CC BY
4
УДК 82.09
DOI: 10.31249/litzhur/2024.63.02
Н.И. Николаев
© Николаев Н.И., 2024
О НЕКОТОРЫХ МОМЕНТАХ ПРЕДЫСТОРИИ «ПРОБЛЕМ ПОЭТИКИ ДОСТОЕВСКОГО» М.М. БАХТИНА (Пометы Л.В. Пумпянского в книге М.М. Бахтина «Проблемы творчества Достоевского». -Л.: Прибой, 1929)
Аннотация. Книга М.М. Бахтина о Достоевском, впервые изданная в 1929 г. и переизданная с изменениями и значительными дополнениями в 1963 г., отмечена при неимоверной сложности мысли необычайной многосоставностью, обязанной как своему происхождению, так и времени публикации. Попытки прояснить первоначальный замысел книги начала 1920-х годов, отталкиваясь от построений наиболее близких автору предшественников Вяч. Иванова и Л.В. Пумпянского, друга М.М. Бахтина, и его последующее развитие носят при всей их тщательности предварительный характер. Пометы Л.В. Пумпянского в первом издании книги, а также некоторые суждения Б.М. Энгельгардта в его столь ценимой М. М. Бахтиным статье об идеологическом романе Достоевского могут помочь более адекватному постижению бахтинского труда.
Ключевые слова: автор и герой как эстетические категории; идеологический роман; стилистика прозы; сказ; социологический метод; вульгарный социологизм.
Получено: 10.11.2023 Принято к печати: 07.12.2023
Информация об авторе: Николаев Николай Иванович, главный библиотекарь Отдела редких книг и рукописей Научной библиотеки им. М. Горького С.-Петербургского государственного университета, Университетская наб., 7/9, 119034, Санкт-Петербург, Россия.
E-mail: n.nikolaew@spbu.ru
Для цитирования: Николаев Н.И. О некоторых моментах предыстории «Проблем поэтики Достоевского» М.М. Бахтина (Пометы Л.В. Пумпянского в книге М.М. Бахтина «Проблемы творчества Достоевского». -Л.: Прибой, 1929) // Литературоведческий журнал. 2024. № 1(63). С. 25-40. DOI: 10.31249/litzhur/2024.63.02
Nikolai I. Nikolaev
© Nikolaev N.I., 2024
ON SOME FEATURES OF THE PRE-HISTORY
OF MIKHAIL BAKHTIN'S "PROBLEMS OF DOSTOYEVSKY'S POETICS" (Lev Pumpyansky's Marks on Bakhtin's 1929 Book "Problems of Dostoyevsky's Creation")
Abstract. The article is about Mikhail Bakhtin's book "Problems of Dostoyevsky's Creation" (1929) as reflected in Lev Pumpyansky's remarks on this book, and also in connection with Pumpyansky's own book "Dostoyevsky and Antiquity" (1922). Bakhtin's 1929 book which was republished in 1963 under the title "Problems of Dostoyevsky's Poetics", with its considerable amendments and additions, seems to be extremely complicated by its thought and many layers of its insights, due to its origin as well as the time of its publication. All the attempts, even most meticulous ones, to show up clearly the initial conception of Bakhtin's book on Dostoyevsky written at the beginning of the 1920s and pushed back from Bakhtin's most intimate predecessors -Vyach. Ivanov and Bakhtin's friend Lev Pumpyansky - seem to be only preliminary. Pumpyansky's remarks in his copy of Bakhtin's 1929 book, as well as some statements in Boris Engelgardt's article about Dostoyevsky' ideological novel (highly praised by Bakhtin), might help us to provide a more adequate understanding of Bakhtin's work.
Keywords: author and hero as aesthetic categories; ideological novel; stylistics of prose; skaz; sociological method; vulgar sociologism.
Received: 10.11.2023 Accepted: 07.12.2023
Information about the author: Nikolai I. Nikolaev, Principal Librarian of the Department of Rare Books and Manuscripts of M. Gorky Scientific Library, Saint Petersburg State University, University Embankment, 7/9, 119034, St Petersburg, Russia.
E-mail: n.nikolaew@spbu.ru
For citation: Nikolaev, N.I. "On Some Features of the Pre-History of Mikhail Bakhtin's 'Problems of Dostoyevsky's Poetics' (Lev Pumpyansky's
Marks on Bakhtin's 1929 Book 'Problems of Dostoyevsky's Creation')". Lite-raturovedcheskii zhurnal, no. 1(63), 2024, pp. 25-40. (In Russ.)
