CC BY
45
1001
линия жизни
ОБЩЕСТВО
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №07 (63) 2007
Корней Чуковский — один из самых любимых советских писателей, и, казалось, его наследников ждет сладкая жизнь. Но вышло наоборот. Он оказывался не всегда «советским», а порой даже и не писателем — в годы гонений переходил в разряд переводчиков и критиков. Перед его дочерью Лидией Корнеевной стояла нелегкая задача — сохранить память о его творчестве.
Саша КАННОНЕ
«Ну, спасибо тебе, дедушка,
за солнышко!»
Корней Иванович Чуковский сделал наследницей своего архива внучку Елену Цезаревну
Квартиру на Тверской, 6 Корней Иванович Чуковский получил перед войной. Обстановка не сохранилась. Остался один шкаф — в кабинете писателя, который после его смерти занимала его дочь, Лидия Корнеевна. Прочая мебель и личные вещи Чуковского переместились в его музей в Переделкине. В квартире осталось лишь самое необходимое. Скромный ремонт сохранил ее первоначальную планировку. Не будь она так загромождена книгами и рукописями, ее саму можно было бы принять за музей. Здесь состоялась наша беседа с внучкой Чуковского Еленой Цезаревной.
— У Корнея Ивановича было пять внуков. Вы с матерью почти всегда жили отдельно. Как получилось, что, невзирая на это, именно вы оказались самым близким для него человеком, его главным помощником, редактором и наследницей?
— Корней Иванович ко всем детям относился одинаково, больше всего жизни вло-
Г ,<
жил в своего внука Женю, ребенка погибшего младшего сына, который просто рос в его доме. Но так сложилось, что в последние годы Корнея Ивановича остальные внуки были вовлечены в свои дела и я немножко больше ему помогала. Что касается работы, то в этом смысле ближе ему были его старший сын Коля и моя мама. Но за четыре года до смерти Корнея Ивановича Николай Корнеевич умер, а Лидия Корнеевна вошла в такую немилость у власти, что невозможно было рассчитывать на ее работу с издательствами.
Я считаю, что в какой-то момент у него просто не осталось выбора, и за несколько дней до смерти он написал завещание на мое имя. Не потому, что я была самой близкой. Так получилось.
— Какова судьба других внуков и правнуков Чуковского?
— Все они живут в России. Старшая
внучка, Наталья Николаевна, по-домашнему Тата, всю жизнь занималась медициной и сейчас ученый секретарь Института вирусологии. Она продолжает работать. У нее трое детей, и у одной дочери у самой уже пятеро детей. Затем идет мой ровесник, Николай Николаевич, или Гуля. Он радиоинженер и преподает до сих пор. Следующий по возрасту внук Женя умер в 1998 году. Последний младший внук, Дмитрий Николаевич, к счастью, здоров и вполне процветает.
— Насчет России я почему-то так и думала. Корней Иванович был очень связан с народом, культурой, страной...
— И, конечно, с языком. Ни у кого из нас не было мысли уезжать. Да и возможности тоже.
— Чуковский — один из самых любимых советских писателей, и каза-
общество/линия жизни 1101
лось, его наследников ждет сладкая жизнь. Но вышло наоборот.
— После смерти Корнея Ивановича в очередной раз «репрессировали» и с изданиями его было очень слабо. Он принадлежал к поколению людей, которых нельзя было упоминать слишком часто: Замятина, Гумилева, Ходасевича. Даже Блока собрались уважить только к столетию. Издали тома «Литературного наследства», создали литературный музей, Шахматово Леснев-ский отбил, занимаясь этим лет тридцать.
Что касается Корнея Ивановича, то у него выходили только детские книги, и то немного. Ничего больше издать было нельзя — даже дневники, потому что там упоминались не те лица.
Я как-то подумала, что вот принято ру-
собрание сочинений, но многое даже и не предлагал издательству. Этот «Седьмой том» и вошел в двухтомник «Огонька».
