ждать, не танков, надо драться тем, что есть, — кулаками, зубами, выхода нет. Одолеем, если не оробеем (С. 34).
Первая часть заканчивается описанием страшного налёта вражеской авиации: Подошли к Пулкову, с высоты открылась равнина, вся усеянная фигурками людей... Показались немецкие самолёты... Бежали кто куда, но всё к городу, к горизонту, обозначенному каменными корпусами (С. 94). Центр событий перемещается в город.
Вторая часть описывает события на ленинградском фронте, где не было решающих боёв и героических сражений: город и фронт, слившись воедино, держали оборону в нечеловеческих условиях голода, холода, смрада, грязи, цынги. Повествователь рассказывает о своём страшном открытии: 17 сентября на южных подступах к городу линия обороны отсутствовала. Эпизод, описывающий осознание этого, повторяется дважды: в конце первой части и в начале второй. После бомбёжки, уничтожившей остатки отступающего полка, герой старается добраться до города, чтобы сообщить о происходящем: «Надо было двигаться, бежать, петлять, мчаться. Д. очнулся от взрыва, когда от полка никого не осталось, куда-то делся Иголкин, сам Д., хромая, очнулся на Средней Рогатке у кольца трамвая. Он сел в вагон отдышаться. Подошла крашенная огненным стрептоцидом кондукторша, потребовала купить билет. Д. тупо смотрел на неё. „Вы что не видите, что творится?" — сказала какая-то тётка. — „Если б он ехал на фронт, я бы с него не спрашивала". Д. закрыл глаза» (С. 95).
Позволим себе привести цитату, начинающую вторую часть: «День 17 сентября 1941 года становился загадочнее. Дрёма словно рассеивалась. На трамвайном кольце он сел в вагон. Трамвай с лязгом тронулся. К лейтенанту подошла кондукторша. С большой груди у неё свисали рулоны билетов. У лейтенанта не оказалось денег, его рассмешил абсурд ситуации. Город открыт для оккупантов, никому до этого дела нет, извольте платить за проезд. Напрасны твои смешки. Если б на фронт ехал, мог бы без билета, а с фронта — плати без разговоров!» (С. 105).
При почти буквальном совпадении отрывков они принципиально отличны: первый воспроизводит ситуацию, участником которой является герой, второй — передаёт её содержание как тревожащее его воспоминание. Уже первые предложения свидетельствуют о том, что эпизод продолжает жить в сознании персонажа, прямая речь кондукторши преобразована в несобственно-прямую, она уже не звучит, а воспроизводится в памяти героя. Персонаж подспудно, на протяжении всей жизни хранит про себя вопрос: почему тогда немцы не вошли в город? Этот же вопрос и поиски ответа на него становятся своего рода лейтмотивом романа.
Тем не менее всё время блокады заполнено «стабильной» фронтовой жизнью: Был участок — от подбитого грузовика до железнодорожного переезда. Два с лишним километра. Окопы, землянки, ходы сообщения, пулемётные гнёзда, было своё батальонное кладбище, закопанные танки — живи не хочу... В ту осень и зиму мы держали оборону у Шушар, через поле раскинулся перед нами Пушкин, его парки, был виден дворец... пушкинские дворцы мешали нам воевать. В том смысле, что не было сил палить по ним, несмотря на ожесточение ленинградской блокады, на ненависть, накопленную за эти страшные дни голода, смертей, бомбёжек. Приходилось стрелять в их сторону (С. 164-165).
Очевидно меняется стилистика высказывания: повествовательный строй первой части сменяется описательным с его номинативными перечислениями, в ряды которых попадают бытовые детали: оружейная смазка для сапог, одни ножни-
цы на роту, для курева кремневые камешки и т. д. Появляется спасительная ирония (своё кладбище / живи — не хочу), парадоксальность ситуаций (дворцы мешали нам воевать). Но это лишь фон войны, делающей своё дело: Смерть перестала быть случайностью. Случайностью было уцелеть (С. 80). Гибель на глазах героя товарища, собиравшегося сообщить ему новость: — Старик, слушай сюда... — и вдруг глаза его удивлённо расширились... Ни он, ни я не понимали, что происходит... Не смерть пришла, а удалилась жизнь, унесла Женю Левашова, весь его мир, единственный, небывалый, все его рассказы-небывалки (С. 182).
