CC BY
70
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2013. № 3
ОБЩАЯ ТЕОРИЯ ПЕРЕВОДА Э.Н. Мишкуров,
доктор филологических наук, заслуженный работник высшей школы РФ, профессор Высшей школы перевода (факультета) МГУ имени М.В. Ломоносова; e-mail: mishkurov@inbox.ru
О «ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКОМ ПОВОРОТЕ» В СОВРЕМЕННОЙ ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ ПЕРЕВОДА(ЧАСТЬ III)1
В настоящей работе впервые в отечественном и зарубежном переводоведении намечен абрис системного, целокупного подхода к осмыслению объективных и субъективных причин поливариативности переводов одних и тех же знаковых светских и сакральных произведений (текстов) на один и тот же или разные языки в хронотопическом измерении и с позиций концепции «хаоса и упорядоченности плюральных интерпретаций и переинтерпретаций текстов». Акцентируется внимание на прагмакультурологическом аспекте плюральности переводов. Перевод соответственно рассматривается как хайдеггеровский «дом бытия» для реципиен-тов-инофонов, «вторгающихся» в концептосферы разноликих мировых культур с целью познания «чужого», и как «реабилитирующий ресурс» потенциальной повторяемости для уменьшения фактора риска, вызываемого асимметрией языков различного строя. Исследование проблемы ролевых игр в триаде «автор — переводчик — читатель» выполнено методом системной интерпретации функций каждого из членов трихотомии в переводческом процессе по принципу полемического противопоставления исходных постулатов, явленных в трудах отечественных и зарубежных учёных, и подытоживания дискуссии авторскими комментариями. Выражается убеждение в конечной предназначенности перевода «целевому читателю» и релевантности фигуры «автора» на стадии переводческого предпонимания. Меж-дисциплинарность переводческого процесса однозначно снимает вопрос о чисто «внутритекстовом толковании» источника без обращения к фоновой предыстории его создания. Автор считает некорректным принципиальное «бытийно-философ-ское» неприятие адекватности переводов как заведомое изгнание «духа» ИЯ из «буквы» ПТ ввиду «онтологической несоизмеримости языков». Антиномии «прозрачности/зеркальности», «форенизации/доместикации», «дословности/вольности» перевыражения, объективирующиеся в различных «частных» моделях перевода типа «семантической/семантико-семиотической», «трансформационной», «ситуативной/ситуативно-денотативной», «функционально-прагматической» и др., трактуются нами как находящиеся в отношении дополнительной дистрибуции составные методологические части герменевтической парадигмы перевода, которая базируется на интерпретативно-смысловой концепции понимания и перекодирования ИТ на ПЯ.
Ключевые слова: плюральность, поливариативность перевода; хаос интерпретаций; дополнительная дистрибуция переводов Библии и Корана, автор, переводчик, читатель, модели перевода, герменевтическая парадигма перевода, предпонимание, понимание, интерпретация, междисциплинарность перевода; апория «переводи-мость/непереводимость».
1 Части I, II см.: Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2013. № 1, 2.
Eduard N. Mishkurov,
Professor, Dr. Sc. (Philology), Professor at the Higher School of Translation and Interpretation, Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russia; e-mail: mishkurov@inbox.ru
On the "Hermeneutical TUrn" in the Contemporary Theory and Methodology of Translation (Part III)
The present paper (for the first time in the history of translation theory both in this country and abroad) outlines the holistic approach to understanding the objective and subjective reasons for variability of translations of the same token secular and sacral texts into the same or different languages in terms of the chronotope and the idea of the "chaos and regular variability of interpretations and »interpretations of texts." The paper emphasizes the pragma-cultural-anthropological aspect of translation plurality. Translation is viewed respectively as a "house of being" for recipients speaking other languages who "intrude into conceptual spheres of different cultures with the purpose of understanding the alien culture and as a 'rehabilitating resource' of potential repetitiveness whose aim is to reduce the risk factor caused by the structural asymmetry of languages. The given paper studies the intricacies of the role play "author — translator — reader" by systemically interpreting the functions of each member of the given trichotomy in the process of translation. Russian and foreign scholars' opinions are confronted and the discussion is rounded off by the author's comment. The article states that the translation is aimed at the "target reader" and that the figure of "author" is relevant at the stage of translator's pre-under-standing, and that the existence of various translations of one and the same well-known text is inevitable. The interdisciplinary character of the translation process precludes the possibility of a purely textual interpretation of the source text without taking into account the history of its creation. The ontological rejection of translation adequacy on the grounds of asymmetry between different language systems is considered to be incorrect. The notions of "transparency/reflection", "foreignization/domestication", "word-for-word translation/free interpretation", "re-expression/transformation" which are objectively present in different translation models such as "semantic/semantic-semiotic," "transformational," "situational/situational-denotative," "functional-pragmatic," etc. — are regarded as complementary methodological constituents of the hermeneutical paradigm of translation that is based on the interpretative concept of understanding and re-encoding of the ST into the TT.
Key words: plurality, variability of translations, interpretation chaos, complementary distribution of the Bible and Koran translations, author, translator, reader, translation models, hermeneutical paradigm of translation, pre-understanding, understanding, interpretation, interdisciplinary character of translation, the aporia "translatability/untranslat-ability."
6.0. В переводческой деятельности сложилась парадоксальная ситуация: исследователи то и дело повсеместно констатируют факт плюральности переводов одного и того же произведения на один и тот же или разные языки, высказывают отдельные конкретно мотивированные суждения, частные прозорливые догадки и предположения по поводу поливариативности перевода некоего знакового текста, но в их трудах мы не находим системного комплексного анализа причин и следствий этого крайне важного социокультурного феномена.
В настоящем разделе мы пытаемся очертить тот круг фундаментальных проблем, которые неизбежно встают перед учёными при
погружении в профессиональную рефлексию по поводу сущности и содержания этого многоаспектного креативно-ментального процесса.
В то же время представляется необходимым глубже, чем это было сделано ранее, вникнуть в суть функциональной дистрибуции ролевых игр в триаде «автор — переводчик — читатель», имеющих непосредственное, хотя и разнонаправленное отношение к переводческому акту2.
6.1. «Зачем переводить заново?» — задалась сакраментальным вопросом В.Н. Пилатова в своей одноимённой статье и выдвинула «дискурсивную гипотезу» о причинах поливариативности переводов оригинальных произведений, обладающих «высокой дискурсивной валентностью» и вызывающих интерес «либо отдельной личности, либо общества»3. Автор контекстуально затрагивает вопрос об объективных и субьективных причинах мультиплицированности переводческих версий одних и тех же знаковых (культовых, обречённых на «вечную славу» и «читательское бессмертие»), среди которых упоминается фактор времени, выражающийся «в изменении как языка, так и представлений людей», переоценка культурно-исторической значимости духовного наследия прошлых эпох, усиление роли социальных запросов на характер переводов, выполняемых разными методами — «украшающим», «исправляющим», «буквальным», «подчинённым», «независимым» и др. [Пилатова, 2007, с. 353-355].
2 Ч. II нашей статьи: Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2013. № 2. С. 3-41.
3 В цитируемой статье нас смущает только авторское определение дискурса как «продукта восприятия» применительно к переводческой деятельности. Если «переводчик с большей настойчивостью, чем обыкновенный читатель, анализирует текст, пытаясь разобраться во всех нюансах и акцентах смыслов» и при этом «степень приближения дискурса переводчика и дискурса автора не может быть абсолютной» и следовательно «дискурс является причиной существования погрешности эквивалентности при выполнении перевода», то неизбежно встает вопрос: что порождает переводчик — «текст» или «дискурс»? Недоумение вызывает также толкование дискурса уже не как продукта, а фактически как мыслительно-интерпретационного процесса — экспликации и деконструкции: «...над переводом стихотворения он работал двадцать лет. Понятно, что столь большой срок. объясняется не сложностями в подборе соответствий, а неудовлетворенностью переводчика своей версией. Корни этой неудовлетворенности уходят в дискурс на базе переводимого стихотворения, который длится двадцать лет. Окончательная версия перевода возможна только после завершения дискурса (курсив наш. — Э.М.)» [Пилатова, 2007, с. 353-354]. Полагаем, что, если автору требуется своё рабочее определение термина «дискурс», то его дефиниция должна быть четкой и непротиворечивой. В данном случае автору, по всей вероятности, следовало бы минимум сказать: «Дискурс — это продукт восприятия "чужого" текста и порождение "своего" в результате дискурсивных операций — экспликации и деконструкции».