Потом, в 1991 году, напечатали первый том дневника Корнея Ивановича. Судьба этой книги очень счастливая. С тех пор дневник выходил уже три раза, и почти нет работ об этой эпохе, в которых бы на него не ссылались. Это важная часть архива, которая вошла в литературоведческий оборот. Затем в 2000 году издательство «Терра» начало публиковать Собрание сочинений. Вышло уже 13 томов, осталось еще два, которыми я в настоящее время и занимаюсь. Это письма Чуковского, и работать с ними непросто. Корней Иванович писем не датировал и не оставлял копий.
Новое 15-томное собрание сочинений
Дневник, собрание сочинений, «Чукокка-ла» — все издается. В общем, мне кажется, все, что он написал, опубликовано и доступно заинтересованному читателю.
— А что не получилось?
— Из изданий — даже затрудняюсь сказать. Другое дело, что архив не разработан. Но это связано с почти полным отсутствием исследователей. Из тех, кто занимается Чуковским, я бы могла назвать Евгению Викторовну Иванову, с которой мы вместе готовим собрание. Мирон Петровский — автор первой книги о Чуковском и составитель сборника его стихов в Библиотеке поэта. Но он оказался в Киеве, в другой стране. Сейчас вышла книга Ирины Лукьяновой — огромная монография. Вот, пожалуй, и все.
— Памятник Чуковскому вы не хо-
гать наше время, но для памяти о Корнее Ивановиче перестройка дала многое. Сейчас все, о чем мечтали в смысле издания дед и мама, мне дается само собой. Корней Иванович пишет в дневнике, как у него из собрания сочинений выкидывают критические статьи. Сейчас ничего этого нет. В 1990 году в «Библиотеке «Огонька» осуществлено издание двухтомника, в который вошло то, что публиковалось до 1930-х годов и потом не издавалось. У этого двухтомника был такой тираж, какой сейчас невозможно себе представить: 1,8 млн. экземпляров. Первый том — сказки и «От двух до пяти», а второй вышел так, как хотел сам Корней Иванович. Когда в 1960-х годах у него повыкидывали многое из его последнего прижизненного собрания, он составил так называемый «7-й том»: те книги и статьи, которые он бы хотел включить в свое
Художник Илья Репин (стоит) приехал в гости к Чуковскому. Девочка слева — дочка Лидия.
1913 год
тоже неполное. Когда издание начиналось, меня спросили, сколько будет томов. И я с бухты-барахты сказала: 15. А оказалось, что в них не вмещаются некоторые дореволюционные книги и статьи...
Потом, дважды, выходила «Чукоккала». В 1999 году тексты с комментариями, а сейчас, перед юбилеем, альманах вышел в издательстве «Русский путь» в том виде, в каком сам Корней Иванович хотел его опубликовать, — и даже лучше, потому что в то время он не мог подать в издательство записи Гиппиус, Замятина или Гумилева, а сейчас никаких цензурных вопросов не возникало. Это последнее, что, как я считала, нужно было выпустить в свет.
Лидия Чуковская много лет была помощником отца и редактором его сочинений
тели бы поставить?
— Я считаю, что делать это должны не внуки. Памятник когда-то хотел поставить Образцов и много об это говорил. Однако в то время власти были против. Потом, под большим нажимом, в 1992 году открыли мемориальную доску, которая висит на нашем доме. А памятник Корнею Ивановичу стоял в Переделкине. Это интересная история. Там был детский туберкулезный санаторий, куда он очень часто ходил. Он любил с детьми общаться. Ему это нравилось, это не было для него усилием. И вдруг я увидела по телевизору, что санаторное руководство открывает памятник. На его открытии выступал сам директор. «Мы построили этот санаторий в писательском поселке, — сказал он, — думая, что писатели будут приходить и заниматься с нашими детьми. Но изо
102I общество/линия жизни
всех приходил один Чуковский. Ему мы и ставим памятник». Однако вскоре санаторий выселили, участок захватили, и где теперь памятник, я не знаю. А других нет, и, честно говоря, я об этом даже не думаю.
После смерти Корнея Ивановича были предложения назвать его именем школу, детский сад, библиотеку, но во всем этом отказали, и я больше не хлопотала, считая, что это не мое дело. Мое дело хранить, помочь каким-то изданиям, а остальное — как получится.
