CC BY
94
О
НЕКОТОРЫХ ПРОБЛЕМАХ ЛОГИЧЕСКОЙ
СЕМАНТИКИ
А.Л. НИКИФОРОВ
Автор показывает, что традиционная логическая семантика, рассматривающая языковые выражения только как обозначения предметов и положений дел, сталкивается с множеством неразрешимых проблем и далеко отходит от естественного языка. Подвергается критике дефляционная теория истины. Обосновывается мысль о том, что семантическая теория, ориентированная на анализ естественного языка, должна рассматривать не только функцию обозначения, но и функцию выражения информации, т.е. смысла. Предлагается трехслойная модель смысла языковых выражений.
Ключевые слова: логика, семантика, язык, истина, значение, смысл.
Формирование математической логики с самого начала было ориентировано на анализ языка математики и математических рассуждений. Ее развивали и разрабатывали в основном математики: Г. Фреге, Б. Рассел и А. Уайтхед, Л. Витгенштейн и Р. Карнап, А. Тар-ский. Для логической семантики, основы которой заложил Фреге, основным семантическим отношением было отношение обозначения. Универсум предметов вместе с их свойствями и отноше-
п ва
Подготовлено при поддержке РГНФ, проект № 11-03-00608а.
1
ниями считается заданным, язык лишь обозначает эти предметы и их отношения. Поэтому все языковые выражения Фреге трактует как имена - имена предметов, имена функций, даже предложения рассматриваются им как имена особых предметов - истины и лжи. Каждое имя обладает значением и смыслом: значение имени есть предмет или класс предметов, обозначаемых именем; смысл имени есть способ указания на обозначаемый предмет. Логико-семантические идеи Фреге дали мощный импульс к развитию математической логики и до сих пор не утратили актуальности.
Однако разработка логической семантики с самого начала содержала в себе нечто странное. Когда речь шла только о числах, множествах и арифметических функциях, все было в порядке. Если и возникали какие-то затруднения, скажем, парадокс Рассела, то это были внутренние математические затруднения. Но и сам Фреге, и его последователи полагали, что разрабатываемая ими семантическая теория применима не только к языку математики, но и к естественному языку. Поэтому в качестве примеров и Фреге, и Рассел, и Тарский постоянно приводят выражения естественного языка. Совершенно очевидно, конечно, что естественный язык и универсум его объектов бесконечно богаче и разнообразнее языка математики и его предметной области. Поэтому попытки перенести в область анализа естественного языка понятия и принципы логической семантики должны были неизбежно столкнуться с трудностями и породить проблемы, многие из которых при более внимательном взгляде оказываются псевдопроблемами.
Можно предположить, что трудности семантической теории в применении к естественному языку обусловлены по крайней мере тремя факторами. Во-первых, семантика исходит из того, что область объектов изначально задана, она существует объективно - как мир идей Платона. Мир же естественного языка чрезвычайно расплывчат, неясен и бесконечно разнообразен. Во-вторых, трудно принять ту идею, что все выражения естественного языка, включая и предложения, являются именами. Мы привыкли и в повседневной жизни, и в науке рассматривать предложения скорее как описания - фактов, положений дел, ситуаций и т.п. Наконец, самое главное, семантика до сих пор в качестве основного выделяла отношение обозначения. Верно, конечно, что языковые выражения служат для обозначения предметов, их совокупностей и свойств. Однако их основной функцией является, по-видимому, выражение информации, мысли, смысла, который мы понимаем в процессе коммуникации. Ниже я попытаюсь ® проиллюстрировать значение этих факторов на примере тех трудностей, с которыми сталкивается логическая семантика.
Семантические puzzles. Теория отношения обозначения (именования) опирается на три основных принципа: 1) однозначности: каж-
П
а
>в е
дое имя обозначает только один объект; 2) предметности: предложение говорит о предметах, обозначаемых входящими в него именами; 3) взаимозаменимости: если два имени обозначают один и тот же предмет, то истинностное значение предложения не изменится, если одно из этих имен заменить другим2. Многие проблемы логической семантики связаны с нарушением этих принципов или с трудностями их последовательного применения.