Опираясь на личный опыт перевода знаменитой новеллы Про-спера Мериме «Кармен», которая на русский язык перелагалась не менее восьми раз, Н.К. Гарбовский по существу приходит к аналогичным выводам, констатируя, что «новые переводы имеют право на существование, даже если предшествующие переводы были выполнены признанными мастерами: изменяется общество и его представление о событиях, описанных в оригинале, изменяется переводящий язык. Переводчики разных поколений, обращаясь к классическим произведениям, сталкиваются в основном с одними и теми же проблемами, одни и те же единицы перевода вызывают необходимость принимать непростые решения, и решения эти могут быть весьма различными. Различны и переводческие стратегии <...> изменяются способы поиска информации, необходимой каждому переводчику для преодоления "культурно-исторического невежества", обусловленного значительной пространственной и временной отдалённостью мира оригинала от мира, в котором живёт и творит переводчик» [Гарбовский, 2011, с. 15].
Известно, что все здравомыслящие теоретики и профессионалы-практики перевода недвусмысленно заявляли о «жертвоприношении» подлинника его иноязычному воплощению. М.Л. Лозинский (1886—1955), уделявший передаче формальных особенностей оригинала исключительное внимание, в 1936 г. на Всесоюзном совещании переводчиков вынужден был признать, что «воспроизвести во всей полноте и со всей точностью все элементы формы и содержания никакой перевод не может. И какая бы форма ни была нами избрана для перевода, точная копия формы оригинала или нет, всё равно мы почти никогда в неё не вольём то же содержание, какое дано в оригинале» [Нелюбин, Хухуни, 2006, с. 327].
Более оптимистично был настроен испанский философ Х. Ор-тега-и-Гассет (1883—1955), который полагал, что «перевод — не копия оригинала текста» и что «он не является, не должен претендовать на то, чтобы являться тем же произведением, но с иной лексикой», ибо «перевод — не само произведение, а путь к нему (курсив наш. — Э.М.)» [Ортега-и-Гассет, 1930, с. 11]. Этот путь он видел в плюраль-ности переводов с разной целевой установкой — то формовоспроиз-водящей, то смыслоориентрованной, совокупность которых давала бы более или менее полное представление о тексте-источнике.
А в разнообразии иных путей, которые выбирают все новые и новые поколения переводчиков, — суть того процесса, который философы-постструктуралисты именуют «хаосом интерпретаций» и который имеет своим отрадным следствием плюральность, поливариативность переводов одних и тех же знаковых произведений на один и тот же или разные языки. Другими словами, плюральность толкований текста-источника является одной из важнейших
причин плюральности переводов, находящихся в хронотопиче-ском измерении в отношениях дополнительной дистрибуции. Этот постулат всё более глубоко внедряется в концептосферу современного переводоведения. Так, А.В. Воротова, пытаясь тезисно наметить «герменевтическую стратегию перевода», направленную на «конструирование смысла текста», пишет, что «перевод, вступая в колею иного языка, активизирует интерпретативные процессы, а значит, он может рассматриваться как специфическая герменевтическая ситуация, осуществляющаяся по модели интерпретации». К сожалению, она не сумела «отделить зерна от плевел» в пресловутой концепции «смерти автора», повторяя опасную для методологии перевода сентенцию о том, что «переводчик не должен пытаться понять, что хотел сказать автор, а напрямую обратиться к смыслу произведения», так как «автор — это всего лишь первый интерпретатор» [Воротова, 2011, с. 45]. Предав забвению один из важнейших принципов герменевтического предпонимания (т.е. в нашем случае — предпереводческого анализа) — «фоновую оценку» оригинала и его творца, не говоря уже о «переводческой верности» последнему, А.В. Воротова по сути дела лишает переводчика части его «когнитивного инструментария» и уподобляется тем учёным, которых едко высмеивает Н.С. Автономова (к авторитету которой она, кстати говоря, неоднократно апеллирует): «[Он] гордится тем, что смотрит на произведение с точки зрения самой настоящей актуальности (или вечности — подчас получается, что это одно и то же), ему важнее собственное состояние духа, его воображение, аффинированное какими-то текстовыми или иными впечатлениями». Очевидно, что «не владея фоном и контекстом» при наличии подчас «большой временной и культурной дистанции», такой учёный (читай: переводчик. — Э.М.) «рискует спутать «общие места» с «единожды сказанным» [Философия и литература, 2009, с. 5].
Любопытную трактовку одной из причин неизбежной плюраль-ности переводов даёт В. Беньямин, который в своей традиционной образно-метафорической манере изложения констатирует: «Сродни тому, как проявления жизни неразрывно связаны с живущим, ничего при этом для него не знача, точно так же и перевод выходит из оригинала. Но не столько из его жизни, сколько из того, что её "переживает" — ведь перевод рождается позже оригинала и, ввиду того, что значительные произведения никогда не находят избранных переводчиков в эпоху своего появления на свет, знаменует собой стадию продолжения их жизни <...> Переводы, являющие собой нечто большее, чем передачу содержания, возникают на свет именно тогда, когда пережившее своё время произведение достигает периода славы <...> Жизнь оригинала каждый раз достигает в них полного расцвета» [Беньямин, 1923, с. 2]. Великое тво-
рение древнерусского эпоса — «Слово о полку Игореве», которое переводилось более ста раз, может служить тому ярким примером.
П. Рикёр, говоря о бесконечных спорах переводчиков о качестве переводов своих коллег, примиряющее констатировал, что «единственно возможная критика чужого перевода <...> состоит в том, чтобы предложить свой перевод, столь же сомнительный по своей удачности, но будто бы лучший или будто бы иной. И это как раз то, чем постоянно занимаются профессиональные переводчики. Все великие произведения мировой культуры известны нам, в основном, в повторных переводах (курсив наш. — Э.М.), которые в свою очередь тоже не могут считаться непревзойдёнными. Это относится к переводам Библии, Гомера, Шекспира <...> а также философов от Платона до Ницше и Хайдеггера» [Рикёр, 1998, с. 7].
В этой связи напомним, что знаменитое стихотворение Г. Гейне "Ein Fichtenbaum" («Сосна» в известной «лесбиянской» версии М. Лермонтова), которое, по подсчётам акад. Л.В. Щербы, только на русский язык «было переведено 39 раз, даже если не считать пародий» [Щерба, 1936, с. 376], стало одним из излюбленных объектов для переводческой критики его многочисленных одно- и разноязычных переложений.
Действительно, — «выдаёт» Н.К. Гарбовский «тайную игру страстей» — «всякий раз, принимаясь за работу над произведением, уже перенесённым предшественниками в лоно принимающей культуры, переводчики лелеют надежду, что их перевод окажется не хуже, а может быть, даже и лучше тех, что были сделаны до него. Переводчик, подобно автору оригинального произведения, хочет быть не только понятым, но и признанным» [Гарбовский, 2011, с. 14].
Тем не менее, по нашему мнению, — это ещё не повод для того, чтобы переводчик-творец нового «перелагания» позиционировал себя как автора «нового литературного произведения» на ПЯ, если это, конечно, не какой-то его опус типа римейка по мотивам облюбованного для «перевыражения» и «самовыражения» значимого иноязычного творения. Этот вид деятельности характерен, в частности, для заказной «сценической переводческой деятельности». Так, арабоязычная литература знает немало примеров драматургического «переодевания» и «переименования» героев и других переводческих «этнически окрашенных вольностей» по отношению к ряду западноевропейских и российских классических произведений [Долинина, 2010, с. 237—296].
Феномен мультиплицированности переводов может быть осмыслен, на наш взгляд, в следующих контекстах, вышедших из под пера авторитетных мыслителей нашего времени. Так, Н.С. Авто-номова, рассказывая о том, как «делался перевод» одной из работ Ж. Дерриды на русский язык, пришла к выводу, что «ни один пере-
вод не переводит всего в оригинале. Всякий перевод чем-то жертвует ради чего-то, а кто думает иначе, то заблуждается — либо сознательно, либо бессознательно». Она считает, что «большинство переводов делается без учёта этой ограниченности, и стало быть непоследовательно (в одном месте переводится термин, в другом — стилистический приём)». А поливариативность переводов одного и того же текста Автономова обосновывает следующим образом: «В любом случае ясно, что одного-единственного перевода, который бы удовлетворил всех переводчиков и всех читателей, быть не может» [Автономова, 2008, с. 397-399].