DOI: 10.31249/litzhur/2024.63.02
К настоящему моменту, а на самом деле это стало ясно много ранее, хорошо известно, что книга М.М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (далее - ППД), вышедшая в 1963 г., до чрезвычайности многослойна, и осознание этого факта, а также выявление и выделение этих слоев может подвести к более адекватному постижению этого бахтинского сочинения.
Но начинать, конечно, надо в первую очередь с уразумения многослойности «Проблем творчества Достоевского» (далее -ПТД). Вопрос о зарождении и происхождении проблематики ПТД со всей основательностью был поднят Садаёси Игэта в 1988 г. [3], а затем развит многосторонне в статьях и комментариях к ПТД С.Г. Бочаровым, который был и остается наиболее глубоким истолкователем трудов М.М. Бахтина. Именно С. Игэта и С.Г. Бочаров провели реконструкцию того слоя ПТД, который мог восходить к прототексту книги, т.е. той книги, что была написана в первой половине 1922 г.
Следует напомнить важнейшее наблюдение С.Г. Бочарова: поскольку эта книга о Достоевском 1922 г. создавалась почти одновременно с трактатом «К философии поступка», то ее основной темой был анализ в творчестве Достоевского самоотчета-исповеди, т.е. в первую очередь «Двойника» и «Записок из подполья». Именно этот анализ занимает преимущественное место в книге 1929 г., т.е. анализ этих повестей преобладает над анализом главных романов, что и было отмечено критикой, в первую очередь В.Л. Комаровичем. Но именно самоотчет-исповедь как первичная форма творческой самообъективации человека, по словам С.Г. Бочарова, позволяет понять самостоятельное положение героя с идеей и в романах [1, т. 2, с. 484-485].
С. Игэта, как это видно уже из названия его статьи «Иванов -Пумпянский - Бахтин», переизданной в журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп» в 2000 г. [4], проницательно соединил для прояснения теоретического состава прототекста 1922 г. критические тезисы статей о Достоевском Вяч. Иванова и мысли небольшой книжки «Достоевский и античность» Л.В. Пумпянского. Однако,
как нам кажется, позволительно добавить к удачным выводам С. Игэта некоторые уточнения.
Дело в том, что творчеству Л.В. Пумпянского присущи гениальные прозрения в понимании явлений культуры и литературы, к сожалению, до сих пор недостаточно оцененные и усвоенные читающей публикой, а некоторыми представителями ее от них даже отмахивающимися под предлогом, что это всего лишь эссеистика.
Между тем следует продолжить некоторые цитаты из книги «Достоевский и античность», приведенные С. Игэта. Так, к суждениям «Герой становится конкурентом своего поэта» [5, с. 511] и «эстетическое сновидение поэта готово превратиться в сновидение героя» [5, с. 508], воспроизведенным им [4, с. 7], нужно добавить характеристику Раскольникова: «Замечательно, что инициатор всюду он, не только по построению романа, но и жизненно» [5, с. 514], и далее: «Раскольникова следует понять как последнего в ряду героев - поэтов, художников, музыкантов, просто "избранных натур", "загадочных натур", которых так любил немецкий романтизм по примеру Вильгельма Мейстера» [5, с. 516]; и поэтому «"Преступление и наказание" есть, в сущности, Künstlerroman (роман о художнике. - Н. Н.)» [5, с. 515], т.е., как сказали бы мы теперь, он - автор. О чём, как об особенности героев Достоевского, и сказано в ПТД: «Для Ивана Карамазова, как для автора "Философской поэмы", идея является и принципом изображения мира, но в потенции каждый из героев Достоевского - автор» [1, т. 2, с. 33].