Это вдруг, обладающее способностью изменять направление повествования, сообщая о неожиданно случающемся (В. Н. Топоров, Е. В. Падучева), и в данном случае переключает на абсолютный смысл войны: её «будни» — это только внешняя сторона, сущность не меняется: смерть летала среди запахов зелени и нагретой земли (С. 80), в каждый момент и каждый раз «вдруг» кто-то отправлялся в вечность (С. 81).
Мотив неумения воевать преображается в понимание и осуждение безжалостного отношения к солдату: У начальства выигрывал тот, кто атаковал, кладя людей без счёта, кидая в бой всё, что мог, кто требовал ещё и ещё, кто брал числом, мясом (С. 162), находящее выражение в экспрессивных речевых формах
Третья часть — Январь 1945 года... Я демобилизован. Отозван из действующей армии как специалист. Энергетик (С. 232). Эта часть посвящена трудному возвращению героя к мирной жизни: Демобилизованные гуляли. Мы узнавали друг друга в шашлычных, в пивных, в забегаловках. Фронтовики (С. 237) и трудностям самой этой жизни, прежде всего — бытовым (приезжаю, застаю вот эту картину. Надо было застеклить окно, раздобыть стол, стулья, кровать. В блокаду соседка всё сожгла. А на работу в «Ленэнерго» надо к 8 утра, а возвращался поздно вечером. В перерыв поезжай за молоком для маленькой на молочную кухню, не помню, как она тогда называлась. Вот так начиналась наша жизнь послевоенная, хотя война ещё продолжалась. Где-то. В Европе. Без меня (С. 240). Трудности были связаны и с ра-
ботой, и не с самой работой, а с тем, в какие ситуации попадал даже средний руководитель: Подписка на заём проходила скандально...Ольга Лебедева орала: — я уже всё отдала — и отца, и мужа для Родины, так что не вам меня агитировать, у меня четверо иждивенцев, четверо! Ты, что ль, будешь их кормить? Чтоб я на ваш сраный заём подписалась. Пропади он пропадом! (С. 248). И непониманием и несогласием со многим из происходящего (например, глава «Ленинградское дело»).
Эта часть романа, если первая в основном ориентирована на повествование, вторая — на описание, представляет собой своего рода набор сообщений и озвучена во многом как бытовой рассказ, включая приёмы речи, характерные для повседневного общения, здесь много прямой речи, диалогов: Нам будет лучше, если ты вернёшься... Он догадался, но захотел услышать. — Откуда? — С войны, из танка (С. 286). Последняя глава романа «Экскурсия» (С. 304) вводит в события наших дней: побывав на открытии немецкого кладбища, Д. гуляет по городу с немцем — бывшим участником войны, вспоминая о тех, теперь уже далёких, событиях.
Как видно, части романа хронологически выстроены, что формирует романный сюжет, охватывая, как отмечалось выше, значимые события советского периода в жизни страны. Внутри каждой части её главки, имеющие названия, более свободны в своей последовательности: написанный от 1-го лица текст подчиняется ходу воспоминаний, которые, по словам автора в его биографической книге, состоят «из отдельных сценок, поступков... Годы не хотят выстраиваться в шеренгу...» (З., с. 38). При этом, как мы старались показать, каждая часть организована как стилистическое единство, подчинённое смысловой доминанте. Это тем более значимо, поскольку в текст введено несколько повествователей.
В аннотации к книге, как и в высказываниях критиков, о которых говорилось выше, отмечается тот факт, что «на страницах романа живут каждый своей жизнью два разных человека: один — молодой, импульсивный, дерзкий, романтичный, а второй — мудрый, знающий цену жизни и научившийся противостоять обстоя-
тельствам» (С. 2). Это, несомненно, так, однако и здесь ситуация оказывается более сложной.