Но желание так или иначе сотворить это «чудо» время от времени обуревает некоторыми учёными. Так, увлечение постмодернистскими конструктами в области художественного творчества и экстраполяция идеи «всеобщей интертекстуализации» вербальной коммуникации в сферу переводческой деятельности побудило польскую исследовательницу «новой волны» в западноевропейском пе-реводоведении Д. Урбанек к пропагандированию так называемой «переводческой серии», суть которой заключается в своеобразном дистанционном «коллективном творчестве» по созданию новых переводов-образцов из компилятивного сочетания «наилучших фрагментов отдельных переводов серии», созданных на базе уже существующих переводов соответствующего произведения. Она конечно понимает, что, «с одной стороны, при компилятивном переводе могут быть разрушены его логика и стилистика, но, с другой стороны, такой эклектичный перевод может заинтересовать продвинутого читателя» [Татаринов, 2007, с. 282-284].
О каком таком читателе в широком плане мечтает Д. Урбанек, трудно сказать. Но вполне очевидно, что «переводные серии» романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» и сказки Л. Кэрролла «Алиса в Стране чудес», с которыми непосредственно она работала, — это хорошее подспорье для критиков перевода и профессиональных переводчиков, которые методом сопоставительного анализа данных симулякров смогут «выявить специфику интерпретации оригинала каждым из переводчиков, определить его стратегию» [там же, с. 283].
С более реальных прагматических позиций подходил к вопросу мультиплицирования новых переводов наиболее ценных для человечества произведений Х. Ортега-и-Гассет, имея в виду прежде всего античное научно-культурное наследие. Он подчёркивал, что «каждое произведение неповторимо, а перевод — лишь орудие, приближающее нас к нему. из этого следует, что один и тот же текст допускает несколько переводов», так как «невозможно, по крайней мере в большинстве случаев, приблизиться к оригиналу сразу во всех измерениях». Выход из положения он видел в том,
чтобы «разделить работу и сделать несколько различных переводов одной и той же вещи в соответствии с теми гранями, которые мы хотели бы точно передать» [Ортега-и-Гассет, 1930, с. 12]. Так, к примеру, «если мы хотим создать представление о. художественных качествах [оригинала], — поясняет Ортега, — мы должны отказаться почти от всей материи текста (т.е., видимо, его содержания. — Э.М.), чтобы передать его формальное изящество». В существующих переводах трудов Платона Ортегу, к примеру, крайне раздражало «не то, что в переводе улетучилась чарующая сладость платоновского стиля, а потеря трёх четвертей предметов, тех самых предметов, которые действуют в высказываниях философов, которые он то едва намечает, то любовно выписывает. Поэтому он так скучен для современного читателя, а вовсе не потому, что, как принято считать, при переводе пострадала его красота. Как он может быть интересным, если из текста выкинули все содержимое, оставив лишь тонкую оболочку, бесплотную и холодную». Исключение Ортега видел в переводе античного философа на немецкий язык, выполненном Ф. Шлейермахером, «именно потому, что он намеренно отказался делать красивый перевод и захотел сделать приблизительно то, о чем я говорил. Этот знаменитый перевод хорошо послужил всем, включая филологов. Поэтому неверно думать, что этот вид работы делается только для тех, кто не знает греческого или латыни» [там же, с. 12—13].
6.2. Разнообразие путей перевода культовых творений можно проследить на различных формах и способах «перевода смыслов» Корана с арабского языка на русский. Так, один из современных переводчиков священной книги мусульман Э.Р. Кулиев, характеризуя имеющиеся версии её перевода, первоначально считал, что «труд академика И.Ю. Крачковского имел определённые преимущества над предыдущими переводами, но нуждался в тщательной литературной редакции и изобиловал неточностями и даже грубыми смысловыми ошибками». Переводы, выполненные профессорами М.-Н.О. Османовым и Б.Я. Шидфар, по его мнению, «тоже содержали множество смысловых ошибок, некоторые из которых явно противоречили самой сути мусульманской веры». Позже Кулиев повысил оценку качества переводов своих предшественников, посчитав, что «переводы Д.Н. Богуславского, И.Ю. Крачковского, М.-Н.О. Османова — это шедевры мирового востоковедения», а «каждый из переводов Корана, несёт на себе отпечаток определённого исторического этапа, все они характеризуются преемственностью и высоким мастерством авторов».
Многовековой опыт «перевода смыслов» сакральных книг свидетельствует, что способы и формы их передачи нередко зависят от тех задач, которые ставит перед переводчиком общество, а также
от личных устремлений и наклонностей. С этой точки зрения негативная оценка поэтического перевода Корана В. Пороховой как книги для «лёгкого чтения» со множеством смысловых ошибок при передаче значения «многих коранических слов и тем более терминов» явно незаслуженна. Эта версия действительно отличается от «научного, осторожного, сухого и тонкого» перевода И.Ю. Крач-ковского, а также от перевода М.-Н.О. Османова, который «наиболее точно передаёт юридические аспекты ислама, содержащиеся в Коране». Её стиль кажется неприемлемым для Э.Р. Кулиева, который сам стремился, как он пишет, «передать смысл каждого аята правдиво, без каких-либо искажений, добавлений и убавлений». Несомненной заслугой автора является его тщательный предпере-водческий этимологический и терминологический анализ тезауруса Корана. Он не ставил своей целью «показать богатство русского языка, используя оригинальные обороты, чуждые духу Священного Корана», и не стремился «изощряться в художественной обработке текста».
В. Порохова, отстаивая своё право на художественно-экстатический подход, утверждает, что «традиционно выполненные переводы не только лишают Коран его духовно-поэтической окраски (а Коран изложен в форме высокопафосного стиха), но и приводят к выраженному оскудению передачи смысла Писания».
Что касается упоминавшегося перевода проф. Б.Я. Шидфар, то в нем автор стремилась «как можно точнее передать не только фактическую сторону, но и художественные особенности священной книги». Она также считала, что переводчик не имеет права игнорировать основную стилистическую особенность Корана — наличие рифмы и определённого ритма, не одинакового во всех сурах», так как ритм и рифма имели не только чисто художественную, но и практическую функцию, облегчая запоминание» [Миш-куров, 2010, с. 133-134].
Обсуждая аналогичную ситуацию с переводами Библии, С.М. Брайович замечает: «С точки зрения "диалектической теологии" любая интерпретация священного текста несёт на себе печать истории и строится на определённом исторически и социально обусловленном её понимании. В связи с изменившимися историческими условиями возникают новые интерпретации, свойственные новой эпохе, содержащие различные выводы о мире, человеке, Боге, жизни и смерти и др. <...> Отсюда возникает задача неустанного выявления рационального содержания текста». И очевидно, добавляет учёный, ссылаясь на известного философа Р. Бультмана, что «как бы ни была точна для своего времени трактовка Библии, например Лютером или Ф. Меланхтоном... их интерпретация нас
все же не устраивает по той причине, что и их взгляды нуждаются в интерпретации» [Брайович, 1985, с. 212].
6.3. Бесспорно, перевод переводу — рознь! Потому для теории и практики перевода значительный интерес представляют субъективные мнения переводчиков о своей работе, особенно если идёт речь о сравнении «своего» и прежнего, «чужого» перевода одного и того же произведения. Так, Л. Добросельский следующим образом отзывается о русскоязычном переводе «Философских исследований» Л. Витгенштейна в 1994 г.: «Предыдущий перевод. представлял собой не столько собственно перевод, сколько истолкование авторского текста (курсив наш. — Э.М.) <...> и то, к примеру, «о чем автор говорил кратко или упоминал мельком, в переводе развёртывалось и объяснялось (курсив наш. — Э.М.)... именно поэтому было решено подготовить. новый перевод работы Витгенштейна» [До-бросельский, 2011, с. 340].
А как сам Добросельский переводил философа? Его ответ: «Мы старались по возможности точно следовать за авторским текстом, что не всегда удавалось, учитывая различия в структуре немецкого и русского языков (переводчику английского издания было в этом смысле куда проще). Именно стремлением максимально точно передать авторскую мысль и авторский стиль объясняются и встречающиеся порой в нашем переводе тяжеловесные конструкции, и "рубленые" фразы <...> и предложения, на первый взгляд маловнятные и противоречащие стилистическим нормам русского языка. Тем же объясняется и лексика: Витгенштейн крайне редко прибегает к техническим и научным терминам, стараясь оперировать словами повседневного языка; вдобавок он нередко употребляет слова, которые при переводе будто бы требуют "замены по контексту", выбора подходящего из ряда синонимов, но мы и здесь следовали за автором.» [там же].