А одно из положений Л.В. Пумпянского С. Игэта приводит даже в деталях, но не раскрывает до конца его значение для понимания смеховой культуры [4, с. 11]. Так, Л.В. Пумпянский отмечает, что «герой анализируемого нами типа есть уже герой комический; и таковы все герои Достоевского» [5, с. 519]; и далее, что особенно важно: «В "Дядюшкином сне", "Скверном анекдоте" -особый вид смеха, близкий к издевательству. Но единоличное издевательство есть бессмыслица: издевательство всегда есть дело собравшейся толпы, со смехом указывающей на безусловно постыдное и коллективно признанное смешным. Здесь разительнее всего обнаруживается союз поэта, хотя бы с элементарным большинством; так велика его вражда к единоличному делу героя,
хотя бы оно и было в своем роде серьезно» [5, с. 520]. Можно предположить, что в этом тезисе уже проглядывает всенародное осмеяние и развенчание из книги о Рабле. Поэтому, как пишет Л.В. Пумпянский, вновь предвещая ключевые положения бахтин-ского труда 1940 г.: «Комические сцены в серьезных его <Достоевского> романах в литературном отношении принадлежат тоже к самому блестящему и удавшемуся ему. Потребность ставить героев (даже "серьезных") в комические ситуации есть просто голос правды, нудящей отнестись к ним по их достоинству» [5, с. 520]. Как известно, М.М. Бахтин высоко ценил труды Л.В. Пумпянского и рекомендовал обратиться к его книге о Гоголе, где, как теперь стало ясно после публикации ее сохранившихся фрагментов, изложена оригинальная теория смеха. Но ее предвестия имеются в невельских его работах и в размышлениях о Достоевском. И кстати, эпиграф к «Достоевскому и античности» - «И стыдно мне и страшно становилось...» - из пушкинского «Бориса Годунова» - и из тех же слов Самозванца о своем сне - эпиграф к 4-й главе «Народно-праздничные формы и образы в романе Рабле» [1, т. 4(1), с. 184]:
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом.
Л.В. Пумпянский почти сразу по выходе из печати ПТД ссылается на книгу М.М. Бахтина в статьях о Тургеневе «Группа "таинственных повестей" и "Новь" (Историко-литературный очерк)» [5, с. 457-458, 488] и именно процитированные места в статье «Группа "таинственных повестей", касающиеся сказа, подчеркнуты в принадлежавшем ему экземпляре ПТД.
Но помимо этих двух важнейших ссылок на ПТД в статьях о Тургеневе, разобранных С.Г. Бочаровым в примечаниях ко 2-му тому бахтинских сочинений [1, т. 2, с. 481-482], Л.В. Пумпянский сослался на ПТД, правда, не называя имени М.М. Бахтина и названия его книги, в докладе «Основная ошибка романа "Зависть", прочитанном 17 марта 1931 г. в Ленинградском клубе литераторов, т.е. на публике, где он говорит о об игрушечном мире Ю. Олеши:
«Поэтому-то размеры книжки (имеется в виду роман Юрия Олеши "Зависть". - Н. Н.) так невелики: на темы Достоевского па-
радоксально написано "Сюзанна" или "Эльпенор" (романы популярного в то время Жана Жироду. - Н. Н.). Нет той свободы голосов героев, сталкивающихся у Достоевского как мир с миром, комета с кометой, как непредвиденные орбиты несовместимых кругозоров» [5, с. 557].
Здесь он не цитирует, а представляет основной тезис книги М.М. Бахтина. Сравни, например, такое место из ПТД, кстати, не вошедшее в ППД:
«В сущности все герои Достоевского сходятся вне времени и пространства, как два существа в беспредельности. Скрещиваются их сознания с их мирами, скрещиваются их целостные кругозоры. В точке пересечения их кругозоров лежат кульминационные пункты романа» [1, т. 2, с. 76].
Само же обращение в докладе о романе Ю. Олеши к Достоевскому вызвано обнаружением в «Зависти» основных тем Достоевского, обозначенных в его книге «Достоевский и античность». Таким образом, Л.В. Пумпянский вновь и вновь обращается к ПТД.
Однако об огромном внимании Л.В. Пумпянского к ПТД помимо названных ссылок свидетельствует весь корпус его помет в принадлежавшем ему экземпляре книги, т.е. имеется возможность понять, как воспринимал это сочинение М. М. Бахтина его ближайший друг и соратник.
На что же в первую очередь он обратил внимание?
Далее при воспроизведении помет указывается страница по экземпляру ПТД Л. В. Пумпянского и приводится ссылка на то же место в издании Собрания сочинений М.М. Бахтина. Разрядка в бахтинских цитатах заменена курсивом.
В 1-й главе «Основная особенность творчества Достоевского» - отмечен фактически весь материал о книге Кауса - от слов «Каус утверждает...» до «... многоголосости полифонического романа» [2, с. 29-30; 1, т. 2, с. 26-27] и подчеркнуто: «Эти миры еще не утратили своего индивидуального облика, выработанного веками, но они уже не могут довлеть себе» [2, с. 29; 1, т. 2, с. 26]; «Действительно, полифонический роман мог осуществиться только в капиталистическую эпоху. Более того, самая благоприятная почва для него была именно в России, где капитализм наступил почти катастрофически и застал нетронутое многообразие соци-
альных миров и групп, не ослабивших, как на Западе, своей индивидуальной замкнутости в процессе постепенного наступления капитализма» [2, с. 30; 1, т. 2, с. 27].