—То, как Корней Иванович общался с детьми, — особый сюжет. В преди-
В 1962 году Корней Чуковский получил почетную степень доктора литературы Оксфордского университета
словии к одному из изданий «От двух до пяти» он пишет: «Где бы я ни очутился, я, ни минуты не медля, прямо с парохода или с поезда бежал к детворе — в детский сад или в детский дом...»
— И в дневниках об этом много. Например, он описывает случай: дело было на Кавказе, в жару, летом. И он с вокзала, даже не положив вещи в гостиницу, идет в Детский парк культуры и отдыха, о котором прочел в газетах, и страшно негодует, что это не детский парк, а сплошное надувательство. Еще он очень любил приходить в школу и что-нибудь спрашивать. К примеру, когда родился Гоголь. И если кто-то этого не знал, сердился: чем занимается учитель? Он был человеком увлеченным и очень дотошно относился ко всему, что делал. Надо видеть его корректуры: они сплошь в пометках. Поэтому живут его переводы и пересказы до сих пор: и «Барон Мюнгхаузен», и «Робинзон Крузо», и «Том Сойер», и «Принц и нищий», и О' Генри. Так что, я ду-
маю, у Корнея Ивановича завидная судьба в литературе.
— А за рубежом его читают?
— Думаю, не особенно. Потому что Корней Иванович не разрешал переводить свои книги. Но он очень дружил с японцами, которые его уважали и создали целое издательство. Его детские книги они много издавали и издают.
— Почему же он не разрешал переводить? Ведь он знал много языков и мог контролировать, что получается?
— У него было языковое чутье. В гимназии его учили латыни и греческому, и он чи-
тал по-итальянски, по-французски, по-немецки. Но считал, что по-настоящему знает только английский. И когда в Англии захотели переводить его «Современников», он телеграфировал «Don't», и очень критиковал английское издание «От двух до пяти», потому что мог это прочитать.
— «От двух до пяти» — очень важное для Корнея Ивановича произведение. И потому, сколько энергии и мыслей в него вложено, и просто потому, что оно писалось всю жизнь. С 1911 года и до середины 1960-х, причем каждая следующая редакция перерабатывалась настолько, что, по сути, становилась новой книгой.
— У него была такая книга в 1911 году — «Матерям о детских журналах». В ней он писал: «Я прошу сообщать мне все, что вас заинтересует в вашем или чужом ребенке». О том же он говорил в предисловиях ко всем изданиям «От двух до пяти», и ему отвечала вся страна. У Корнея Ивановича были мешки писем, которые он хранил и которыми очень гордился, называя себя «всесоюзной мамашей». Эту книжку часто рассматривают как собрание анекдотов о детях. Между
тем там много важных мыслей о детской психологии, о развитии языка и 13 заповедей для детских поэтов.
Существует его письма о «Крокодиле», адресованные Реми — художнику первого издания «Крокодила». Сказка начала выходить в детском приложении к «Ниве» в 1917 году. Для каждого следующего номера Корней Иванович писал по шесть строф.
И вот меня поразило, что он не только слышал свои стихи, но и видел их, как кино. Каждый номер он расписывал художнику, объясняя, какие должны быть рисунки. К сожалению, сейчас иллюстрации к его сказ-
«Где бы я ни очутился... прямо с поезда бежал к детворе, в детский сад или в детский дом». Корней Чуковский на «Неделе детской книги». 1965 год
кам бывают чудовищные. Какие-то компьютерные зайчики! Но сейчас искусствоведы не анализируют детские книги.
— Работая с рукописями, вы открывали для себя что-то новое в вашем деде?
— Чем больше с ними знакомишься, тем яснее видишь, что это поразительная жизнь, фантастическая энергия. Розанов назвал Корнея Ивановича человеком, который «сам себя на верстаке сделал». И это правда. Его выгнали из гимназии, и все, что он знал, он выучил сам. Правда, он был убежденным сторонником самообразования и считал, что человек знает только то, что хочет знать.
— Большую часть архива вы передали в Ленинскую библиотеку. Какова его судьба в главном книгохранилище России?