Выделенные курсивом фрагменты текста говорят сами за себя: в первом переводе (крайне полезном, по нашему мнению, для исследователей творчества Витгенштейна — философов российской школы) были применены приёмы герменевтического типа перевыражения, а во второй версии переводчик, «подтягивая читателя к автору», предлагает ему фактически маловразумительный «буквально-подчинённый» текст: ср., к примеру, следующее: «.(с другой стороны, можно было бы, пожалуй, сказать о чувстве: "Давным-давно", ибо есть тон, жест, которые сопровождают конкретные повествования о былом») [там же, с. 337].
Однако пикантность ситуации заключается в том, что обе эти (и другие имеющиеся) версии органично дополняют друг друга, и при их параллельном чтении истинный смысл сентенций автора
становится более прозрачным. А вопрос «переводческой славы» для философии не столь актуален.
6.4. Отдельного расширенного исследования заслуживает вопрос о сопоставлении двух и более иноязычных переводов одного и того же оригинала с целью устранения «зон затемнения» в корпусе текста, снятия смысловых неясностей и преодоления в целом трудностей понимания и интерпретации подлинника, обусловленных асимметрией исходных рабочих языков.
В таких случаях, как показывает практика, переводчик-полиглот прибегает к помощи третьеязычного текста с целью выбора адекватного способа разрешения казалось бы «неразрешимого» и схватывания сути «непостижимого» в рамках своего рабочего языка.
Так, упоминавшийся выше переводчик трактата Л Витгенштейна «Философские исследования» с немецкого языка на русский Л. Добросельский откровенно писал, что, сталкиваясь с «тёмными местами» в оригинале, он прибегал к помощи оксфордского издания (1997 г.) немецко-английской билингвы, подготовленной переводчицей — ученицей Витгенштейна Г.Э. Энскомб. При этом он признаётся, что, «хотя в некоторых абзацах немецкий и английский тексты достаточно сильно разнятся, в целом наличие билингвы существенно облегчило перевод <...> поскольку формулировки самого философа временами настолько образны, отрывисты и/или темны, что разобраться в них на основании одного только оригинала было бы весьма непросто» [Добросельский, 2011, с. 339].
В данном контексте мы посоветуем переводчику в случае нового переиздания работы сверить свой нынешний текст с новой исправленной версией билингвы трактата, изданной уже в 2009 г. [Wittgenstein, 2009].
6.5. Подводя предварительные итоги по существу исследуемой проблемы, следует констатировать, что перевод можно верифицировать, перефразируя известное высказывание Хайдеггера, как «дом бытия» реципиента-инофона, «вторгшегося» в концептосферы разноликих мировых культур из жажды познания «чужого» и «иного», проникновения в глубины исторического бытия человечества, овладения зарубежными инновационными технологиями, обогащения и развития своих языков из ресурсов контактирующих языков, а то и просто из интереса к социально-культурному и духовно-космическому инакомыслию соседей и далеко остранённых «аборигенов». Многовековая история доказывает правоту слов А.А. Потеб-ни (1835—1891) о том, что «соразмерно с увеличением количества хороших переводов увеличивается в народе запас сил, которые рано или поздно найдут себе выход в более своеобразном творчестве» [Нелюбин, Хухуни, 2006, с. 302].
У перевода есть своя «аркада» доступа к истинному смыслу ИТ — его «реабилитирующий ресурс» потенциальной повторяемости, заключающийся в оптимально модифицируемые многократные перелагания одного и того же оригинала одним или разными переводчиками на один и тот же или разные языки. Благодаря реальной плюральности и поливариативности подлинника переводы становятся всё глубже, точнее и тоньше смысловоспроизводящи-ми, лучше и органичнее формовоспринимаемыми.
Жизнь подтверждает эту истину: чем дальше, тем их больше, и несть им числа!
7.0. «Автор — переводчик — читатель» как три ипостаси интерактивного переводческого процесса неравноположены и неравноценны по степени их ролевого участия, силы воздействия и результативности в герменевтической процедуре образно-смыслового и знаково-символического перелагания ИТ на ПЯ. Тем не менее, они являются взаимодействующими и неотъемлемыми частями переводческой эпистемы, подлежащими системному осмыслению по всему спектру их потенций — соответственно по манифестации, предпониманию/пониманию и интерпретации оригинала и созданию исходной базы для порождения итогового ПТ.
Драматургия, в сюжете которой в триаде первый член — «смертен» (по Р. Барту), второй — «невидим» (по Л. Венути), а третий — нерелевантное звено по определению (по В. Беньямину), не может не породить «конфликт интерпретаций» (по П. Рикёру), а потому является «игровым эпицентром» самых разнозначимых концепций и гипотез в теории и практике герменевтической транслатологии.
Полемический пафос заявленной к обсуждению проблематики вполне очевиден, но цель настоящих заметок — найти точки соприкосновения в незатихающих дискуссиях, позволяющие соразмерить степень адекватности контрпозиций оппонентов, а также выстроить авторскую систему аргументов pro et contra в логическую цепь «возможного/ невозможного» в переводе и показать зависимость этой дихотомии от «игровых ролей» членов триады.
По сценарию суть противостояния точек зрения отражена в виде виртуального диалога-дискуссии между признанными «классиками» и рядом современных ведущих теоретиков и практиков перевода.
Р. Барт (1915—1980) видел задачу автора-писателя в том, чтобы производить «нечто», а дело читателя толковать это «нечто» по своему разумению. Писатель, считал он, рождается вместе с текстом и не обладает «бытием» до и после его написания. Творчество отдельного автора важно как аранжировка идей, смыслов и мыслей, накопленных социумом до него. «Присвоить текст Автору» — это значит «застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо». По мнению Барта, современная лингвисти-
ка доказала, что «высказывание как таковое. превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих. С точки зрения лингвистики, автор есть всего лишь тот, кто пишет, так же как "я" всего лишь тот, кто говорит "я": язык знает "субъекта", но не "личность", и этого субъекта, определяемого внутри речевого акта и ничего не содержащего вне его, хватает, чтобы "вместить" в себя весь язык, чтобы исчерпать все его возможности». Он поясняет причину отделения автора от его произведения: «В средостении того образа литературы, что бытует в нашей культуре, безраздельно царит автор, его личность, история его жизни, его вкусы и страсти; для критики обычно и по сей день всё творчество Бодлера — в его житейской несостоятель-нсти, всё творчество Ван Гога — в его душевной болезни, всё творчество Чайковского — в его пороке; объяснение произведения всякий раз ищут в создавшем его человеке, как будто в конечном счёте сквозь более или менее прозрачную аллегоричность вымысла нам всякий раз "исповедуется" голос одного и того же человека — автора».
По Барту, фигура читателя может быть рассмотрена в качестве «личного адресата» ничуть не более, ибо «читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст». И отвечая своим оппонентам, он с сарказмом пишет: «Теперь нас более не обманут. антифразисы, посредством которых почтенное общество с благородным негодованием вступается за того, кого на самом деле оно оттесняет, игнорирует, подавляет и уничтожает. Теперь мы знаем: чтобы обеспечить письму будущность, нужно опрокинуть миф о нём — рождение читателя приходится оплачивать смертью автора» [Барт, 1994, с. 5; Новейший философ. словарь. Постмодернизм, 2007, с. 615-618].
Н.С. Автономова на «философском круглом столе» не без основания заявила, что иной философ «берётся судить об авторе или произведении, никак не учитывая исторический фон его существования и восприятия, судить об уникальности, скажем, Шекспира, не зная его современников — Бена Джонсона или Кристофера Марло <...> Он, словом, витает над головами филологов, которые ползают по эмпирии (а также, между прочим, переводят, комментируют, сопоставляют, делают нам доступными разных там Делё-зов и Шекспиров)» [Философия и литература., 2009, с. 4-5].