Во 2-й главе «Герой у Достоевского» подчеркнут ряд суждений, касающихся изображения героя: о различии художественных миров Толстого и Достоевского - «Монологически наивная точка зрения Толстого и его слово проникают повсюду, во все уголки мира и души, все подчиняя своему единству. У Достоевского слово автора противостоит полноценному и беспримесно чистому слову героя. Поэтому-то и возникает проблема постановки авторского слова, проблема его формально-художественной позиции по отношению к слову героя» [2, с. 68; 1, т. 2, с. 53]; о монологическом кругозоре рассказчика в «Капитанской дочке» - «Точка зрения Гринева на мир и на события также является только компонентом его образа: она дана как характерная действительность, а вовсе не как непосредственно значащая, полновесно-интенцио-нальная смысловая позиция» [2, с. 69; 1, т. 2, с. 54]; о диалогической установке в изображении героя - «Автор говорит всею кон-струкциею своего романа не о герое, а с героем» [2, с. 70; 1, т. 2, с. 54]; «Самосознание, как доминанта построения героя, требует создания такой художественной атмосферы, которая позволила бы его слову раскрыться и самоуясниться. Ни один элемент такой атмосферы не может быть нейтрален: все должно задевать героя за живое, провоцировать, вопрошать, даже полемизировать и издеваться, все должно быть обращено к самому герою, повернуто к нему, все должно ощущаться как слово о присутствующем, а не слово об отсутствующем, как слово "второго", а не "третьего" лица» [2, с. 70; 1, т. 2, с. 55].
В 3-й главе «Идея у Достоевского» подчеркнута «установка на чужой голос, чужое слово»: «В то время как обычная идеологическая установка видит в мысли ее предметный смысл, ее предметные "вершки", Достоевский прежде всего видит ее "корешки" в человеке» [2, с. 88; 1, т. 2, с. 67]; «Недоверие к убеждениям и к их обычной монологической функции, искание истины не как вывода своего сознания, вообще не в монологическом контексте собственного сознания, а в идеальном, авторитетном образе другого человека, установка на чужой голос, чужое слово - такова формо-
образующая идеологическая установка Достоевского» [2, с. 90; 1, т. 2, с. 69].
В 4-й главе «Функции авантюрного сюжета в произведениях Достоевского» подчеркнуто сходство «между авантюрным героем и героем Достоевского»: «Между авантюрным героем и героем Достоевского имеется одно очень существенное для построения романа формальное сходство. И про авантюрного героя нельзя сказать, кто он» [2, с. 94; 1, т. 2, с. 72], «С авантюрным героем все может случиться, и он всем может стать. Он тоже не субстанция, а чистая функция приключений и похождений. Авантюрный герой так же не завершен и не предопределен своим образом, как и герой Достоевского» [2, с. 94-95; 1, т. 2, с. 72], а также подчеркнут в исключенном из ППД фрагменте важнейший тезис: «Достоевский, объективируя мысль, идею, переживание, никогда не заходит со спины, никогда не нападает сзади» [2, с. 101-102; 1, т. 2, с. 77].