Начнем с утверждений тождества, с которых начинал Фреге. Чем утверждение «а = а» отличается от утверждения «а = Ь», если термины «а» и «Ь» обозначают один и тот же объект? С точки зрения принципов отношения именования - ничем. Если слова являются только обозначениями объектов и ничем больше, то нет никакой разницы между утверждениями «Цезарь есть Цезарь» и «Цезарь есть победитель Помпея». Однако все мы чувствуем весьма существенное различие между ними: первое утверждение является бессодержательной тавтологией, а второе сообщает нам некую информацию. Фреге выразил разницу между этими утверждениями, приписав словам не только функцию обозначения, но и функцию выражения смысла. Слова обладают смыслом и значением: они обозначают свой предмет и выражают свой смысл. Поскольку слова «Цезарь» и «победитель Помпея» обладают разным смыслом, утверждение о тождестве обозначаемых ими объектов оказывается информативным. Все это хорошо известно, следует только обратить внимание на то, что понятие смысла выходит за рамки отношения именования: признав, что слова обладают смыслом, мы уже не можем рассматривать их только как имена, как обозначения предметов, ибо они выполняют еще одну функцию. Однако последователи Фреге на эту их функцию не обращали практически никакого внимания3.
К этому можно добавить, что именно принципы отношения именования задают ту примитивную модель мира и языка, которой, к сожалению, до сих пор руководствуются многие авторы, обращаясь к рассмотрению естественного языка. Существуют какие-то предметы с их свойствами и отношениями; предметы обозначаются именами или индивидными константами, свойства и отношения обозначаются предикатными знаками; кванторы относятся ко всем или к некоторым предметам. И это чудовищно упрощенное представление о мире и языке некоторые авторы пытаются переносить на естественный язык и окружающий нас мир! Ясно, что столь простая модель сразу же начинает трещать по всем швам. Уже простые утверждения тождества
2 См.: Карнап Р. Значение и необходимость. М., 2007. Гл. 3. С. 160. Интересно, что
Карнап, сформулировав принципы отношения именования, тут же начинает рассматривать трудности, возникающие в связи с применением этих принципов к естественному языку.
3 О постепенном отказе логической семантики от понятия смысла см.: Никифоров А.Л. Смысл языковых выражений и знание // Философия науки. М. : ИФРАН, 2010. Вып. 15.
>9 О
заставляют нас вводить понятие смысла, а вопрос о предметах внешнего мира - важнейший вопрос нашего познания.
Посмотрим теперь на единичные отрицательные высказывания существования типа «Пегас не существует», «Вечный двигатель не существует» и т.п. В классической логике из единичного высказывания логически следует высказывание о существовании. Например, из высказывания «Москва - столица России» следует «Существует такой х, что х - столица России». Это кажется вполне естественным: «Москва» - имя некоторого объекта, и если мы употребляем это имя, то, следовательно, признаем существование обозначаемого им предмета. Однако с естественным языком дело обстоит не так просто. (Да и не только с естественным языком. Парадокс Рассела как раз и показал, что в математическом языке имеются термины, которым не соответствует никакой объект.) Возьмем высказывание «Пегас не существует». Из него следует: «Существует такой х, что х не существует». Последнее высказывание кажется внутренне противоречивым. Для того чтобы избавиться от таких противоречий, приходится признать, что в естественном языке много выражений, которые только кажутся именами, а на самом деле таковыми не являются, ибо у них отсутствует референт (значение, денотат).
Вообще говоря, с этими так называемыми пустыми именами связано немало забавных проблем, которые оживленно обсуждаются в логической семантике начиная с Б. Рассела. Сам Рассел, рассматривая выражение «нынешний король Франции», доказывал, что использование этого выражения в качестве имени приводит к нарушению законов логики. Возьмем, говорил он, утверждение «Нынешний король Франции лыс». Оно оказывается ложным, ибо, перебрав всех лысых людей на Земле, мы не обнаружим среди них нынешнего короля Франции. Однако противоположное утверждение «Нынешний король Франции не лыс» также оказывается ложным, ибо среди всех, имеющих на темени волосы, мы также не обнаружим нынешнего короля Франции. Кажется, это нарушает закон исключенного третьего, согласно которому из этих двух высказываний одно непременно должно быть истинным.