Об образах повестователя. Итак, в тексте два основных повествователя, рассказ в обоих случаях ведётся от первого лица, но сами эти перволичные контексты построены по-разному, чему способствует потенциал языковых форм ед. и мн. числа существительных и вида и времени глагола. Конкретизация в повествовании, ориентация на действующее лицо, его поступки, следующие один за другим, как и меняющиеся «реакции» окружающей среды (перфектные формы с имперфектными, задерживающими на момент это движение), непосредственно соотносят повествование с действительностью: Сколько было этих штурмовиков, не знаю. Для меня небо потемнело от самолётов. Чистое, летнее, тёплое, оно загудело, задрожало, звук нарастал. Я скатился с насыпи, бросился под ближний куст, лёг ничком, голову сунул в заросли... Они (самолёты) все старались попасть в меня, они неслись к земле на меня, так что горячий воздух пропеллеров шевелил мои волосы (С. 7); Я был раздавлен страхом. Сколько во мне было этого страха (С. 9). И тогда, когда повествователь рассказывает не о действии, а о своих размышлениях, принцип остаётся прежним: Следующие бомбёжки воспринимались иначе. Я вдруг обнаружил, что они малоэффективны... Я поверил в свою неуязвимость (С. 10).
Второй повествователь — аналитик, не только вспоминающий, но и оценивающий события военных лет: Я пользуюсь своим личным опытом, думается, что примерно тот же процесс изживания страха происходил повсеместно на других наших фронтах. Страх на войне присутствует всегда. Он сопровождает и бывалых солдат, они знают, чего следует опасаться, как вести себя, знают, что страх отнимает силы (С. 11). Таким образом, в тексте звучат разные голоса, принадлежа одному Д., но в разную пору его существования (второй точно обозначает своё время: С началом ХХ века у немецких историков стали публиковаться кое-какие материалы, но решающим для меня стал случай (С. 106)).
На фоне только что приведённой цитаты отметим, что лейтенант Д. противопоставлен
второму повествователю не только по возрасту. В нём живёт молодой человек советского времени: он безоговорочно верит в силу Красной Армии, проявляет настойчивость в приёме в ополчение, ни при каких обстоятельствах у него не возникает мысли о возможности сдаться в плен, вступление в партию оказывается одним из тёплых воспоминаний того времени: Елизаров хотел, чтобы мы вступили в партию. К этому времени возможности удерживать оборону становилось всё меньше... Витя Ломоносов сказал, что ему в партию нельзя, он из раскулаченных, я тоже спросил, могу ли я, у меня отца выслали, он лишенец, меня за это в комсомол не приняли. «Ничего, — сказал, — Елизаров, — сейчас положение другое». Речь его стала вдохновенной. Ныне вступить в партию, считал он, это душевный подвиг, это требует бесстрашия. Если погибать, то с гимном, во имя идеи, как борцы с фашизмом, как защитники советской земли (С. 121).
Кардинальные отличия в мировосприятии второго повествователя комментируются им самим: лейтенант — человек другого поколения. Нас разделяет целая эпоха. Он верил в Победу, цена не играла для него роли, и никакие неудачи, ошибки не могли затенить того факела, что светил ему вдалеке... (С. 97). Конец фразы может быть интерпретирован как те светлые надежды и ожидания, которыми жил весь советский народ и которые оказались обманутыми. Не с этим ли связана и реплика автора романа в диалоге-эпиграфе:
— Вы пишете про себя?
— Что Вы, этого человека уже давно нет.