7.1. Возрождение интереса к проблеме «окуляризма» в перево-доведении с философско-герменевтической и этнопсихолингви-стической точек зрения в связи с учётом фоновой предыстории текста-источника и личности его автора при его перевыражении на ПЯ вызвало оживлённые споры о метафорическом образе пере-
водчика в виде «прозрачного/мутного стекла» и «правдивого/кривого зеркала» в различных цветовых гаммах.
Отношение к переводчику как к «прозрачному стеклу», «мыслящему инструменту», используемому для выполнения строго определённого задания, в крайней степени характерно для ряда американских переводоведов и практических переводчиков. Ещё в XIX в. поэт Генри Лонгфелло (1807—1881), объясняя своё решение переводить «Божественную комедию» Данте белым стихом, писал: «Единственное достоинство моей книги — в том, что она в точности передаёт слова Данте, без каких-либо домыслов переводчика. Иначе говоря, хотя мой перевод и ритмичен, я попытался сделать его буквальным, словно прозаический перевод. Переводя Данте, следует чем-нибудь пожертвовать. Нужна ли красивая рифма, которая расцветает в конце строки, словно жимолость на изгороди? Нет, нужно сохранить что-то более ценное: точность, правильность, то есть жизнь самой жимолости. Переводчик должен сообщать то, что говорит автор. А объяснять, что тот имел в виду, — дело комментатора». Рифма для него — всего лишь цветы, украшающие изгородь. А переводчик — не поэт и комментатор, а технический сотрудник, выполняющий строго определённое задание [Перевод в XIX веке, с. 1].
А.Н. Шапиро в унисон вторит своему земляку: «Я рассматриваю перевод как стремящийся произвести текст настолько прозрачный, чтобы даже и ощущения не было, что этот текст переведённый. Хороший перевод — как стеклянная поверхность. Понимаешь, что она есть, когда замечаешь небольшие дефекты — царапины, пузырьки. В идеале их быть не должно. Они никогда не должны привлекать к себе внимание».
«Нет!» — опровергает такую трактовку задачи переводчика Л. Венути, так как «верность критерию прозрачности, плавности приводит к искажению оригинала в пользу "своего" в ущерб "иному" <.> что в свою очередь способствует укоренению эстетики этноцентризма в переводе» [Костикова, 2010, с. 44].
Л. Венути, исследуя оппозицию двух стратегий в переводе, так называемых "domestication" и "foreignization", категорически высказывается против практики «прозрачного, гладкого перевода» и придерживается принципа «форенизации». Он ратует за сохранение в ПТ «остатков чуждости» (reminders), семиотико-художественная значимость которых должна быть объяснена читателю в комментариях переводчика или в предисловии к переводу.
Исследуя переводоведческое наследие Ф. Шлейермахера, Л. Ве-нути бескомпромиссно заявляет: «Сегодня. мы пытаемся возродить традицию очуждающего перевода, противопоставить её царствующему культу прозрачности, гладкости <.> Прозрачный
дискурс пользуется широчайшим спросом на современном культурном рынке, а тот в свою очередь диктует издательскую политику, предопределяя скептическое отношение к иностранным текстам, не поддающимся гладкому чтению». И далее: «Шлейермахерская лекция даёт прекрасный материал для осмысления того бунта против прозрачности, что наблюдается в современной англоязычной переводческой практике» [Венути, с. 11—12].
В целом, полагает О.И. Костикова, «метафора прозрачного стекла не достаточно точно выражает специфику переводческой деятельности» и ей нужно противопоставить «метафору зеркала». «Зеркальный перевод», по её мнению, позволяет глубже проникнуть в систему смыслов оригинала, так как «он способен обучить новому восприятию, новому видению произведения, его прочтению в иной перспективе». Но главное при выборе любых методов перевода, заключает О.И. Костикова, «зависит от личности переводчика, от концепции, предопределяющей его отношение к "своему" и "иному", от его умения интерпретировать "иное", от его мастерства в использовании форм переводящего языка, от его литературного и переводческого дара» [Костикова, 2010, с. 44—47].
7.2. В большинстве фундаментальных переводоведческих концепций важное место отводится категории «реципиент — адресат — читатель». Но в постструктуралистских и постмодернистских спекулятивных конструкциях место «читателя», мягко говоря, «факультативно». Так, В. Беньямину (1892—1940) — предтече де-конструктивизма и постмодернизма — «читатель» не нужен. В его эссе «Задача переводчика» читаем: «Предназначен ли перевод читателям, не понимающим оригинала?» Ответ на этот вопрос — отрицательный, если исходить из постулата Беньямина, что «ни одно стихотворение не предназначено читателю, ни одна картина зрителю, ни одна симфония слушателю». И далее, форсируя свою идею, он утверждает, что «одна отличительная черта плохих переводов» — неточная передача несущественного содержания, а «от неё не избавиться, покуда перевод выражает свою готовность служить читателю. Однако если бы перевод предназначался читателю, то же самое было бы справедливо и в отношении оригинала. Если же оригинал существует не ради читателя, то как в таком случае следует понимать перевод?» В этих туманных постулатах есть один, обескураживающий полностью: «Переводы, являющие собой нечто большее, чем передачу содержания, возникают на свет именно тогда, когда пережившее своё время произведение достигает периода славы (sic!) <...> Жизнь оригинала каждый раз достигает в них ещё большего расцвета» [Беньямин, 1923, с. 1—8].
Естественными будут вопросы: кто создаёт славу оригиналу и кто оценивает степень его расцвета? Этот «некто» — читатель,
а самый вдумчивый и добросовестный среди них — переводчик. Сам Беньямин являл собой «отчаянного читателя» и собирателя многочисленных цитат. Исследовательница его творчества Ханна Арендт (1906—1975) писала, что «цитаты составляют сердцевину каждого беньяминовского текста <. > Беньяминовский идеал — произведение, состоящее из одних цитат и выстроенное настолько мастерски, что оно способно обойтись безо всякого сопроводительного текста». Этот «сюрреалистический монтаж» может, по его мнению, содержать «сопроводительный текст автора, который однако должен сохранить верность исходной цели подобных исследований: проникать в глубины языка и мысли бурением, а не рытьём», т.е. «не разрушать всего исследуемого объяснениями, которые должны обеспечить причинную или системную связь». Цель вроде бы вполне очевидна — исследование не должно нести «некое готовое содержание», которое «может быть передано читателю или зрителю» [Арендт, 2002, с. 31].
Противоречивость суждений очевидна: его мысль о побуждении читателя к самостоятельным выводам будет фактически реализована в трудах У. Эко, где он ставит вопрос об «открытости текста для интерпретативных усилий читателя», и «в последующих теориях "рецепции", толкующих по-новому роль "реципиента" в процессе восприятия, интерпретации, и в конечном счёте со-творения текста» [Новейший философ. словарь. Постмодернизм, 2007, с. 729—730].
Как бы синтезируя посылы полемического зачина, приведём следующее высказывание Н.К. Гарбовского: «В самом деле, после многочисленных и, в основном, не лишённых оснований рассуждений семиологов, литературоведов и других теоретиков художественного текста о том, что текст — это некоторая открытая сущность, которая утрачивает всякую связь с автором тотчас, как оказывается достоянием читателя, что каждый читатель, естественно, видит в тексте то, что видит, а вовсе не то, что видел автор, создаётся впечатление, что переводчик — это тоже простой читатель, который может видеть в тексте оригинала то, что он видит, основываясь на своём когнитивном опыте. Встав на такую позицию, придётся признать, что перевода как такового не существует, так как каждый переводчик будет создавать своё собственное произведение, в силу ума и таланта, лишь отчасти напоминающее то, что было в оригинальном произведении». И далее: «Вправе ли переводчик приравнивать себя к простому читателю <...> Переводчик и читатель суть категории разные. Переводчик не может только руководствоваться "простым" впечатлением от текста. Его прочтение — это глубочайший лингвистический, культурологический, исторический, эстетический, философский и какой хотите иной анализ текста. Переводческое прочтение оригинала — это
истинная герменевтическая деятельность <. > Второй, не менее тяжкий, этап переводческого труда — это этап реконструкции текста на языке перевода иными средствами выражения» [Гарбовский, 2004, с. 52].
7.3. Философия взаимодействия и взаимоотношений участников процесса производства и потребления «продукта» — переводного текста — драматична, иногда романтична, иногда комична, а чаще всего explicite или implicite трагична. Суть конфликтной ситуации заключается в вопросе: что получил «читатель» — перекодированный на его родной язык эквивалентный оригинал, адекватный или прагматический перевод, или преобразованное по понятиям переводчика произведение, отдалённо коррелирующее с оригиналом?