Совершенно очевидно, что Рассел в своем рассуждении в качестве предметной области имеет в виду сиюминутный «физический» или чувственно-воспринимаемый мир, в котором нынешнего короля Франции не существует. На этом основании Рассел делает вывод о том, что бессмысленно приписывать этому объекту какие-то свойства ^ или отрицать их наличие у него. Но в естественном языке мы очень Я часто говорим о несуществующих в этом смысле объектах и отнюдь не нарушаем законов логики. Если следовать логике Рассела, то мы О должны признать равно ложными утверждения «Лорд Байрон лыс» и «Лорд Байрон не лыс», ибо сейчас на Земле мы никакого Байрона не найдем. Более того, если я выскажу утверждение «Дон Гуан лыс», то
человек, читавший «Каменного гостя» A.C. Пушкина, со мной не согласится и будет доказывать истинность противоположного утверждения «Дон Гуан не лыс». Здесь опять-таки видно, насколько далеко логическая семантика отходит от естественного языка и его предметного мира.
Но, конечно, наиболее интересные и сложные проблемы встают в связи с интенсиональными контекстами.
Известно, что «Эверест» и «Джомолунгма» обозначают один и тот же объект - высочайшую вершину мира4. Предложение «Эверест - высочайшая вершина мира» истинно. Заменив в этом предложении термин «Эверест» термином «Джомолунгма», мы получим предложение «Джомолунгма - высочайшая вершина мира», которое останется истинным. Здесь все происходит в соответствии с принципом взаимозаменимости.
Теперь рассмотрим предложение «Сидоров считает, что Эверест -высочайшая вершина мира». Это предложение может быть истинным, т.е. наш Сидоров действительно считает, что именно Эверест является высочайшей горной вершиной. Однако когда мы заменим термин «Эверест» в этом предложении термином «Джомолунгма» и получим предложение «Сидоров считает, что Джомолунгма - высочайшая вершина мира», то может оказаться, что второе предложение ложно, т.е. Сидоров не считает Джомолунгму высочайшей горной вершиной. Принцип взаимозаменимости нарушается: замена одного термина другим, обозначающим тот же самый предмет, изменяет истинностное значение предложения. Так бывает довольно часто. Например, в русском языке слова «луна» и «месяц» обозначают одно и то же небесное тело, являющееся естественным спутником Земли. Однако если я вполне готов согласиться с тем, что Луна - спутник Земли, то утверждение «Месяц - спутник Земли» вызывает у меня серьезные сомнения.
Неэкстенсиональные контексты (в которых нарушается принцип взаимозаменимости), в частности контексты со словами «считает», «верит», «убежден» и т.п., чрезвычайно интересны в том отношении, что заставляют нас гораздо более внимательно присмотреться к значению единичных (да и всех остальных) терминов. Фреге был вынужден приписать именам смысл и полагал, что в таких контекстах слова обозначают уже не свой обычный референт, а свой смысл. Но это кажется не очень удачным решением, поскольку порождает дальнейшие вопросы: если в косвенном контексте слово обозначает смысл, то что тогда становится его смыслом в этом контексте? По-видимому, более последовательно решает проблему кос-
4 Здесь я использую примеры из статьи: Куслий П.С. Информативные тождества и
п а
проблема взаимозаменимости имен собственных // Философия науки. М. : ИФРАН, 2010. Вып. 15. Как раз Куслий с вопиющей ясностью показывает, к каким странным по- ^
следствиям приводит стремление придерживаться принципов теории отношения име- ^^ нования.
венных контекстов П.С. Куслий: никакого нарушения принципа взаимозаменимости в приведенном выше примере нет. Предложение «Сидоров считает, что Джомолунгма - высочайшая вершина мира» остается истинным. Просто Сидоров не знает, что «Эверест» и «Джомолунгма» обозначают один и тот же предмет, поэтому он ошибается, отвергая предложение, полученное в результате замены этих терминов. Иначе говоря, Сидоров не считает, что Джомолунгма - высочайшая вершина мира, однако он ошибается, поэтому истинным оказывается предложение «Сидоров считает, что...». Но мы часто ошибаемся, отвергая какие-то истины.