Тема сомнений появляется во второй части
романа (в достаточно категоричной форме — сомнения распирали): Откровенность техника подкупала. Д. решил поделиться с ним сомнениями, которые распирали его. Неужели за четыре месяца войны наши истребили и взяли в плен четыре с половиной миллиона немцев? (С. 157). В третьей части эта тема звучит всё отчётливее: Возвращаясь рано утром с поминок ... он присел на скамейку, ещё мокрую от росы. Никого. Нигде. Он вспомнил то утро в Пушкине и как они уходили. Увидел себя, лейтенанта. — Мать родная, неужели это ты? — лейтенант оглядел его, жалостливо покачал го-
ловой. — Что с тобой случилось? Всё началось с того, что пропал Михаил Иванович. Об этом говорили вполголоса... «А что я могу? Что?» — огрызался он лейтенанту — «<Дурак ты парень, ничего ты не понимаешь» (С. 284)7.
Сомнения, непонимание, вызвавшие жалость лейтенанта, — приметы ещё одного повествователя — тоже Д., но человека 50-х годов: Когда Сталин умер, плакал не я — мой лейтенант. Он стоял у репродуктора на кухне, слёзы катились сами по себе... Сталин был жесток, неоправданно жесток в войну, совершал ошибку за ошибкой, перекладывал свою вину на других и этих, других, казнил. Но мы победили... Сколько было неудач... Но мы победили... Он не жалел солдат... Но мы победили. Так твердил мой лейтенант в своих горестных рассуждениях. Я разделял его горе и не упрекал (С. 290).
Тяжелейший период раздвоения — речевой контраст, повтор — меняет облик героя-повествователя, ставит его перед той вечной проблемой, которая порождена в литературе «петербургским текстом». Так, В. Н. Топоров отмечал, что именно этот текст отмечен первым опытом постановки темы «простого» человека и истории, частной жизни и государственной политики (ср.: «Медный Всадник»)8.
Но не всё в поведении лейтенанта может объяснить и анализирующий зрелый Д. Тогда в тексте появляется ещё один повествователь — рассказ ведётся от 3-го лица при «всезнающем» авторе. Таких главок в тексте немного, но они очень значимы. Это а) случайное исполнение лейтенантом должности командира полка и его снайперское приключение; б) осмысление отношений с женой как внутренняя речь героя и в) его поездка по письму старого товарища-фронтовика, которому он старается помочь. Каждая из описываемых ситуаций связана с особым эмоциональным состоянием персонажа, включая этическую составляющую.
А. Неожиданно и совершено случайно лейтенант во время отступления, оказавшись один в штабе полка, получает даже не приказ, а просьбу пока что остаться за начальство на связи (С. 78). То, что происходило дальше, происходило не со мной,
от меня отделился лейтенант Д. Не подозревал, что во мне существует такая личность. Поначалу действия Д. были вынужденные, скоро, однако, голос его обрёл твёрдость. Д. подтянул ремень, расправил плечи, теперь он не просил, он приказывал (С. 79). Всё дальнейшее описывается в повествовании от 3-го лица. Под его, лейтенанта, командой оказываются остатки полка, которые отошли в Пушкин. Все его действия адекватны ситуации: Д. срочно отправляет ПТР-ы по назначению, пытается остановить уходящие танки, прикрывает отход пулемётчиков, следит за погрузкой раненых, оказывается перед необходимостью расстрелять дезертиров (к счастью, миномётный обстрел меняет ситуацию), выслушивает горькие слова смотрителя музея о неумении воевать, назначает командиром писательского взвода совершенно не подходящего для этого поэта Лифшица и т. п. В результате налёта авиации в районе Шушар он теряет остатки полка и становится свидетелем незащищённости города перед наступающим врагом. Доклад об этом в штабе фронта ставит его на грань расстрела. Так он на себе испытывает всё то (тематическая цепочка глаголов), что выпадало на долю командира и со стороны часто казалось неумелым и даже бессмысленным. Рассказать обо всём самому кажется невозможным. Тут нужен своего рода наблюдатель, роль которого и выполняет автор романа.