Во второй части «Слово у Достоевского» все пометы за исключением одной, последней, сосредоточены в 1-й главе «Типы прозаического слова. Слово у Достоевского» и касаются прямой речи героев - «Наиболее типичный и распространенный вид изображенного, объектного слова - прямая речь героев. Она имеет непосредственное предметное значение, однако не лежит в одной плоскости с авторской, а как бы в некотором перспективном удалении от нее» [2, с. 107; 1, т. 2, с. 82-83]; прямого интенциональ-ного слова - «Прямое интенциональное слово знает только себя и свой предмет, которому оно стремится быть максимально адэкват-ным. Если оно при этом кому-нибудь подражает, у кого-нибудь учится, то это совершенно не меняет дела: это те леса, которые в архитектурное целое не входят, хотя и необходимы и рассчитываются строителем. Момент подражания чужому слову и наличность всяческих влияний чужих слов, отчетливо ясные для историка литературы и для всякого компетентного читателя, в задание самого слова не входят. Если же они входят, т.е. если в самом слове содержится нарочитое указание на чужое слово, то перед нами опять слово третьего типа, а не первого» [2, с. 108-109; 1, т. 2, с. 83]; тенденции к возможному перемещению в одну плоскость авторской речи и речи героев - «По мере усиления непосредственной предметной интенциональности слов героя и соответственного понижения их объектности, взаимоотношение между авторской
речью и речью героя начинает приближаться к взаимоотношению между двумя репликами диалога. Перспективное отношение между ними ослабевает, и они могут оказаться в одной плоскости. Правда, это дано лишь как тенденция, как стремление к пределу, который не достигается» [2, с. 110; 1, т. 2, с. 84]; слова в пародии, стилизации, стилизованном сказе - «Но автор может использовать чужое слово для своих целей и тем путем, что он вкладывает новую интенцию в слово, уже имеющее свою собственную предметную интенцию и сохраняющее ее. При этом такое слово, по заданию, должно ощущаться как чужое. В одном слове оказываются две интенции, два голоса. Таково пародийное слово, такова стилизация, таков стилизованный сказ» [2, с. 111; 1, т. 2, с. 85]; сказа у Тургенева - «Вводя рассказчика, Тургенев в большинстве случаев вовсе не стилизует чужой индивидуальной и социальной манеры рассказывания» [2, с. 114; 1, т. 2, с. 87]; двуголосого слова у Пушкина - «Этого нельзя сказать о рассказчике Белкине: он важен Пушкину как чужой голос, прежде всего как социально-определенный человек с соответствующим духовным уровнем и подходом к миру, а затем и как индивидуально-характерный образ. Здесь, следовательно, происходит преломление авторских интенций в слове рассказчика; слово здесь - двуголосое» [2, с. 115; 1, т. 2, с. 87]; функции сказа - «Нам кажется, что в большинстве случаев сказ вводится именно ради чужого голоса, голоса социально -определенного, приносящего с собой ряд точек зрения и оценок, которые именно и нужны автору» [2, с. 115; 1, т. 2, с. 88]; стиля и стилизации - «Не во всякую эпоху возможно прямое авторское слово, не всякая эпоха обладает стилем, ибо стиль предполагает наличие авторитетных точек зрения и авторитетных и отстоявшихся социальных оценок. В такие эпохи остается или путь стилизации или обращение к внелитературным формам повествования, обладающим определенной манерой видеть и изображать мир. Где нет адэкватной формы для непосредственного выражения авторских интенций, - приходится прибегать к преломлению их в чужом слове. Иногда же сами художественные задания таковы, что их вообще можно осуществить лишь путем двуголосого слова (как мы увидим, так именно обстояло дело у Достоевского)» [2, с. 116; 1, т. 2, с. 88] рассказчика Тургенева - «Преломлять свои интенции в чужом слове Тургенев не любил и не умел. Двуголосое
слово ему плохо удавалось (например, в сатирических и пародийных местах «Дыма»). Поэтому он избирал рассказчика из своего социального круга. Такой рассказчик неизбежно должен был говорить языком литературным, не выдерживая до конца устного сказа. Тургеневу важно было только оживить свою литературную речь устными интонациями» [2, с. 116; 1, т. 2, с. 89]; исключенного из ППД суждения о современной литературе: «Современное же нам тяготение литературы к сказу является, как нам кажется, тяготением к чужому слову. Прямое авторское слово в настоящее время переживает кризис, социально обусловленный» [2, с. 116; 1, т. 2, с. 89]; различения «в сказе установки на чужое слово и установки на устную речь» - «Но на одном мы настаиваем: строгое различение в сказе установки на чужое слово и установки на устную речь совершенно необходимо. Видеть в сказе только устную речь - значит не видеть главного» [2, с. 117; 1, т. 2, с. 89]; скрытой полемики в литературной речи - «В литературной речи значение скрытой