Принцип взаимозаменимости часто используется в качестве критерия различения экстенсиональных и неэкстенсиональных контекстов: если он нарушается, мы имеем дело с неэкстенсиональным контекстом. Любопытно, что, настаивая на его справедливости в контекстах мнения, Куслий, кажется, стирает это различие, а по сути дела просто отбрасывает контексты мнения. Здесь выражается определенная философская позиция: действительно, в мире «объективного знания», если воспользоваться выражением К. Поппера, или в царстве чистой мысли, как сказал бы Фреге, принцип взаимозаменимости всегда (или почти всегда) справедлив. Он нарушается только во «втором мире» индивидуального сознания, но логику этот мир не интересует. Правда, остаются еще модальные контексты.
Интересную идею в своей недавней статье5 высказала Е.В. Вос-трикова. Обсуждая проблему взаимозаменимости, она в общем и целом согласна с позицией Куслия, но вносит в нее важное уточнение. Вострикова рассматривает следующий пример.
Имена «Санкт-Петербург» и «Ленинград» именуют один и тот же объект, следовательно, по крайней мере в экстенсиональных контекстах, они должны быть взаимозаменимы без нарушения значения истинности. Рассмотрим предложение: «Санкт-Петербург был столицей Российской империи». Это предложение очевидно истинно. Теперь произведем замену и получим: «Ленинград был столицей Российской империи». Последнее предложение ложно. Принцип взаимозаменимости нарушается, хотя здесь речь не идет о мнениях или верованиях. Этот пример показывает, что даже в экстенсиональных контекстах имена не являются простыми ярлыками, прикрепляемыми к предметам, да и сам предмет заслуживает более внимательного рассмотрения. Вострикова предлагает рассматривать собственные имена как дескрипции, описывающие объект как носитель соответствую-Ь" щего имени. Тогда имя «Санкт-Петербург» следует трактовать как (В «носитель имени "Санкт-Петербург"», а имя «Ленинград» - как «но->1 ситель имени "Ленинград"». При таком истолковании эти имена уже
О
■ —-
5 Вострикова Е.В. Интенциональность с лингвистической точки зрения // Вестник ТГУ. 2011. №2.
не могут быть заменены одно на другое и это объясняет ложность нашего второго предложения.
Самое интересное здесь заключается в следующем: в то время как для Куслия имена «Санкт-Петербург» и «Ленинград» именуют один и тот же объект - город, построенный Петром I на берегах Невы более 300 лет назад, у Востриковой этот объект распадается на два объекта: Санкт-Петербург - это город Петра, рассматриваемый в один период времени, а Ленинград - это тот же город, рассматриваемый в другой период времени. Единые объекты, таким образом, расщепляются: они двоятся, троятся и т.д.! Но это вполне естественно! Скажем, создатель генетики Мендель носил имя «Иоганн», а когда стал монахом, получил духовное имя «Грегор». Поэтому когда мы произносим: «Грегор Мендель», мы имеем в виду не деревенского мальчика Иоганна, а монаха: Иоганн - это Мендель до 20 лет; Грегор - Мендель после 20 лет.
Истина в семантике. Формулировка принципа взаимозаменимости включает в себя ссылку на понятие истины: термины, обозначающие один и тот же объект, взаимозаменимы при сохранении истинности предложений, в которые они входят. Но что здесь значит слово «истина»?
Известно, что Фреге рассматривал истину и ложь как некие объекты, которые обозначаются истинными и ложными предложениями. По аналогии со словами он рассматривал предложения тоже как имена, но имена особых объектов - истины и лжи. Удивительно, что эта идея, чрезвычайно плодотворная для построения языка математической логики, но совершенно абсурдная с точки зрения эпистемологии, до сих пор находит сторонников и защитников. Ее защищает, в частности, известный украинский философ Я.В. Шрамко6. Да, при построении формальных систем математической логики удобно рассматривать предложения как имена истины или лжи. При этом мы не видим в предложении ничего, кроме того, что оно представляет истину или ложь. Когда мы рассматриваем два предложения р и q - отношения между ними, их место и роль в сложных предложениях пропозициональной логики, нам важно лишь их истинностное значение. И если оба эти предложения истинны или оба ложны, они считаются эквивалентными, их можно заменять друг другом, сохраняя при этом истинностное значение сложного предложения.
