CC BY
10
Article 40.2 of the Republic of Tatarstan proclaims: "Nobody should be exposed to torture, violence, or other cruel or humiliating treatment or punishment" [там же]. The articles of the Constitution mentioned above say that peaceful coexistence, safety and tolerance are supported by law and proclaim values common for Tatars and Russians. The linguistic studies undertaken to compare the attitude of Tatar people and Russians to violence are aimed at finding out the resources of the ethnic and religious tolerance in the republic.
The scientific value of the studies basically involves: (1) comparison of concepts in two close and interconnected cultures united by common historical, social and territorial factors (background) but different in language and religion; (2) carrying out linguocognitive description of ethnic peculiarities of the structure and content of the concept VIOLENCE in Russian and Tatar mentalese; (3) justification of the structural and content differences in two variants of the concept.
The practical value of the studies is critical in formulating language policy and school curriculum. The reconstruction of a fragment of individual's consciousness, opens a way to VIOLENCE understanding and possibilities of its understanding.
The language is unlimited in developing lexical meanings, but realization of any concept determines the structures of understanding in the frames of "themes" or "scripts" [2]. It is obvious that production of new situational meanings grows dramatically in case the concept belongs to politics and safety. The closeness to profane language and knowledge may lead to unconventional state of unlimited meanings and are realized as metaphors in communication. Essential con-testability appearing as a result of the described situation is oriented at constant generation of new senses and meanings determined by political discourse and contexts.
In Russian literature 'violence' is determined as part of law sphere [3], or specific ideology [4; 5; 6]. But no matter whether we characterize it in terms of political ideology or formal structures of the law we are to analyze the language as the means of organizing the experience of mankind.
Characterizing violence we distinguish:
1. The source of violence or its subject as it is the subject with his own aims and goals based on his views and experience. Who interferes into another individual(s) area and imposes himself. As a result the violence recipient receives a "specific message" deciphered at a subconscious level and connected to the text it is realized in. It is important to consider existing interpretations of the concept and
Библиографический список
deconstruct situation by constructing (a) mentaleses of the subjects and (b) a general scheme consisting of situation dependant elements of the subjects' mentaleses as our notion of the violence depends on the subject generating it. Subjects of violence can be classified into executors and clients;
2. The object of the violence is the one violence aimed at;
3. Legitimateness - non-legitimateness of violent actions;
4. Arbiter - public or social authorities determining legitimate-ness/non-legitimateness of violent actions. While witnessing an action an individual turns to his mentalese which acts as a cognitive institution marking the action seen as an action of violence or not. Thus the relations within the structure of the concept are as follows:
(1) subject of the violence - object of the violence;
(2) recipient - arbiter.
To initiate an act of violence the subject is to undergo "socialization", i.e. violence is thought of and realized in the mentalese. Con-vectional reflection of the action is necessary to be evaluated as an act of violence.
The research of the concept is supposed to be done with the view to create the full model of the concept in social cognition. For this purpose (1) precedent texts (universally recognized in the society and are widely used through the Republic of Tatarstan) and (2) lingua-didactic texts need to be thoroughly studied. The realization of concept VIOLENCE in Russian and Tatar texts allows to synthesize its core and interpretative field dependently on the recurrence of its semantic features. It is notable, that the specific feature of the concept realization being narrative texts with a high frequency of lexemes with negative connotation.
The stages of conceptual investigation described in the present work demonstrate possible ways of developing linguistic search. We believe that every linguistic study must contribute to better understanding of man, culture, communication through language. The topicality of such kinds of studies is determined by the need to find recourses for interethnic and religious tolerance and cross-cultural communication. The arguments presented in the work justify the need of deep investigation of the concept VIOLENCE as it plays a major role in Russian and Tatar linguistic cultures. Being widely discussed in mass media, in politicians' speeches and public organizations violence has a variety of linguistic realizations. it is important to describe the concepts in comparison between the two linguistic cultures to find out the resources of the ethnic and tolerance in the republic.
1. Конституция Республики Татарстан от 6 ноября 1992 г. Available at: http://constitution.garant.ru/region/cons_tatar/
2. Абельсон Р. Структуры убеждений. Язык и моделирование социального взаимодействия. Москва: Прогресс, 1987: 317 - 380.
3. Овчинникова Г.В. Терроризм (Современные стандарты в уголовном праве и уголовном процессе). Санкт-Петербург: СПб Юридич. институт, 1998.