полемики громадно. Собственно, в каждом стиле есть элемент внутренней полемики, различие лишь в степени и в характере его. Всякое литературное слово более или менее остро ощущает своего слушателя, читателя, критика и отражает в себе его предвосхищаемые возражения, оценки, точки зрения. Кроме того, литературное слово ощущает рядом с собой другое литературное же слово, другой стиль. Элемент так называемой реакции на предшествующий литературный стиль, наличный в каждом новом стиле, является такою же внутреннею полемикою, так сказать, скрытой антистилизацией чужого стиля, совмещаемой часто и с явным пародированием его» [2, с. 123; 1, т. 2, с. 93]; отличия прозаического стиля от поэтического - «Выдвигаемая нами плоскость рассмотрения слова с точки зрения его отношения к чужому слову имеет, как нам кажется, исключительно важное значение для понимания художественной прозы. Поэтическая речь в узком смысле требует единообразия всех слов, приведения их к одному интен-циональному знаменателю, при чем этот знаменатель может быть или словом первого типа или принадлежать к некоторым ослабленным разновидностям других типов. Конечно, и здесь возможны произведения, не приводящие весь свой словесный материал к одному знаменателю, - но эти явления редки и специфичны. Сюда относится, например, "прозаическая" лирика Гейне, Барбье, Не-
красова и др. Возможность употреблять в плоскости одного произведения слова разных типов в их резкой выраженности без приведения к одному знаменателю - одна из существеннейших особенностей прозы. В этом глубокое отличие прозаического стиля от поэтического» [2, с. 128; 1, т. 2, с. 97]; недоступности для поверхностной лингвистической стилистики подлинной жизни слова в прозе и поэзии - «Теоретически мы разбираемся только в стилистических взаимоотношениях элементов в пределах замкнутого высказывания на фоне абстрактно лингвистических категорий. Лишь такие одноголосые явления доступны той поверхностной лингвистической стилистике, которая до сих пор, при всей ее лингвистической ценности, в художественном творчестве способна лишь регистрировать следы и отложения неведомых ей художественных заданий на словесной периферии произведений. Подлинная жизнь слова в прозе в эти рамки не укладывается. Да они тесны и для поэзии» [2, с. 131; 1, т. 2, с. 99]; наполнения слова чужими интенциями и чужими голосами - «Каждый член говорящего коллектива преднаходит слово вовсе не как нейтральное слово языка, свободное от интенций, не населенное чужими голосами. Нет, слово он получает с чужого голоса и наполненное чужим голосом. В его контекст слово приходит из другого контекста, пронизанное чужими интенциями. Его собственная интенция находит слово уже населенным» [2, с. 131; 1, т. 2, с. 99].
Безусловно, в первую очередь пометы касаются мест, полезных в лекционной и критической деятельности Л.В. Пумпянского. И примеры такого использования отмечены выше. Итак, почти все пометы сделаны для каких-то конкретных целей: пометы во фрагменте о Каусе - для социологических объяснений; пометы в 1-й главе второй части, где их больше всего, - для стилистических пояснений, например, в тех же статьях о Тургеневе и, в частности, в блестящей статье «Тургенев и Флобер». Остальные, касающиеся глав о герое и идее, можно воспринимать как уточнение собственных и известных ему ранее бахтинских истолкований творчества Достоевского.
Нет вовсе помет во второй части во 2-й главе и 4-й - о диалоге. Возможно, это связано с поздним приобретением книги, о чем говорит запись на титульном листе - «Л.В. Пумпянский. 7 января 1930 г.». Так он помечал приобретение новых книг в те
годы. Поэтому можно предположить, что при написании статей о Тургеневе летом 1929 г. он пользовался каким-то другим экземпляром книги. Что же касается диалога, то смысл диалога как важнейшего понятия был раскрыт в МФЯ, экземпляр которого с пометами Л.В. Пумпянского сохранился в его библиотеке.
Со слов Е.М. Иссерлин, вдовы Л.В. Пумпянского, известно, что он называл книгу М.М. Бахтина ПТД гениальной.
Последняя среди помет и единственная в 3-й главе «Слово героя и слово рассказа у Достоевского» второй части сделана в исключенном из ППД фрагменте и касается социологии стиля Достоевского: «То исключительно беспокойное и напряженное слово, которым работал Достоевский, слово, лишенное всяких внутренних потенций к самодовлению и завершению в обычных монологических формах, могло сложиться лишь в среде, охваченной процессом острой социальной дифференциации, процессом разложения и отрыва от прежде замкнутых и самодовлеющих групп. Для этого слова органическое общение становится постулатом, а предпосылкою - отьединенность и общение лишь случайное. Это - слово социально дезориентированной или еще не ориентировавшейся интеллигенции» [2, с. 214; 1, т. 2, с. 155].