Шрамко ссылается на то, что «имеется знаменитый аргумент (точнее, совокупность родственных аргументов), предназначенный для того, чтобы формально строго доказать тезис, что все истинные предложения имеют одно и то же значение, и все ложные предложения также обозначают одну и ту же вещь»7. Этот аргумент носит (В _ «
6 О
6 См. его весьма основательную и информативную статью: Шрамко Я.В. Истина и ложь: что такое истинностные значения и для чего они нужны // Логос. 2009. № 2. г—
7 Там же. С. 102.
п
п
наименование «рогатка». Шрамко приводит в качестве примеров «рогатки» А. Чёрча, К. Гёделя и Д. Дэвидсона. Критику всех этих «рогаток» дал в своей статье П.С. Куслий8, показавший, что никакой «формальной строгости» в них нет, поэтому я на них останавливаться не буду.
К сожалению, когда сталкиваешься с очевидно нелепой идеей, то теряешься и порой не знаешь, что сказать, ведь она противоречит слишком многому и трудно выбрать, на что именно указать. Ну, во-первых, почему мы должны считать предложения именами чего бы то ни было? Быть может, для каких-то целей это полезно, но в обыденной жизни и в науке предложения обычно рассматриваются не как имена, а как описания или даже как действия (перформативы Дж. Остина). Во-вторых, если предложения - это имена, то принцип взаимозаменимости справедлив и для них, т.е. в сложном предложении мы одно входящее в него истинное предложение можем заменять другим, не изменяя истинностного значения сложного предложения. Но верно ли это в естественном или научном языке? Возьмем сложное предложение «Если по проводнику пропущен электрический ток, то проводник нагревается». Оба простых предложения истинны, условное предложение истинно. Теперь, заменив первое простое предложение другим истинным предложением «Земля - планета», получим: «Если Земля планета, то проводник нагревается». Конечно, это предложение осталось истинным, но не потеряло ли оно смысла? Это простое рассуждение показывает, что авторы всех «рогаток» в своих рассуждениях подразумевают язык классической пропозициональной логики, а он со всеми своими «парадоксами» материальной импликации очень далеко расходится с естественным языком, для которого главное - не значение, а смысл предложений.
Традиционно истину рассматривали как свойство нашего знания, в частности как свойство предложений и систем предложений9. Именно в этом смысле рассматривал понятие истины А. Тарский в своей знаменитой работе «Понятие истины в формализованных языках». Для него истина - это предикат, которому он стремится дать строгое и точное определение. Он формулирует свою известную схему Т как обобщение конкретных случаев употребления понятия «истинно»:
Предложение «Снег бел» истинно тогда и только тогда, когда снег бел.
8 Куслий П.С. Является ли истина денотатом предложения? // Эпистемология и фи-ц лософия науки. 2010. № 1
9 Чрезвычайно интересный вопрос о том, чему именно приписывается свойство ис-
ф тинности - суждениям, предложениям, высказываниям или убеждениям, - мы здесь
вынуждены оставить в стороне. Под предложением будем понимать последовательность слов, выражающую законченную мысль, т.е. некий сплав языкового выражения с мыслью.
Схема Тарского в применении к данному конкретному случаю утверждает эквивалентность двух предложений: «Предложение "Снег бел" истинно» и «Снег бел». На этом основании некоторые авторы сделали вывод о том, что предикат «истинно» является излишним, он ничего не добавляет к содержанию того предложения, которому приписывается, поэтому его можно вообще устранить из семантики и даже из эпистемологии. Такого рода рассуждения получили наименование «дефляционной теории» истины. У нас эту теорию защищает Шрамко, который в своей последней статье ясно излагает суть теории: «Согласно дефляционной концепции, понятие истины является в определенном смысле избыточным и не заключает в себе никакого самостоятельного содержания. Указанная избыточность проявляется прежде всего в том, что, по мнению приверженцев данной концепции, предикат истины может быть "безболезненно", т.е. без каких-либо "существенных потерь", изъят из любого контекста. При этом речь идет именно об изъятии в буквальном смысле, а не об элиминировании данного предиката путем его переформулировки или редукции к каким-то другим понятиям»10.