4. Тарас А.Е. Психология террористов и серийных убийц: хрестоматия. Минск: Харвест, 2004.
5. Могильнер М. Мифология "подпольного человека": радикальный микрокосм в России. Москва: Новое литературное обозрение, 1999.
6. Степанов Е. И. Современный терроризм: состояние и перспективы. Москва: Эдиториал УРСС, 2000. References
1. Konstituciya Respubliki Tatarstan ot 6 noyabrya 1992 g. Available at: http://constitution.garant.ru/region/cons_tatar/
2. Abel'son R. Struktury ubezhdenij. Yazyk imodelirovanie social'nogo vzaimodejstviya. Moskva: Progress, 1987: 317 - 380.
3. Ovchinnikova G.V. Terrorizm (Sovremennye standarty v ugolovnom prave i ugolovnom processe). Sankt-Peterburg: SPb Yuridich. institut, 1998.
4. Taras A.E. Psihologiya terroristoviserijnyh ubijc: hrestomatiya. Minsk: Harvest, 2004.
5. Mogil'ner M. Mifologiya "podpol'nogo cheloveka": radikal'nyj mikrokosm v Rossii. Moskva: Novoe literaturnoe obozrenie, 1999.
6. Stepanov E. I. Sovremennyj terrorizm: sostoyanie iperspektivy. Moskva: 'Editorial URSS, 2000.
Статья поступила в редакцию 31.03.17
УДК 811.51
Kaksin A.D., Doctor of Sciences (Philology), leading researcher, Sector of Language, Khakass Research Institute of Language,
Literature and History (Abakan, Russia), E-mail: adkaksin@yandex.ru
ABOUT SOME ASPECTS OF REPRESENTATION OF POSSESSIVENESS IN AGGLUTINATIVE LANGUAGES (WITH REFERENCE TO THE KHAKASS LANGUAGE). In the article the author discusses some questions connected with expression of the category of possessiveness in agglutinative languages. In particular, the question of differentiation of the concepts "accessory" and "possession" is considered. Semantics of possessiveness is represented to accessory, more general, wide in relation to values, possession and to others. Typological ways of formal expression of semantics of possessiveness in agglutinative languages are described. The conclusion is that in more detail the sorted semantics can be characterized proceeding from formal means of concrete language (group of languages). The work reveals general ways of expression of category of possessiveness in the Khakass language.
Key words: category of possessiveness, value of accessory, value of possession, ways of expression, affixation, agglutinative languages.
А.Д. Каксин, д-р филол. наук, вед. науч. сотр. сектора языка Хакасского научно-исследовательского института языка, литературы и истории, г. Абакан, E-mail: adkaksin@yandex.ru
О НЕКОТОРЫХ АСПЕКТАХ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ ПРИТЯЖАТЕЛЬНОСТИ В АГГЛЮТИНАТИВНЫХ ЯЗЫКАХ (НА ПРИМЕРЕ ХАКАССКОГО ЯЗЫКА)
В статье обсуждаются некоторые вопросы (аспекты), связанные с выражением в агглютинативных языках категории при-тяжательности. В частности, рассматривается вопрос разграничения понятий "принадлежность" и "обладание". Семантика притяжательности представляется более общей, широкой по отношению к значениям принадлежности, обладания и другим. Описываются типологические способы формального выражения семантики притяжательности в агглютинативных языках. Делается вывод о том, что более детально разбираемую семантику можно охарактеризовать исходя из формальных средств конкретного языка (группы языков). Рассматриваются ядерные способы выражения категории притяжательности в хакасском языке.
Ключевые слова: категория притяжательности, значение принадлежности, значение обладания, способы выражения, аффиксация, агглютинативные языки.
В тюркских языках категория притяжательности (или принадлежности) была выделена во II половине XIX в., в трудах А.К. Казем-Бека, О. Бетлингка, Н.И. Ашмарина, П.М. Мелиоран-ского. С момента создания первых грамматик тюркских языков описание этой категории является обязательным в разделах, посвященных именам и местоимениям [см., напр.: 1, с. 62 - 65, 153 - 155]. В современных работах эта категория описывается детально, и особое внимание обращается на способы и средства ее выражения. Тюркские языки - агглютинативные, и потому в центре внимания чаще всего находятся суффиксальный и смешанный (т. е. с участием местоимений) способы выражения рассматриваемой категории [см., напр.: 2; 3].