Второй эпизод связан с желанием лейтенанта «побывать снайпером». Всё, что происходило, рассказано в той же третьеличной форме с перхо-дом к несобственно-прямой речи: уходил в предрассветных сумерках, залёг, ждал, мелькнула голова в вязаной шапке. Сейчас...выстрел. Кажется, попал. Убил...у бил... Или ранил... Или промах (С. 171). Само это событие находит продолжение в диалоге с лейтенантом Медведевым, намечая тему совершения убийства, которая мучает даже на войне, переходя к мысли о неизбежности ненависти, но одновременно и о том, может ли она быть преимуществом, а тем более источником силы? (С. 75).
Б. Та же третьеличная форма повествования, вклиниваясь в нарратив, передаёт размышления героя, сопровождающие рассказ о его послевоенной семейной жизни, приобретая черты
несобственно-прямой речи: Ребёнок заплакал. Римма взяла дочку на руки, стала укачивать и сама заплакала. Дети чувствуют ссору...Д. не выносил её слёз, он видел её плачущей дважды... Он сидел, поплёвывал на брусок, точил нож. Им резали хлеб, щипали лучину для растопки. Это была не бедность, а неустроенность. По-настоящему ещё не было дома, они не начинали жить вместе. Он вдруг увидел, какая она молодая и какой он старый. Обида помешала ему помириться. Оправдываться он не стал. Он просто сказал: «Я поеду». В поезде он продолжал рассматривать своё расположение в этой жизни (С. 261). Но больше в этой жизни было светлых минут и счастья: Но вот прижала его голову к себе, он обхватил еёруками, сам прижался. Зачем ей было всё остальное, гори оно огнём, если они вместе (С. 287).
В. Рассказ о поездке в незнакомый город к боевому товарищу, который потерял зрение и нуждался в помощи, тоже ведётся в третье-личной форме: Нежданно-негаданно Д. получил письмо от Клима Васильчука (С. 258). Эта глава «Должок» информативно насыщенна. Она содержит сообщение о трудностях, связанных с получением отпуска на предприятии (примета времени), об эпизоде на войне, где товарищ защищает честь героя, о чисто материальных (в широком смысле) трудностях послевоенного времени. Сообщение в первом лице об их преодолении героем этически невозможно. На помощь опять приходит наблюдатель, сохраняя при этом активную роль персонажей, включая их диалоги.
Итак, роман обнаруживает очень сложную «субъектную перспективу»9, которая формируется не только тремя персонажами разного возраста в соответствующие периоды жизни страны, но и разными образами повествователя, в том числе включением самого автора, использующего третьеличную форму, функционально обусловленную, способную сообщить о событиях и ситуациях, рассказ о которых от первого лица эмоционально и этически практически невозможен: складывается два параллельно развивающихся сюжета — событийный и нравстенно-психоло-гический, что и делает роман повествованием о событиях жизни и самоощущении человека
ХХ века. При этом такт, бережное отношение к своему персонажу при оптимальной достоверности изображения является одной из основных черт «петербургского текста».
О городе. Его присутствие в романе органично, с одной стороны — это фон, с другой — некий постоянно включённый в события персонаж. Выше мы уже отмечали присутствие городской топонимики, которая становится средством создания целостности романного пространства: это районы и улицы города (герои ищут загс: улица Чайковского, Владимирская, площадь Стачек; Невский с кафе «Норд», Средняя Рогатка), его пригороды (см. выше), достопримечательности (Летний сад, Марсово поле, Эрмитаж, Малый зал Филармонии, Дом книги, к ним же отнесём Политехнический институт, Ленэнерго и др.).
Начавшаяся война обостряет связь героя с городом: отступая, не имея контакта с основными силами, на реплику встреченного майора Вот и ваш Ленинград накрылся, лейтенант отвечает: «Не верю. Ленинград никто никогда не брал». Чтобы на Невском висели флаги со свастикой. Из репродукторов неслись немецкие марши... Невозможно (С. 68) — экспрессия тройного отрицания.