Представляется замечательным то обстоятельство, что Ярослав Владиславович здесь вполне последователен. Он принимает ту идею, что истина является предметом, который обозначается (именуется) истинными предложениями. Но тогда зачем ему еще одно понятие истины, которое оказывается не предметом, а свойством предложений? К тому же, если предложения - это имена, то к ним вообще нельзя применять предикаты истины и лжи (странно было бы считать имя «Петр» истинным, а имя «Ярослав» - ложным). И он отбрасывает их, присоединяясь к дефляционизму. В своей интересной статье Шрамко находит истоки дефляционизма уже у Фреге и причисляет к дефля-ционистам Ф. Рамсея, У. Куайна, П. Стросона, Д. Гровера, П. Хорвича и др.
П.С. Куслий в упомянутой выше статье указывает на существующие аргументы против дефляционной теории истины и приходит к выводу, что эти аргументы свидетельствуют об ошибочности де-фляционизма. Отвечая Куслию и другим критикам дефляционизма, Шрамко пишет: «Наиболее чувствительный урон дефляционная концепция понесла бы в том случае, если бы ее критикам удалось показать, что даже при явном употреблении высказываний и предложений их характеристика как истинных (или ложных) играет существенную роль и не может быть элиминирована в каких-то важных случаях. Тогда мы имели бы своего рода "прямое опровержение" центральной
идеи, на которой основывается любая версия дефляционизма»11. й _ «
10 Шрамко Я.В. Предикат истины в контрфактических контекстах: в защиту дефляционизма. См.: Настоящий номер. С. 80. г—
11 Там же. С. 3. ^
п
А.Л. НИКИФОРОВ
Трудно сказать, какое «прямое опровержение» можно было бы предъявить сторонникам дефляционизма, если их не смущает даже то обстоятельство, что он порывает с тысячелетней философской традицией и принципиально расходится с историей научного познания. Верно, конечно, что истинностная оценка ничего не добавляет к содержанию предложения или теории. Точно так же ничего не добавляет к человеческому поступку его нравственная оценка. Можно ли обойтись без такого рода оценок? Можно, конечно, но не потеряем ли мы тогда различие между добром и злом? Сможем ли мы тогда понять поведение ученого, когда он систему Коперника предпочитает системе Птолемея или отбрасывает теорию флогистона в пользу кислородной теории горения?
Дефляционизм говорит, что поскольку предложения «Предложение "Снег черен" истинно» и «Снег черен» эквивалентны, то можно, не употребляя предиката «истинно», просто утверждать: «Снег черен». И так со всеми предложениями: не надо их оценивать, нужно их просто утверждать или отрицать. Замечательно! Но почему мы утверждаем предложение «Снег бел», а предложение «Снег черен» утверждать не хотим? Потому, что считаем первое предложение истинным. Наши утверждения и отрицания опираются на истинностную оценку предложений, отбросив ее, мы теряем общезначимую основу наших утверждений. Некий человек утверждает: «Снег черен»! Почему? «А я так хочу, мне так больше нравится», - отвечает он. Другому нравится утверждать, что снег зеленый или оранжевый, и у нас нет основания для возражений, если мы лишились понятия истины.
Как представляется, для искреннего и последовательного дефля-циониста не должно быть разницы между предложениями «Снег бел» и «Снег черен» - и первое, и второе можно утверждать. И если он все-таки видит разницу между ними, то только потому, что дефляцио-низм для него - лишь несерьезная игра.