Следующий вопрос — кто в этой триаде «слабое/лишнее» звено?
В определении типов и видов функциональных связей и их реальной или виртуальной значимости собственно и заключается задача настоящих заметок.
Итак, «ролевыми фигурами» переводческого процесса как одного из видов «языковых (дискурсивных) игр» в настоящем эссе являются 1) автор исходного текста — реальный (персонифицированный) или виртуальный (умозрительный); 2) переводчик индивидуальный/коллективный — письменный и устный — интерпретатор текста-источника и продуцент текста переводного — «вторичного» («внутреннего», «чернового для себя») или подстрочника «для себя» или «коллективного переводчика» в составе: а) автор ИТ (на родном языке), являющийся также билингвом в рабочей паре языков и участвующий в процессе перевода своего ИТ на ПЯ и «ведущий переводчик» ИТ на ПЯ, с ИЯ на ПЯ или с подстрочника на ПЯ; б) двое и более переводчиков с ИЯ на ПЯ; 3) читатель реальный/виртуальный как обобщённый образ целевого потребителя-реципиента на ПЯ и читатель-специалист — редактор и критик, являющиеся обычно билингвами в данной паре языков.
Проблема «автора» по-прежнему находится в эпицентре современного гуманитарного исследовательского поля. По сей день наблюдается повсеместное смещение интереса от автора текста к фигуре читателя, выражающееся, в частности в смене интерпрета-тивных парадигм в философии, литературоведении, семиопрагма-тике и т.д. Утверждается по-прежнему тезис — «в тексте говорит не автор, а язык». После Р. Барта свой вклад в «уничтожение личности автора» внёс М. Фуко, который утверждал, что автор есть фигура внешняя по отношению к тексту и ей вменяется «роль мёртвого в игре письма» [Новейший философ. словарь. Постмодернизм, 2007, с. 724].
Конечно, Р. Барт в полемически заострённой фактуре «грехопадения» реальных лиц не видел прямой связи их пороков с содержанием их творения. Вряд ли кто-то в Лермонтове-переводчике заподозрит человека, симпатизирующего лесбиянству, хотя он вполне сознательно заставил «северную сосну» во сне тосковать по «южной прекрасной пальме», а в Тютчеве увидит «настоящего джентльмена, который прикрыл «грех Лермонтова» и заставил «кедр» грезить о «восточной юной пальме» в полном соответствии с «ген-дерной оппозицией» Г. Гейне: нем. "Ein Fichtenbaum": "Eine Palme".
Однако, если «антиавторские максимы» Р. Барта и М. Фуко вполне вписываются в концепции онтологической философии и деконструктивизма, то их ценность в полном объёме для теории и практики перевода представляется весьма сомнительной. Ещё в начале советской эпохи становления и развития переводоведения проблема взаимоотношений в триаде решалась в совершенно ином ключе. В созданном А.М. Горьким издательстве «Всемирная литература» переводчикам рекомендовалось вначале изучить личность автора оригинала, получить представление об эпохе, в которой он жил и творил, обстоятельно изучить его идиостиль. В 1919 г. было открыто «Бюро научных справок», где сотрудники издательства могли получить помощь при переводе сложных, «экзотических терминов» и т.п. Требовалось высокое качество русского языка перевода. Поощрялись совместные, «хоровые» переводы. Редакторы и переводчики должны были идти рука об руку в работе, все крупные редакторские изменения в тексте перевода должны были производиться с ведома переводчика.
Если обратиться к методам работы конкретных переводчиков этого периода, следует напомнить, в частности о требованиях к адекватному переводу Ф.Д. Батюшкова (1857—1920): 1) точная передача смысла; 2) наивозможно близкое восприятие стиля; 3) сохранение особенностей языка автора, но без нарушения строя родного языка; 4) соблюдение внешней эмоциональности художественной речи и др. Н.С. Гумилёв (1886—1921) в свою очередь писал, что «переводчик поэта должен быть сам поэтом, а кроме того внимательным исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе в случае необходимости жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о личности автора» [Нелюбин, Хухуни, 2006, с. 318-320].
Похожим образом работали переводчики издательства ACADEMIA в 20-е гг. XX в. Считалось, что переводу должен предшествовать детальный научно-филологический анализ подлинника «со стороны его формы, содержания, исторических особенностей языка и стиля, жанровой специфики, национального своеобразия» и т.п.
В духе требований издательства работал, в частности, видный профессионал-переводчик М.Л. Лозинский (1886—1955). В свою очередь «помимо изучения истории создания текста, его языковых особенностей, фигур стиля оригинала, Лозинский занимался предварительным анализом возможностей русского языка <...> он одним из первых начал уделять особое внимание исторической дистанции текста, определив для себя лексическую архаизацию как одно из средств её воссоздания» [Алексеева, 2008, с. 111—112].
Лучшие традиции этого периода в истории отечественного пе-реводоведения успешно развивались и приумножались в последующие десятилетия деятельности советских учёных.
Очевидно, что категория «автор» традиционно отражает непосредственное соотнесение результатов творческой деятельности с определённым субъектом-исполнителем. Поэтому философско-герменевтический тезис, согласно которому следует «понять автора лучше, чем он сам понимал себя», содержит рациональное зерно для плодотворной переводческой деятельности, а потому декон-структивистская борьба с «репрессивной интенцией автора» (Ж. Дер-рида) для теории и практики перевода представляется неадекватной.
Обращаясь к анализу различных типов текста — публицистических, художественных, научных и т.д., исследователи констатируют, что автор в них является важнейшей стилеобразующей категорией и не может быть элиминирован из литературоведческого, а тем более из предпереводческого анализа. Другое дело, что степень его присутствия в разных текстах может быть различной и неоднозначной.
Так, к примеру, стилисты медиатекстов различают три типа автора-коммуникатора — персонифицированный, обобщённый и деперсонифицированный. Категория «автор» определяет коммуникативное взаимодействие автора и адресата через текст. По выражению Г.Я. Солганика, адресат есть «зеркало, в котором отражается автор». На неразрывную связь между автором и адресатом прямо указывал акад. В.В. Виноградов, считавший, что адресат в массовой коммуникации выступает «таким же организующим началом, какое принадлежит автору в художественном тексте». А базовыми признаками текстовой категории образа автора являются наличие в тексте оппозиции «свой — чужой», ориентация на речевой опыт целевой аудитории, использование элементов, репрезентирующих картину мира адресата и характеризующих его стиль жизни и социальный статус [Казак, с. 7].
Разумеется, переводчик не может не принимать во внимание каузальную зависимость данных категорий «автор» — «читатель», так как «в реальном тексте авторское начало как бы рассыпано по нему, представляя собой цепочку модусов, составляющих текст
высказываний + метатекст. Модусы как принадлежность отдельных высказываний и показатели метатекста как особые текстовые "нити" сплетаются в авторский узор, оказываясь тем "грунтом", на который накладывается выбор лексики, грамматических средств и композиционного строения текста» [Шмелёва, с. 2]. Аутентичность воспроизводства «грунта» в ПТ без учёта «авторского начала» недостижима.
Одна из причин, по которой постмодернисты настаивают на изъятии личности автора из анализа текста, заключается в предположении, что она влечёт за собой «хаос» в трактовке произведения, заключающийся якобы в появлении возможностей для неограниченного количества интерпретаций текста. Для транслатологии поливариативность перевода одного и того же произведения — вопрос не «хаоса», а его значимости и славы в читающем социуме, потребности последнего в разнообразии современных переводов.
7.4. Как ни странно, но в исследуемой триаде самое «слабое звено» — фигура переводчика: во-первых, из-за его объективной неустранимости из межъязыкового посредничества по определению, во-вторых, из-за неизбывного субъективизма в его творческой работе, в-третьих, из-за объективно обусловленной предвзятости в оценке его труда обществом в лице «профессиональных читателей» — коллег, редакторов, критиков и др., а также просто «читающей публики».
Поэтому перевод как одна из разновидностей «языковых/дискурсивных игр» являет собой пространство «рисковой деятельности», а переводчика вполне логично можно признать рисковым игроком — посредником в межъязыковом диалоге/полилоге ино-фонов. Диалогичность деятельности переводчика хрестоматийно детерминирована. Это особый уровень межличностной коммуникации в герменевтической обработке исходного и результирующего текстов. Переводчик вступает в контакт с автором/текстом-носи-телями ИЯ, с одной стороны, и сопрягают свою деятельность с социальным заказом рефлексирующего социума-читателя, с другой.