Описание осаждённого города вводится в текст постепенно, отдельными штрихами, таким, каким его видели из своих окопов солдаты: За спиной еле обозначенный горизонт был пуст, ни одного огонька не светило из огромного города. Изредка вспыхивали прожектора, гасли (С. 124); Ночью было видно, как горел Ленинград. Издали пламя казалось безобидным и крохотным. Первые дни мы гадали и спорили: где пожар, что горит — и каждый думал про свой дом, но мы никогда не были уверены до конца, потому что на горизонте город не имел глубины. Прошёл месяц октябрь, затем ещё, ещё... Город всё ещё горел, и мы старались не оглядываться (С. 133).
Страшная картина блокадного Ленинграда, многократно описанная, в том числе и автором романа, здесь нашла неожиданное представление — глазами двух пленных немцев и ведущих их в штаб наших солдат: Мы вышли на шоссе и двинулись прямо на город. Он был перед нами.
Хочешь не хочешь, мы должны были смотреть, как он разворачивался впереди со своими шпилями, и трубами, и соборами, и дымными столбами пожарищ, поднимавшимися то там, то тут, такие толстые прямые колонны с завитками наверху... Шелестя, проносились над нами невидимые снаряды и взрывались где-то посреди города... Мы держали оборону, мы защищали город, а они всё равно добирались туда через наши головы, они били, били каждое утро, после обеда, перемалывая город в камень... Как видно, в описании присутствуют все привычные составляющие городского пейзажа10 (шпили, соборы, трубы), однако включенные в перечислительный ряд со столбами пожарищ, похожих на толстые колонны, они не способны вызвать былых ассоциаций. И немцам тоже «было не до красот»: один из них, молодой лейтенант, ровесник нашего героя, не может поверить в то, что всё, что он видит, — мёртвый старик в вагоне вмёрзшего в снег трамвая, рухнувшая стена дома, который стоял как в разрезе11, девушка-старушка, опирающаяся на палку-ножку столика, — не сон: Невозможно... Жизнь не может быть так ужасна... Сон... Это не реально... Всё пройдёт... Боже, сделай так, чтобы я проснулся! Я хочу проснуться. Это всё не со мной... Это не я (С. 147-148). Он ищет спасения в этом сне, потому что признание того, что он видит, действительностью ведёт к безумию.
Эпизод романа не оставляет сомнений в том, что стойкость Ленинграда превосходит всё доступное человеку, но случайна ли она? С. С. Аверинцев вспоминает о том, что ещё в 1922 году Мирский говорил о Петербурге как «столице Культуры Вечности», и отмечает, что «её культурная традиция была уже давно ориентирована на дисциплину, на абсолютные мерила». В уже упоминавшейся работе В. Н. Топорова говорится о постоянном присутствии «ужаса жизни», потрясавшего сознание и совесть петербуржца (в силу множества причин, связанных с историей и функцией города), что и вызвало «в конечном счёте к жизни Петербургский текст как противовес ему и преодоление его».
Преодоление становится основным мотивом в теме города и в третьей части романа: Город
зиял развалинами, кое-где огороженными заборами, и синей краской — сохранились надписи: «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». Ещё на окнах оставались кресты, много окон было зафанерено (С. 238). И даже в таком виде город обладал какой-то особой силой: для его восстановления из ближайших областей вербовали лимитчиков — «деревенских людей, чернорабочих, это был псковский, вологодский народ, диалект, телогрейки, семечки. Для них непривычен был и трамвай, и «Пассаж», и дворовые помойки. Но что делать. Однако город пересиливал их сельские привычки. Что-то было в Питере, душа, что ли, нрав, то, что не позволяло растворить питерскую культуру. Они, приезжие, не ведали, чем была для города блокада и что это за надпись... Разбирали завалы. Работали наспех. Горожанам негде было жить... (С. 243).
Постепенно город обретает свой настоящий вид: Невский — это проспект для гуляния, и вот наконец, к нему возвращались его друзья (С. 251).