От значения к смыслу. Можно предположить, что логическая семантика, опирающаяся на понятия имени и обозначения, исчерпала свой потенциал. Проблемы, обсуждаемые в этой области в последние десятилетия, аргументы и контраргументы кажутся бесплодными с философской точки зрения: они ничего не дают для более глубокого понимания естественного и научного языка и его отношения к реальности. В 1930-1940-е гг. логико-семантический аппарат активно использовался для анализа научного языка: обсуждалась проблема тео-^ ретических терминов и возможность их сведения к эмпирическим; Я были предприняты попытки найти критерии, согласно которым зако-}^ ны природы можно было отличить от случайно истинных предложе-О ний; разрабатывались логические схемы научного объяснения; уточнялись понятия аналитического и синтетического, априорного и апостериорного; была четко сформулирована гипотетико-дедуктивная
модель научной теории и т.д. Логическая семантика была тесно связана с философией науки. А что мы видим сейчас? О стагнации в этой области свидетельствует тот факт, что до сих пор почти в каждой статье по семантике мы встречаем одни и те же примеры столетней давности: «золотая гора» Мейнонга, «Вечерняя звезда» и «Венера» Фреге, «лысый король Франции» Рассела, «Снег бел» Тарского и т.п. Обсуждение природы имен собственных и принципа взаимозаменимости, когда-то содействовавшее развитию логики и семантики, в последние десятилетия выродилось в схоластическую болтовню, понятную лишь узкому маргинальному кругу посвященных. Ясно одно: для развития логико-семантических исследований, придания им хоть какого-то философского смысла нужен новый импульс.
Фреге, создавая свою семантическую теорию, ориентировался на язык математики. Может быть, стоит начать с естественного языка? А для естественного языка важнейшей характеристикой является не обозначение, а выражение смысла. Так не попробовать ли начать с понятия смысла?
Слово - фундаментальная единица языка, связанная с понятием. Слова используются для обозначения объектов и для выражения смысла. Смысл слова - это тот способ, посредством которого мы узнаем, на какой объект указывает данное слово. Здесь можно согласиться с Фреге. Однако указанием на объект смысл слова отнюдь не исчерпывается, он содержит в себе гораздо больше.
Смысл слова имеет трехслойную структуру. Первый слой образуется нашим знанием о тех объектах, к которым мы относим слово: смысл слова «дерево» включает в себя знание о том, что это высшее растение, имеющее ствол, корневую систему и крону; смысл слова «зеркало» содержит знание о том, что это стеклянное или металлическое тело с отражающей поверхностью, и т.д. Знание - та часть смысла слов, которая является общей для всех языков и всех народов, языки которых содержат соответствующие слова. Английские слова «tree» и «mirror» или немецкие слова «der Baum» и «Spiegel» несут в своем смысле то же знание, что и русские слова.
Второй слой смысла образуется культурными коннотациями и ассоциациями - это то, что добавляет к знанию та или иная культура. Скажем, слова «серп» и «молот» в советскую эпоху несли в себе определенный символический смысл, который совершенно отсутствовал в английском или японском языках. Немецкое слово «der Fuhrer», означающее просто «руководитель» (руководитель учреждения, руководитель делегации и т.п.), в фашистской Германии приобрело новый, особый смысл, который почти совершенно вытеснил слой знания («mein Fuhrer»). Нищие побираются во всех странах, но у нас в О России нищий просит на кусок хлеба, а в Испании или во Франции -на чашечку кофе.
Наконец, почти каждое значащее слово обладает еще одним, личностным, смыслом, выражающим отношение к вещам и явлениям данного человека, их субъективную оценку, какие-то личные ассоциации.
Допустим теперь, что именно язык, придавая - вместе с чувственным восприятием - интерпретацию внешним воздействиям, формирует мир, в котором живет и действует человек12. Тогда трехслойная структура смысла языковых выражений соответствующим образом расщепляет и жизненный мир человека.