Этот фрагмент по смыслу и формулировкам совпадает с последним абзацем 4-й главы «Диалог у Достоевского» той же второй части, также исключенным из ППД: «Разобранный нами диалог "человека с человеком" является в высшей степени интересным социологическим документом. Исключительно острое ощущение другого человека, как "другого", и своего "я", как голого "я", предполагает, что все те определения, которые облекают "я" и "другого" в социально-конкретную плоть, - семейные, сословные, классовые и все разновидности этих определений, - утратили свою авторитетность и свою формообразующую силу. Человек как бы непосредственно ощущает себя в мире, как целом, без всяких промежуточных инстанций, помимо всякого социального коллектива, к которому он принадлежал бы. И общение этого "я" с другим и с другими происходит прямо на почве последних вопросов, минуя все промежуточные, ближайшие формы. Герои Достоевского -герои случайных семейств и случайных коллективов. Реального, само собою разумеющегося общения, в котором разыгрывалась бы их жизнь и их взаимоотношения, они лишены. Такое общение
из необходимой предпосылки жизни превратилось для них в постулат, стало утопическою целью их стремлений. И, действительно, герои Достоевского движимы утопическою мечтой создания какой-то общины людей, по ту сторону существующих социальных форм. Создать общину в миру, объединить несколько людей вне рамок наличных социальных форм стремится князь Мышкин, стремится Алеша, стремятся в менее сознательной и отчетливой форме и все другие герои Достоевского. Община мальчиков, которую учреждает Алеша после похорон Илюши, как объединенную лишь воспоминанием о замученном мальчике, и утопическая мечта Мышкина соединить в союзе любви Аглаю и Настасью Филипповну, идея церкви Зосимы, сон о золотом веке Версилова и "смешного человека" - все это явления одного порядка. Общение как бы лишилось своего реального тела и хочет создать его произвольно из чистого человеческого материала. Все это является глубочайшим выражением социальной дезориентации разночинной интеллигенции, чувствующей себя рассеянной по миру и ориентирующейся в мире в одиночку за свой страх и риск. Твердый монологический голос предполагает твердую социальную опору, предполагает "мы", все равно осознается оно или не осознается. Для одинокого его собственный голос становится зыбким, его собственное единство и его внутреннее согласие с самим собою становится постулатом» [1, т. 2, с. 173-174].
В этом фактически завершающем книгу фрагменте особое внимание на себя обращает как будто вышедшая из недр вульгарного социологизма фраза «Все это является глубочайшим выражением социальной дезориентации разночинной интеллигенции.» Однако представляется, что хотя в ПТД и имеются оговорки, что-то недосказанное, но никаких явных и принципиальных уступок вульгарному социологизму нет, как, впрочем, и в ППД. Именно так и объясняет наличие этой фразы С.Г. Бочаров [1, т. 2, с. 457]. Происхождение этой фразы другое, хотя и совсем не простое.
Уже Л.В. Пумпянский пытался в «Достоевском и античности» определить социальную принадлежность главных героев Достоевского: «. отрицательная критика и отрицающая политическая деятельность предположены самой идеей этой культуры. Отрицающая интеллигенция вся есть, в этом смысле, проекция неудачи русского вымысла» [5, с. 512]. Итак, социальный слой,
социальная принадлежность этих главных героев - «отрицающая интеллигенция». Более того, Л.В. Пумпянский рассматривает «Братьев Карамазовых» как социальный роман о «вырождении барства»: «Замысел Достоевского дионисического происхождения и чисто трагичен; лишь сопротивление того героя, черты собственной гениальности которого нам уже известны, привело великого поэта, помимо его личной воли, к социально-биологическому роману» [5, с. 525]. Так обозначено социальное происхождение «отрицающей интеллигенции».
Однако более яркое социологическое определение главных героев Достоевского было дано Б.М. Энгельгардтом, как это и отметил М.М. Бахтин при разборе его статьи: «Энгельгардт исходит из социологического и культурно-исторического определения героя Достоевского. Герой Достоевского - оторвавшийся от культурной традиции, от почвы и от земли интеллигент-разночинец, представитель "случайного племени"» [1, т. 2, с. 30]. Естественно, М.М. Бахтин смягчает определения Б. М. Энгельгардта, и в этом можно видеть неизбежную дань времени. Но М.М. Бахтин не отказывается от них, не отрицает их. Он относился к Б.М. Энгель-гардту и его трудам с огромным вниманием. Помимо известных ссылок на его книгу о формальном методе в «Формальном методе в литературоведении», в статье 1924 г. и других работах М.М. Бахтина того времени имеются нераскрытые ссылки на исследование Б.М. Энгельгардта об А.Н. Веселовском. Кстати, в конце 1920-х годов Б.М. Энгельгардт женился на подруге по Институту истории искусств жены Л.В. Пумпянского, и в 1930-е годы они дружили домами.