Приведённые примеры описания города обращают на себя внимание включением в свой состав эталонных компонентов, которые, называя реалии, вносят одновременно их характерные признаки в восприятии людей ленинградской культуры описываемого времени. Будучи непривычными для сегодняшней действительности, они, тем не менее, понятны, хотя и обладают дополнительной образностью, выводя при чтении из автоматизма восприятия.
В двигающемся, меняющемся мире неизменной остаётся природа. Она в романе сохраняет устойчивость, не включаясь в суетный процесс человеческого бытия12. Так после страшной бомбёжки природа «возвращалась к своим делам. Ей неведом был страх» (С. 10); Небо, украшенное пухом облаков, очнулось, совершенно неповреждённое небо. Ещё трещало горящее здание вокзала, сараи, но летний полдень возвращался к своим делам. Каждый раз в моей солдатской жизни непо-вреждённость мира будет поражать, привыкнуть к этой безучастности природы невозможно (С. 32). Ключевым становится неповреждённость мира даже в условиях нарушения человеческих устоев.
Как и почему происходят трагические события в жизни людей? Это ещё одна константа романа, ещё одна его ведущая тема — ищущая объяснений мысль. Будучи свидетелем наступления врага, участником боёв, ведущих к отступлению до самого города, наблюдая страшную картину его открытости на южной окраине, повествователь пытается найти объяснение тому, что «немцы не делали попыток прорваться в город» (С. 106). В содержание первой части автор включает фактический материал: он сообщает о знакомстве в 2003 году с сыном командующего войсками на Ленинградском фронте фон Лееба и чтении дневников его отца, из которых стало ясно, что при ненависти Гитлера к городу, при наличии плана, «по каким улицам Ленинграда будут двигаться немецкие части», и подготовке 50 армейского корпуса и полицейской дивизии для входа в город — приходит указание «В город не входить» (С. 109).
В тексте находим попытки объяснить этот приказ: наступлением на Москву, на чём необходимо сосредоточить силы, усталостью дошедших до города солдат и т. п. Но, главное, «В Берлине решают — подождать, Ленинград должен сдаться», как пал Париж и другие города (С. 110). Этот тезис приобретает особое значение. Информация, введённая в текст, становится основанием для главного вывода в рассуждении: оборона города, стойкость его жителей приобретают абсолютное значение, что находит разрешение в диалоге с бывшим немецким офицером, кончающим роман, его практически последней реплике:
— Сказочный город... — Густав помолчал и добавил: — хорошо, что он уцелел. Что мы не вошли сюда.
— Хорошо, что мы не сдались, — сказал я.
Конец кажется прозрачным, но в пространстве романа «мы не сдались» не имеет прямолинейного наполнения, непосредственное противостояние — главное в его сюжете — дополняется множественностью составляющих самой жизни. Здесь было много и до конца непостигаемого: произошло чудо, как утверждал «один священник, умница»: Но я не хотел согласиться с ним... И в то же время и тогда и теперь я ощущаю чудо спасения Ленинграда, казалось бы обречённого (С. 110; 314);
к тому же Гитлер круто изменил решение и дал указание в город не входить. Он был мистик, его посещали предчувствия, озарения (С. 308-309). Загадки истории до конца не разрешимы.
При всём, что мы смогли прокомментировать в романе, стараясь показать широту охвата в нём действительности, нравственно-психологические изменения в характере человека ХХ века, включённость и роль культуры в том, что происходит в обществе, — все те черты, которые заложены в традициях «петербургского текста» русской литературы, важнейшим остаётся всё-таки нравственный подвиг Ленинграда. Д. А. Гранин пишет: «Я считаю, что страдания ленинградцев в блокаду не должны пропасть, не должны остаться втуне, ведь эти страдания требовали огромной духовной стойкости, требовали решения каких-то мучительных и важнейших нравственных проблем, проблем совести» (З., с. 56). На этом фоне знаменательно появление произведений о блокаде, авторами которых являются молодые люди, отделённые от войны десятилетиями. Назовём повесть Вадима Левенталя «Доля ангелов»13. Она может стать предметом специального разбора. Здесь же мы только отметим глубокое проникновение в жизнь блокадного города и стремление художественно осмыслить роль человеческого достоинства, утрата которого ведёт к поступкам, выходящим за границы общих страданий и бед.