Обобщая, можно сказать, что значение категории принадлежности в тюркских языках обычно реализуется в притяжательной конструкции, в которой содержится указание и на субъект (обладателя), и на притяжательный объект. К примеру, в хакасском языке данная категория выражается: а) морфологически: агазым «[мое] дерево»; агазыц «[твое] дерево»; агазы «[его] дерево»; б) синтаксически: при участии личных местоимений: мишц агазым «мое дерево»; синiц агазыц «твое дерево»; аныц агазы «его дерево»; мишцкнигам «моя книга», минiц книгаларым «мои книги» и т.п. [1, с. 64].
Исходя из данных, приводимых в описаниях различных языков и в работах по лингвистической типологии, легко представить смысловую структуру категории притяжательности (или посес-сивности). В результате выявляется достаточно большой список частных значений, которые можно назвать притяжательными (или посессивными). В начале этого перечня будет, разумеется, собственно притяжательность (или принадлежность в узком смысле): что-то кому-то принадлежит как личная собственность (лицо, которому что-то принадлежит, - собственник, владелец, хозяин). А далее, необходимо иметь в виду также: обладание; отношение части к целому; свойства, качества, присущие определенному лицу, и т.п. Другими словами, отдельные, частные смыслы категории притяжательности раскрываются при использовании стандартных фраз (формул): «что-то принадлежит кому-то», «что-то относится к чему-то (как часть целого и т. п.)», «кто-то что-то имеет», «что-то имеется у кого-либо (у чего-либо)» и др.
Отдельно также можно говорить о дополнительных смыслах, возникающих при употреблении форм категории притяжа-тельности (посессивности). Часто эти дополнительные коннотации притяжательности полностью затушевывают (перекрывают, нивелируют) значение притяжательности. К примеру, одним из актуальных вопросов при анализе категории притяжательно-сти (посессивности) в агглютинативных языках (в том числе - в тюркских) является сопряжение категорий принадлежности и определенности - неопределенности. Как правило, при выражении принадлежности конкретному лицу / предмету получает выражение и значение определенности: при наличии аффикса принадлежности во фразе содержится указание на определенность субъекта (или объекта). Улуг чабанньщ хылии алызыбысхан, трдеезшец чахсы чоохтаспинча [4, с. 28] - Характер старшего чабана начал меняться, стал всем грубить (букв. ни с кем не разговаривает нормально).
Значение обладания, наряду с другими притяжательными, представлено во всех агглютинативных языках. Содержательное
наполнение, которое, безусловно, вписывается в общую семантику, следующее: указывается на наделение тем, что выражает основа слова, на факт обладания чем-либо. Или, формулируя по-другому, предполагается комплекс значений, которые можно описывать с помощью глагола «иметь». Более детально разбираемую семантику можно охарактеризовать исходя из формальных средств конкретного языка (группы языков). В частности, не редкость, что в большинстве языков, имеющих специальную форму выражения значения обладания, в реальном функционировании эта форма несет и смежные смыслы, косвенно связанные с семантикой обладания. К примеру, в якутском языке (аффикс -лаах), как и во многих других тюркских языках (хак. -лыг, башк. -лык), к этому семантическому полю относятся значения материала, которым предмет обладает частично (квмустээх холбуйа 'посеребренная шкатулка'), вместилищ, содержащих вещество (бутулкалаах уу 'бутылка воды', досл. 'бутылку имеющая вода'; тымтайдаах балык 'рыба, что в кузове', 'рыба, помещенная в кузов'), собирательности (Балансаптаах 'Баланшевские'), пребывания в какой-либо организации (колхозтаах 'колхозник', 'состоящий в колхозе') [5, с. 243 - 246].