Интерсубъективность в отношениях членов триады объективируется в конечном продукте диалога/полилога — переводном тексте, который по образно-смысловым, лингвостилистическим, а, по возможности, и по семиотико-конституирующим признакам должен быть «созвучен» оригиналу. Иначе говоря, ИТ и ПТ должны быть равноправными и равнозначными творениями с дискурсив-но-эквивалентной/дискурсивно-прагматической точки зрения.
Совокупность профессионально выверенных суждений и расхожих мнений и предубеждений переводчиков о своих коллегах и суждения критиков о «плохих/хороших» переводах и пределах творческих возможностей их авторов могли бы составить многотомную
переводоведческую «Википедию». Субъективность положительных и отрицательных оценок работ переводчиков — неотъемлемая черта всей переводоведческой литературы, что однако не мешает, а скорее помогает нескончаемой деятельности по поиску «заветного ключика» к методологии «идеального перевода».
Кому верить? В. Беньямину, который утверждал, что «во всей истории не найти ни одного подтверждения бытующему мнению, согласно которому выдающиеся переводчики непременно являются поэтами, а незначительные поэты — посредственными переводчиками»? [Беньямин, 1923, с. 1, 5—6]. Сам он, видимо, был не совсем удачливым переводчиком, «которого не лень было кому-то критиковать за переводы Бодлера и Пруста» [Чубаров, 2011, с. 251—252]. Или согласиться с Н. Гумилёвым, уверявшим, что переводчик поэзии сам должен быть поэтом? Лично он неплохо совмещал оба вида деятельности. Его перевод того же Бодлера, в частности, «замысловатого стихотворения» последнего под названием "La mort des amants" («Смерть любовников») получил вполне благоприятную критику [Лаццарин, 2012, с. 170—171].
Приверженность переводчиков к разным моделям перевода — одна из причин появления новых переводов одного и того же оригинала. Этот феномен в частности ярко проявляется в выборе режиссёром адекватного его сценическому замыслу переводческого варианта той или иной пьесы, например, Шекспира. В этой связи М.Л. Гаспаров как-то заметил: «Перевод нужен отдельный не только для чтения и для сцены, но и для каждой постановки. Козинцев ставил не "Гамлета", а пастернаковский перевод: подставить под его кадры перевод Лозинского невозможно» [Гаспаров, 2012, с. 47—48].
С другой стороны, В.Я. Брюсов считал, что Бальмонт «из плохих переводчиков — худший», ибо «совсем, пренебрегает стилем автора, переводя и Шелли, и Эдгара По, и Бодлера одним и тем же в сущности бальмонтовским языком» [Нелюбин, Хухуни, 2006, с. 307-308].
Г.-Г. Гадамер исходя из презумпции «онтологической непереводимости» из-за асимметрии языков язвительно замечал, что «переводимые книги представляют собой обычно настоящие чудовища, это набор букв, из которых вынули дух <,..> Переведённое предложение, если, конечно, маститый переводчик (курсив наш. — Э.М.) не преобразил его так, что мы перестаём замечать стоящее за ним живое предложение оригинала, — всё равно что карта в сравнении с ландшафтом» [Гадамер, 1991, с. 59].
Число самых противоречивых мнений о творчестве одних и тех же лиц в литературе можно найти великое множество. Веское слово в оценке качества переводов все-таки остаётся за читательскими предпочтениями и временем их «жития». Переводческие школы
М.Л. Лозинского, С.Я. Маршака, А.В. Фёдорова, В.Н. Комиссарова и других отечественных корифеев перевода, несмотря на шквал критики и хулы, доказали свою теоретическую и практическую состоятельность и заложили прочные основы «классического» отечественного переводоведения. Однако гарантией спасения их от застоя и консервации должны послужить новые веяния и течения в науке о переводе, видное место в которых во всех странах-гегемонах перевода занимает мощная концепция философско-филоло-гического «герменевтического поворота» в современной трансла-тологии [Мишкуров, 2013].
Для герменевтической парадигмы перевода характерно оптимальное сочетание разнообразных «частных» моделей типа «се-мантической/семантико-семиотической», «трансформационной», «ситуативной/ситуативно-денотативной», «функционально-прагматической» и др., а также специфических способов и приёмов преодоления «непереводимого» при следовании систематизирующему базовому принципу превалирования смыслополагающего и смыслоорганизующего алгоритма.
Обогащаемая новыми междисциплинарными подходами — гер-меневтико-философским, концептуально-культурологическим, нейролингвистическим, корпусно-лингвистическим и в целом антропоцентрическим — к исследованию сущности переводческой деятельности, наука о переводе в XXI в. вступает в креативную полосу своего инновационного развития. И оттого, насколько успешно новое поколение переводоведов и практиков перевода сумеет освоить и обогатить современные транслатологические парадигмы и внедрить их в реальный переводческий процесс, будет зависеть качественный прорыв в теории и практике перевода.
7.5. Социологи, философы, филологи и другие специалисты в области гуманитарных наук с тревогой отмечают, что «люди все меньше читают». Действительно, в эпоху Интернета, спутникового телевидения, мобильного телефона, интернет-телефонии и всевозможных мультимедийных гаджетов физическое проживание в языковой среде перестало быть единственным эффективным способом для погружения в изучаемый язык — родной и иностранный.
Зрительно-технический ряд существенно потеснил традиционное чтение. В.А. Подорога на уже упоминавшемся «философском круглом столе» констатировал, что «сегодня время чтения резко сокращается; массмедийный, информационный поток доставляет необходимое знание о мире грубо и просто, и всеми возможными техническими способами. Нужда в чтении <...>, в страстном желании читать проходит». Его поддержали коллеги-философы и литераторы: «Время чтения сокращается не только в литературе, коллег своих мы тоже почти не читаем», — утверждает Н.С. Автономова. —
«И вообще все меньше читаем что бы то ни было». Ей вторит акад. В.А. Лекторский: «Книжный текст все больше вытесняется экранным изображением и звуком, но это уже иное восприятие текста и другая культура чтения. Как негативную тенденцию в школе и вузе следует отметить нежелание учеников и студентов читать первоисточники, ограничиваясь в лучшем случае «скачиванием» из Интернета «википедиевских выжимок» [Философия и литература., 2009, с. 2, 23].
Печатная книга несомненно отодвигается электронными меди-атекстами. Однако парадокс ситуации заключается в том, что круг «переводного чтения» постоянно расширяется за счёт зарубежной научной, философской и художественной литературы как в бумажно-печатном, так и в электронном виде. Интернет существенно облегчил работу переводчика, расширив инструментарий «переводческого цеха» [Шевчук, 2010]. Так, только «выдающихся философских памятников» переведено и возвращено из небытия. сотни, тысячи названий». И тем не менее, заключает Подорога, «классическая литература в своих лучших образцах больше не литература для чтения — она предмет изучения. В частности, это приводит к тому, что сегодня чтение фактически становится профессией <.> В социуме выделяется особая прослойка специальных читателей (курсив наш. — Э.М.), которую Р. Барт назвал аристократией чтения» [Философия и литература., 2009, с. 23]. Полагаем, однако, чтобы «смерть читателя» не стала всеобщим поветрием, многое будет зависеть от тяжкой повседневной работы гуманитариев — «аристократов чтения» по осуществлению «второй культурной революции» во всех слоях современного компьютеризованного общества.
Одним из средств «принуждения к чтению», в частности, является переводная литература, которая способствует формированию у молодёжи, изучающей иностранные языки, образно-символического восприятия ПТ как феномена «языкового гостеприимства» — принятия «другого», желания «проживать в иноязычном пространстве» путём сравнения оригинала и перевода, настроенности на получение, по образному выражению П. Рикёра, «удовольствия принять в своём доме чужую речь». Для читателя специальной, профессиональной литературы соответствующие тексты должны быть оснащены квалифицированными примечаниями, комментариями, перекрёстными сносками и т.п. Известно, например, что в философских кругах переводы соответствующих трактатов зарубежных коллег без наличия указанного информационно-ссылочного аппарата считаются абсолютно неприемлемыми.