Что касается языка романа Д. А. Гранина, то его особенности, как мы старались показать, обнаруживаются не только в найденных адекватно смысловым доминантам стилистических формах повествования и использования экспрессивно-эмоциональных средств, но и в строгом отборе языковых средств при ведении основных тематических линий повествования. Подобного рода наблюдения могли бы включаться в решение проблемы выявления и описания в каждом языке на базе типовых ситуаций употребления «универсального лексического набора, состоящего из универсальных лексических значений»14.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ларин Б. А. Рассказ М. Шолохова «Судьба человека» (Опыт анализа формы) // Нева. 1959. № 9. С. 204
2 Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. 1995. С. 259.
3 Гранин Д. А. Мой лейтенант. М., , 2012. В дальнейшем цитируется это издание, в скобках указывается страница. Одновременно Д. А. Гранин выпустил книгу воспоминаний и размышлений — «Заговор» (М., 2012). В дальнейшем при цитировании в скобках указывается название (З) и страница.
4 Рубашкин А. Гранин написал о «человеке, которого уже давно нет» // Невское время. 2011, 20 дек.
5 Мелехов А. Новый Гранин: Даниил Гранин. Мой лейтенант // Знамя. 2012. № 6.
6 Этому же посвящён и роман А. П. Чудакова «Ложится мгла на старые ступени», который в своей основной части рассказывает о «жизни русских интеллигентов, вовремя направивших свои стопы» из столичных городов в Сибирь, в Среднюю Азию, и там, «переживавших тридцатые годы», сберегавших внутреннюю независимость, которую смогли передать своим потомкам (см. размышления об этом слое русской жизни: Аверинцев С. С. Опыт петербургской интеллигенции в советские годы — по личным впечатлениям // Новый мир. 2004. № 6).
7 Сравнивая положение советской интеллигенции в Москве и Ленинграде, С. С. Аверинцев писал: «В советские десятилетия для города, именовавшегося тогда Ленинградом, была, как правило, свойственна большая, чем в Москве, жесткость репрессивно-идеологического климата. Ленинград был в свое время едва ли не эпицентром сталинских репрессий. Но и позднее, в послеоттепельные года, когда московская интеллигенция могла наслаждаться (смягчением режима), питерская жизнь была существенно иной» (Аверинцев С. С. Указ. соч.).
8 Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избр. М., 1995. С. 259-367.
9 О субъектной перспективе см., напр.: Золотова Г. А., Онипенко Н. К., Сидорова М. Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. М., 1998. С. 229 и след.
10 Этот пейзаж в своём классическом виде появится в тексте в конце романа в эпизоде показа города героем немецкому гостю (С. 306).
11 Известная картина В. В. Пакулина: дом на углу Моховой и Пестеля.
12 Весь текст романа «синтетичен», что по наблюдениям В. Н. Топорова тоже составляет черту «петербургского текста»: он постоянно вызывает ассоциации с произведениями / строками поэтов ХХ века: А. Твардовского, В. Маяковского и др. В данном случае — с поэмой С. Есенина «Весна»: А ночью / Выплыла луна.../ Она была лишь не видна / Из-за людской / Кровавой драки.
13 Левенталь В. «Доля ангелов» // Четыре шага от войны: Сб. СПб., 2010.
14 Рахилина Е. В., Плунгян В. А. Ю. Д. Апресян как теоретик грамматических конструкций // Слово и язык: Сб. ст. к восьмидесятилетию акад. Ю. Д. Апресяна. М., 2011. С. 555, а также: Рахилина Е. В., Плунгян В. А. О лексико-семантиче-ской типологии. URL: http://aquamotion.narod.ru/3-Rakhilina-Plungian.pdf