Признав значение «обладания» составной частью семантики «притяжательности», мы сталкиваемся с необходимостью анализа самых разнообразных форм. В разных языках представлена специфическая конфигурация такого рода форм и их объединений. Различие наблюдается даже между типологически близкими и родственными языками, в частности, - тюркскими. В хакасском языке варианты суффиксов -лыг /-лщ -ныг/-шг, -тьи7-пг) в зависимости от закона сингармонизма служат для образования прилагательных от существительных и, чаще всего, вносит значение обладания: тура+лыг «дом = с домом; имеющий дом», ипчi+лiг «жена = женатый; имеющий жену», пур+л'!г «лист = с листом, имеющий лист, лиственный», хазыц+ныг «береза + с березой, березовый», чахайах+тыг «цветок = со цветком, цветочный» и т.д. Чарых хара харахтыг, чугачах сырай-лыг, нiске сылагай сынныг Лариса, килiстiре тонан салганда, часхы чахайах чти оолларныц харахтарын позынзар тартып-чатхан [4, с. 55] - Черноглазая (букв. со светлыми черными глазами), с тонкими чертами лица (букв. с тонким лицом), стройная (букв. с худощавым стройным ростом) Лариса, когда нарядилась, стала привлекать к себе внимание парней, как весенний цветок.
Итак, грамматическое оформление притяжательности свойственно большинству языков, но при этом в агглютинативных языках, чаще других способов, наблюдается строго морфологическое оформление этой категории. Если это явление присутствует, то, как правило, оно представлено во всей группе близкородственных языков.
Способ выражения значения принадлежности в разных языках является образцом качественных различий в проявлениях типологически общей категории (языковой универсалии). Категория принадлежности свойственна и тюркским языкам, и финно-угорским языкам. В обеих группах языков эта категория находит выражение и в сфере имени, и в сфере глагола. Но это выражение по-разному проявляется в тюркских и финно-угорских языках. Например, в хантыйском языке выработалась система противопоставленных друг другу рядов форм субъектного и объектного спряжения, и лично-числовыми суффиксами второго, объектного, ряда служат именно суффиксы принадлежности
из сферы именного формообразования. Две системы спряжения в хантыйском языке симметричны в темпоральном отношении: и в той, и в другой равно образуются формы настоящего-будущего, прошедшего и будущего времени.
Другие закономерности - в тюркских языках. В них в сфере глагола также наблюдается два типа лично-числовых суффиксов - их называют личными окончаниями первой категории и личными окончаниями второй категории. Но функционально они распределяются асимметрично: форманты первой категории, производные от личных местоимений, обслуживают темпоральную сферу настоящего и будущего, а также перфекта, а форманты второй категории, аналогичные притяжательным аффиксам имен, присоединяются к формам прошедшего времени на -ды и условного наклонения [6, с. 29].
Если брать всю систему притяжательности, можно отметить еще одно различие между некоторыми финно-угорскими (именно теми, где нет генитива) и тюркскими языками. Оно состоит в том, что наличие родительного падежа дает больше морфологических возможностей для выражения притяжательности. В.А. Плун-гян, признавая термины посессивность, принадлежность и при-тяжательность синонимами, рассматривает способы выражения данной категории на материале большого количества языков [7, с. 167-172, 184-187]. Разбирая основные синтаксические граммемы имени, названный автор подробно останавливается на вопросах инвентаря падежей в языках мира и способах построения изафетных (и подобных им) конструкций. «К числу «главных синтаксических падежей» следует отнести и генитив (родительный падеж), основной синтаксической функцией которого ... является выражение любого приименного аргумента (даже если при глаголе эти роли в языке различаются) ... Выражая лишь одну обобщенную приименную синтаксическую зависимость, генитив
Библиографический список
в индоевропейских языках аккумулировал большое количество разнообразных семантических функций; одной из важнейших является выражение посессора, или обладателя» [7, с. 169].
Другими словами, в тюркских языках система выражения притяжательности усложняется в результате действия многих факторов: и за счет возможностей генитива, и путем использования специальных притяжательных аффиксов, а также и того свойства этих аффиксов, что они могут присоединяться к любым словам и конструкциям в функциях субстанти-вов.
Итак, если рассматривать содержательную сторону притя-жательности (или посессивности) с позиций общей лингвистики, то можно заметить, что это явление в тех языках, где оно есть, сложное, всепроникающее и разно-уровневое (по средствам выражения). То, что наблюдается в хакасском языке, возводимо к пратюркскому прототипу (является вариацией условного общетюркского типа, т.е. способа проявления притяжательности во всех тюркских языках). Это не противоречит другому обстоятельству: у отдельных языков этой семьи есть определенные особенности в способах и средствах выражения отдельных притяжательных значений.