Между тем определения Б.М. Энгельгардта, чрезвычайно резкие и бескомпромиссные, показывают в первую очередь «оторванность интеллигенции от народа»: Достоевский своего положительного героя противопоставляет «своим отрицательным героям, представителям оторванной от Запада, отравленной ядом западной цивилизации интеллигенции» [6, с. 271]; «В своих романах он <Достоевский> изображает духовную жизнь интеллигенции в аспекте оторванности ее от народа и почвы» [6, с. 284]; «победоносное шествие <идей> в опустошенных душах интеллигентов и является той "подспудной действительностью", которую
Достоевский противополагал, как подлинную реальность, обыденному и повседневному» [6, с. 290].
Более того, М. М. Бахтин использует некоторые определения Б.М. Энгельгардта прямо в своем тексте: так, во фразе -«историк "случайного племени" <т.е. Достоевский> становится "историографом идеи"» [1, т. 2, с. 30] - использовано определение Б.М. Энгельгардта: «Достоевский - историк "случайного племени"» [6, с. 284]. А к определению отрицающей и отравленной ядом западной цивилизации интеллигенции у Л.В. Пумпянского и Б.М. Энгельгардта добавляет свое смягчающее обозначение ее как «разночинной» - в конце книги и в добавление к интеллигенту-разночинцу в начале разбора статьи Б.М. Энгельгардта, а также в характеристике Достоевского как «разночинца и социального скитальца» [1, т. 2, с. 40]. Таким образом, М.М. Бахтин ни в коем случае не отказывается от определений интеллигенции Б.М. Энгельгардта, а лишь, как это было приято у него, усложняет и проясняет.
Последняя помета Л.В. Пумпянского в конце 3-й главы второй части касается «органического общения» как «постулата» для «социально дезориентированной или еще не ориентировавшейся интеллигенции». И именно этот тезис М.М. Бахтин повторяет в конце книги вновь. То есть тема «органического общения» как «постулата» для «интеллигенции» постоянно возникает в той или иной формулировке на протяжении всей книги ПТД. Этот постулат, жажда этого общения вызвана невозможностью для героев Достоевского воплотиться, как неоднократно сказано в ПТД [1, т. 2, с. 73, 171].
Эти важнейшие фрагменты ПТД, где говорится о об этом постулате, были исключены из ППД. Менее всего для того, чтобы не напугать критиков. Социальный аспект в ППД сохранился, но был переведен в другой регистр. Тема осмеяния и развенчания всякой серьезности и всякой власти, раскрытая в книге о Рабле относительно официальной серьезности и власти Средневековья, была воспроизведена в ППД без оговорок как естественный принцип общественного существования. И не могла не восприниматься именно так читателями.
Список литературы
1. БахтинМ.М. Собрание сочинений [в 6(7) т.]. М.: Русские словари; Языки славянских культур, 1996-2012.
2. Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Л.: Прибой, 1929. 244 с.
3. Игэта С. Иванов - Пумпянский - Бахтин // Tenth International Congress of Slavists (Sofia, 16-21 September 1988). Japanese Association of Slavists. Tokyo, 1988. C. 81-91.
4. Игэта С. Иванов - Пумпянский - Бахтин // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 2000. № 3-4. С. 4-16.
5. Пумпянский Л.В. Классическая традиция: собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры, 2000. 847 с.
6. Энгельгардт Б.М. Избранные труды. СПб.: Издательство СПбГУ, 1995. 321 с.
References
1. Bakhtin, M.M. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 6(7) vols. Moscow, Russkie slovari Publ.; Yazyki slavyanskikh kul'tur Publ., 1996-2012. (In Russ.)
2. Bakhtin, M.M. Problemy tvorchestva Dostoevskogo [Problems of Dostoyevsky's Poetics]. Leningrad, Priboi Publ., 1929, 244 p. (In Russ.)
3. Igheta, S. "Ivanov - Pumpyansky - Bakhtin". Tenth International Congress of Slavists (Sofia, 16-21 September 1988). Japanese Association of Slavists. Tokyo, 1988, pp. 81-91. (In Russ.)
4. Igheta, S. "Ivanov - Pumpyansky - Bakhtin". Dialog. Karnaval. Khronotop, no. 3-4, 2000, pp. 4-16. (In Russ.)
5. Pumpyanskii, L.V. Klassicheskaya traditsiya: sobranie trudov po istorii russkoi literatury [Classical Tradition: Collection of Works on the History of Russian Literature]. Moscow, Yazyki russkoi kul'tury Publ., 2000, 847 p. (In Russ.)
6. Ehngel'gardt, B.M. Izbrannye trudy [Selected Works]. St Petersburg, Izdatel'stvo SPbGU Publ., 1995, 321 p. (In Russ.)