Первый уровень этого мира задается нашим знанием и повседневной практикой. В него, конечно, входят столы и стулья, деревья и поля, дома и люди - родственники, коллеги, друзья, знакомые. Эти объекты обладают многообразными свойствами: они окрашены в разные цвета, они большие или маленькие, тяжелые или легкие, находятся далеко от нас или близко, дорогие или дешевые и т.п. Они находятся между собой в различных отношениях: дом стоит на земле, дерево выше дома, самолет быстрее автомобиля. На этом уровне вода состоит из кислорода и водорода, а Земля вращается вокруг своей оси. Поскольку знание интерсубъективно и общезначимо, постольку и мир знания оказывается общим для всего человечества. Это тот мир, который с помощью знания создает человечество, - он един для всех человеческих существ: и в Африке железо тонет в воде, а огонь жжет, и в Австралии дерево имеет ствол и крону, и в Китае зеркало - это то, что отражает. Это тот мир, который обычно называют физическим миром.
Над этим физическим миром надстраиваются миры культуры, включающие в себя такие объекты, которых индивид никогда не видел, о которых он узнал только из книг или телепередач. История говорит мне, что существовали Цезарь и Наполеон, Александр Невский и Иоанн Грозный, что существовал Александрийский маяк и Колосс Родосский. Мифы рассказывают о Зевсе и Афродите, о Троянской войне, Пегасе и кентаврах, христианская Библия - о Моисее и Иисусе Христе, Коран - о пророке Мухаммеде. Художественная литература вводит в мир культуры Гамлета и Отелло, очаровательную Анну Каренину и милую Татьяну, проницательного Шерлока Холмса и простодушного доктора Ватсона. Живопись, кинематограф, театр, музыка обогащают мир культуры своими героями и мелодиями. Средства массовой информации пичкают меня сведениями о событиях и лицах, которые существуют и происходят где-то очень далеко от меня. ь Наконец, у каждого отдельного человека существует свой лично-
(В стный мир - тот единственный мир, в котором он, собственно, и жи-
>1 вет. Он гораздо беднее, чем мир знания или культуры, ибо каждый че-0
■ ""¡2-
12 Я не могу здесь останавливаться на этом предположении, это заняло бы слишком
много места. Подробнее см. в моей статье, указанной в прим. 3.
ловек усваивает лишь очень небольшую часть знаний и культуры общества. К тому же этот мир всегда имеет индивидуальную окраску, выражающую особенности уникальной личности человека. Как мне представляется, предложенная модель позволяет легко справиться с упомянутыми выше трудностями логической семантики.
Информативность утверждений тождества объяснил уже Фреге, введя понятие смысла. Из отрицательных экзистенциальных высказываний типа «Пегас не существует» выводят высказывание «Существует х, который не существует», которое кажется внутренне противоречивым. Но если квантор существования мы истолкуем как относящийся к миру культуры, в котором имеется такой объект, как Пегас, а предикат существования - как относящийся к физическому миру, то никакого противоречия не возникает: «В мире нашей культуры существует объект, который физически не существует». Вообще вопрос о физическом существовании тех или иных объектов не так прост, как, возможно, представлялось Расселу. Существует ли эфир? Существует ли бозон Хикса? Существуют ли черные дыры? О существовании князя Святослава мне говорят книги историков. О существовании Дон Кихота говорит Сервантес. О существовании Барака Обамы мне говорят газеты и телевизионные сообщения. Кто из них реально существует? Во всяком случае, я больше склонен доверять Сервантесу, нежели нашим средствам массовой информации. В мире культуры много разных объектов, и вопрос об их физическом существовании -это вопрос познания, а не постулирования.
Теперь о косвенных контекстах. Когда мы говорим: «Сидоров считает, что.», это перебрасывает нас в индивидуальный мир Сидорова, и если в этом мире нет тождества «Эверест = Джомолунгма», то Сидоров вполне может не считать Джомолунгму высочайшей вершиной мира. В физическом мире, в мире культуры можно заменять термин «Эверест» термином «Джомолунгма», а в индивидуальном мире это можно делать далеко не всегда.
Конечно, предлагаемая модель языка и мира гораздо сложнее, чем та, на которую опиралась логическая семантика в своем столетнем развитии. Здесь возникают свои проблемы, в частности связанные со смыслом понятия истины, с природой объектов культуры, статусом мира индивидуального сознания и т.п. Но, как мне представляется, они являются гораздо более философскими, чем те схоластические проблемы, которыми заняты ныне представители логической семантики.
П
а
«
е