Пример внимательного отношения к читателю продемонстрируем на опыте совместной работы редактора и переводчика в лице
соответственно А. Левинсона и Н. Гумилёва, работавших вместе с момента основания «Всемирной литературы» осенью 1918 г. Гумилёв представил перевод известного цикла из пяти стихотворений Леконта де Лилля «Малайские пантумы». Строки "Du santal au géroflier / L'épervier pousuit la colombe" он переводит как «Бросаясь с бука на сандал, / Орёл за горлинкой стремится». Левинсон замечает: Быть может, «с пальмы»; кажется, на Яве есть: «Минуя пальмы и сандал». Гумилёв принимает вариант «с пальмы». Этот пример показателен в том отношении, пишет исследовательница творчества Н.С. Гумилёва итальянская славистка Ф. Лаццарин, что «перед нами перевод специальных и редких терминов, на котором сосредоточивались в вышеупомянутом "Бюро научных справок". "Géroflier" — это устарелая форма редкого слова "giroflier", что обозначает малайское растение, известное в России как "гвоздичное дерево". Найти подходящий русский эквивалент в контексте стихотворного текста было невозможно, но по сравнению с "буком" пальма вернее передаёт этот экзотический образ русскому читателю» [Лаццарин, 2012, с. 173—174].
Очевидно, что в общем плане речь идёт об известном постулате Ф. Шлейермахера о необходимости «приближения читателя к автору» как способу его приобщения к «иной культуре» и обогащения языка перевода.
В исследуемой нами сфере деятельности к категории «профессиональный читатель» относятся переводчик, редактор и критик переводов. Все они, по известной шутке, «читают оригинал и его перевод первый раз очень медленно, а второй — ещё медленнее». Это категория наиболее внимательных, вдумчивых и компетентных читателей. Не исключено, что именно им, в частности, приписывается способность (по Канту) «понять автора лучше его самого» и «выявить скрытые, неизвестные или, по разным соображениям, не приведённые последовательно автором идеи».
Вопрос о взаимосотрудничестве переводчика, редактора и критика переводов требует самостоятельного тщательного исследования.
Обращаясь к философско-культурологической стороне изучения категории «читатель», напомним, что ряд наиболее последовательных постструктуралистов и деконструктивистов рассматривают фигуру читателя на начальном этапе как участника «активной интерпретации» или даже как «источника смысла», так как «каждый читатель овладевает произведением. и налагает на него определённую схему смысла». Соответственно, считал Р. Барт, фигура читателя конституируется как фигура «не потребителя», а «производителя текста» [Новейший философ. словарь. Постмодернизм, 2007, с. 617-618].
Подобная трактовка никак не сопрягается с пониманием участников переводческого процесса как «читателей», обнаруживающих в тексте оригинала явные и скрытые смыслы, а также свои смыслы и коннотации, введение которых в ПТ обусловливаются
системой, нормой и узусом функционирующего ПЯ.
* * *
В настоящей работе рассмотрена одна из важнейших составляющих герменевтического процесса концептуального «порождения — перерождения и судьбоносного предъявления переводного текста» заинтересованному читателю, который оказывается в триаде «автор — переводчик — читатель» самым «сильным звеном». Меж-дисциплинарность переводческого процесса однозначно снимает вопрос о чисто «внутритекстовом» толковании источника без обращения к фоновой предыстории его создания. Мы выражаем убеждение в конечной предназначенности перевода «целевому читателю» и релевантности фигуры автора на стадии переводческого предпонимания, а также в органической предопределённости «хаоса» поливариативности переводов знаковых произведений в хро-нотопическом континууме.
Список литературы
Автономова Н.С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М.:
РОССПЭН, 2008. 704 с. Алексеева И.С. Текст и перевод. Вопросы теории. М.: Международные отношения, 2008. С. 90-91. Арендт Х. Вальтер Беньямин. 1892-1940/ Оп. // Арендт Х. Люди в тёмные времена. М.: МШПИ, 2002. http://krotov.info/libr_min/01_a/re/ndt_17.htm Барт Р. Смерть автора / Барт Р. Избр. работы. Семиотика. Поэтика. М.:
Прогресс, 1994. http://www.durov.com/literature1/barthes-94e.htm Беньямин В. Задача переводчика. Предисловие к переводу «Парижских картин» Бодлера. 1923. http://wwh.nsys.by:8101/klinamen/ffla10.html. 10 с. (дата обращения: 04.11.2012). Брайович С.М. Герменевтика и религиозная традиция // Герменевтика: история и современность: Критические очерки. М.: Мысль, 1985. С. 204-215.
Венути Л. Из книги «Переводчик как невидимка». philol.msu.ru>Кафедра
общей теории>images/stories/venuti.doc Воротова А.В. Концепт перевода в философской герменевтике Г.-Г. Гада-
мера // Вестн. Томского гос. ун-та. 2011. № 351. С. 43-45. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. Гарбовский Н.К. Новый перевод: свобода и необходимость // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2011. № 1. С. 3-16.
Гарбовский Н.К. Теория перевода во Франции: история и современность // Вестн. Пятигорского гос. лингвистич. ун-та. 2004. № 2—3.
Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Добросельский Л. Примечания / Витгенштейн Л. Философские исследования. М.: АСТ: Астрель, 2011.
Долинина А.А. Арабески: Избранные научные статьи. СПб.: Нестор-История, 2010. 444 с.
Казак М. Специфика современного медиатекста. http://www.discourseanalysis. о^/аёа6/8142.8Мт1
Костикова О.И. Переводческая критика: «прозрачность» vs «зеркальность» // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2010. № 3. С. 41—54.
Лаццарин Ф. Н.С. Гумилёв — переводчик и редактор французской поэзии во «Всемирной литературе» // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2012. № 3. С. 163-177.
Мишкуров Э.Н. Герменевтический поворот» в современной теории и практике перевода // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2013. № 1. С. 3-41; № 2. С. 69-91.
Мишкуров Э.Н. Смысл перевода и перевод смыслов (социально-исторические, логико-философские и лингвокультурологические этюды) // Труды Высшей школы перевода (факультета). Кн. 1. 2005-2010. М.: Изд-во Высшей школы перевода МГУ. ИПО «У Никитских ворот», 2010. С. 123-138.
Нелюбин Л.Л., Хухуни Г.Т. Наука о переводе (история и теория с древнейших времён до наших дней). М.: Флинта: МПСН, 2006. 416 с.
Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск: Современ. литератор, 2007.
Ортега-и-Гассет Х. Нищета и блеск перевода (1930 г.). http://www. pseudo1ogy.org/Psyho1ogy/Gasset/NischetaB... (дата обращения: 08.02.2013). 14 с.
Перевод в XIX веке. ТрансЕвропа. http://transeurope.ru/pub1ications/perevod-v-xix-veke.html
Пилатова В.Н. Зачем переводить заново? (К вопросу об эквивалентности перевода) // Университетское переводоведение. Вып. 8. Мат-лы УШ Юбилейной междунар. науч. конф. по переводоведению «Фёдоровские чтения». СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2007. С. 353-356.
Рикё'р П. Парадигма перевода. Лекция, прочитанная на факультете протестантской теологии в Париже в октябре 1998 г. / Пер. М. Эдельмана. http://www.be1paese2000.narod.ru/Trad/ricoeur.htm (18.09.12).
Татаринов В.А. Методология научного перевода. К основаниям теории конвертации. М.: Московский лицей, 2007. С. 275-284.
Философия и литература: проблемы взаимных отношений (материалы «круглого стола» 12.10.2009 г. http://vphi1.ru/index.php?option=com_ content&task=vie... (дата обращения: 06.12.2012).
Чубаров И.М. Перевод как опыт нечувственных уподоблений. Причины неудач переводов «Задачи переводчика» В. Беньямина на русский язык // Логос. 2011. № 5-6. С. 237-252.
Шевчук В.Н. Электронные ресурсы переводчика. М.: Либрайт, 2010. Шмелёва Т.В. Автор в медиатексте. http://www.novsu.ru/npe/files/um/1588617/ portrait/Data/...
Щерба Л.В. Опыты лингвистического толкования стихотворений. II. «Сосна» Лермонтова в сравнении с её немецким прототипом // Татаринов В.А. Методология научного перевода. К основаниям теории конвертации. М.: Московский лицей, 2007. С. 367-379. Wittgenstein L. Philosophical investigations. The German text, with an English translation by G.E. Anscombe, P.M.S. Harker, J. Schulte. Blackwell Publishing Ltd., 2009.