Сравнивая с другими агглютинативными языками (например, самодийскими, обско-угорскими, финно-пермскими), можно отметить как сходство (использование особых лично-притяжательных суффиксов), так и различие (формирование специфической тюркской притяжательной конструкции изафетного типа). Есть некоторые различия другого плана (в частности, по функционированию лично-притяжательных суффиксов за пределами системы именного словоизменения), но они не так существенны (поскольку связаны с понятиями «принадлежность / обладание» не прямо, а косвенно).
1. Грамматика хакасского языка. Под редакцией проф. Н.А. Баскакова. Москва: Наука, 1975.
2. Бидинова А.К. Категория принадлежности в кош-агачском и улаганском говорах теленгитского диалекта алтайского языка. Сибирский филологический журнал. 2015; 3: 241 - 247.
3. Краснощеков Е.В. Выражение категории притяжательности в тюркских языках с помощью местоимений. Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2014; № 5 (35). В 2 частях. Часть II: 113 - 118.
4. Тюкпиеков Н.В. Хыстагда Сельские будни: повесть, рассказы, одноактные пьесы. Абакан: Хакасское отделение Красноярского книжного издательства, 1977.
5. Убрятова Е.И. Аффикс обладания -лаах в якутском языке. Избранные труды. Исследования по тюркским языкам. Институт филологии СО РАН. Новосибирск, 2011: 242 - 247.
6. Гаджиева Н.З. Тюркские языки. Языки мира: Тюркские языки. Москва: Издательство «Индрик», 1997: 17 - 34.
7. Плунгян В.А. Общая морфология: Введение в проблематику. Москва: Эдиториал УРСС, 2000.
References
1. Grammatika hakasskogo yazyka. Pod redakciej prof. N.A. Baskakova. Moskva: Nauka, 1975.
2. Bidinova A.K. Kategoriya prinadlezhnosti v kosh-agachskom i ulaganskom govorah telengitskogo dialekta altajskogo yazyka. Sibirskij filologicheskij zhurnal. 2015; 3: 241 - 247.
3. Krasnoschekov E.V. Vyrazhenie kategorii prityazhatel'nosti v tyurkskih yazykah s pomosch'yu mestoimenij. Filologicheskie nauki. Voprosy teoriiipraktiki. 2014; № 5 (35). V 2 chastyah. Chast' II: 113 - 118.
4. Tyukpiekov N.V. Hystarda Sel'skie budni: povest', rasskazy, odnoaktnye p'esy. Abakan: Hakasskoe otdelenie Krasnoyarskogo knizhnogo izdatel'stva, 1977.
5. Ubryatova E.I. Affiks obladaniya -laah v yakutskom yazyke. Izbrannye trudy. Issledovaniya po tyurkskim yazykam. Institut filologii SO RAN. Novosibirsk, 2011: 242 - 247.
6. Gadzhieva N.Z. Tyurkskie yazyki. Yazyki mira: Tyurkskie yazyki. Moskva: Izdatel'stvo «Indrik», 1997: 17 - 34.
7. Plungyan V.A. Obschaya morfologiya: Vvedenie vproblematiku. Moskva: 'Editorial URSS, 2000.
Статья поступила в редакцию 05.04.17
УДК 81
Saidova Z.E., postgraduate, Chechen State Pedagogical University (Grozny, Russia), E-mail: zarema709@ya.ru
THE VERBS МАГА AND МОЧЬ AS MEANS OF THE MODALITY OF POSSIBILITY / IMPOSSIBILITY IN THE CHECHEN AND RUSSIAN LANGUAGES. The article considers modal meanings of possibility / impossibility in the Chechen and Russian languages. The analysis of the field structure of the studied categories in the compared languages has allowed the author to describe basic lexical means of possibility / impossibility, and to identify the nuclear means. The verbs мага (maga) in the Chechen language and мочь (moch) in Russian language are selected as a core of the modality of possibility by virtue of their frequency and polysemy. In the Chechen language the verb мага covers an area of meanings 'to have a right', 'to have an opportunity', at the same time the Russian verb мочь has additional meanings to the listed meanings - 'to be able', 'to be capable'. Both verbs are used in different constructions and have multiple meanings included in semantic field of possibility.
Key words: modality, functional-semantic field, possibility, impossibility, modal verbs, Chechen language, contrastive linguistics.
З.Э. Саидова, аспирант, Чеченский государственный педагогический университет, г. Грозный,
E-mail: saidova.ze@yandex.ru