— Я начала передавать архив в 1970-е годы, когда заведующей была C.B. Житомирская, и с ней мы составили график пере-
общество / линия жизни _103
дачи, но потом ее сняли и в отделе сменилось шесть заведующих. В итоге те сотрудники, с которыми я имела дело, ушли, и все планы оказались сорваны. Отдел рукописей постоянно закрывался. Дважды — полностью, на три года, а сейчас в связи с переездом снова прекращает работу. Есть много огорчений. Архив писем читателей и родителей по книге «От двух до пяти» Корней Иванович собирал с 1911 года, у него было документировано каждое детское высказывание, которое он приводил. Письма были разложены по изданиям книги. Книга «От двух до пяти» при жизни автора выходила 21 раз. В Отделе рукописей эти родительские письма о детях разложили по фамилиям корреспондентов. Представляете себе — ему писал, скажем, из Владивостока Петров. И кто это, и как теперь этого Петрова искать? Картина нарушилась.
И еще о библиотеке. Ко мне пришла исследовательница, и говорит: «Дайте мне 11-й том нового собрания сочинений Корнея Ивановича, потому что в Ленинке мне отказали». Как может недавно вышедшее издание там отсутствовать?! Я считаю, что обращение государства с библиотекой и ее собственное обращение с гражданами демонстрирует полное неверие в необходимость гуманитарного образования. Ну как можно главную библиотеку страны закрывать на три года, как это произошло в 2000 году?
—А как можно городские библиотеки закрывать, районные, сельские?
— Это вообще непонятно. В этой квартире жили 11 человек. Здесь негде было ногу поставить. Я приходила из школы и шла в Ленинскую библиотеку. Там был зал для школьников, и я училась там.
— Кстати, об учебе. Ваши дед, мать и дядя были писателями, а вы выбрали технический вуз и 34 года проработали в химическом институте. Это был юношеский протест?
— Я потому и поступила в технический институт, что не хотела быть внучкой Чуковского, у которой во всех редакциях друзья и знакомые. Хотелось идти своим путем. А потом все повернулось так, что я оказалась именно внучкой. Кроме того, я окончила школу в 1949 году. Судьба матери и дедушки была на моих глазах, и в тот момент она была чудовищной. Корней Иванович работал над примечаниями к Некрасову. «Би-бигона» запретили, «Крокодила» давно запретили, сказки не издавались, как детский писатель он не упоминался. Не было такого детского писателя!.. Мама вообще занималась литправкой. Работы не было, денег тоже. Но об этом я не думала.
Просто в моем представлении то, чем они занимались, казалось ненужным, а нужным - что-то практически полезное. Мне
кажется, так и сейчас рассуждает наше руководство. Нужны дороги, нужна медицина, нужны квартиры, а о культуре — ни слова.
—Да, и главное — нужна национальная идея. А где она, как не здесь? Что-то у них наверху в их светлых головах не ладится, искра не проходит, наш паровоз никак не заводится.
— А он никогда при таком отношении к гуманитарным наукам, к библиотекам, архивам, музеям и не заведется. Возьмем, например, Солженицына. Он все-таки автор многих гениальных вещей. И что? По телевизору нам читают отрывки из «Архипела-
о
и <
га»? В школе проходят «Архипелаг»? Я просто поражаюсь. Мы имеем вполне наглядные ценности, но их не пропагандируем. Два года назад я была в Архангельске. На меня очень хорошее впечатление произвели тамошние учителя и областная библиотека. Но что до них доходит? До 1991 года они получали книги, а потом все изменилось.
— В 1960-х годах Александр Солженицын жил у вас в Переделкине. Вы помните свою первую с ним встречу?
— Конечно. Его пригласил Корней Иванович, которому, кстати, принадлежит первый в мире печатный отзыв на «Ивана Денисовича». Это получилось случайно. Он отдыхал в Барвихе вместе с Твардовским. Тот дал ему рецензировать одну из редакционных рукописей, и Корней Иванович написал статью, которая сейчас вышла в 10-м томе его собрания. Она называлась «Литературное чудо», предназначалась не для печати и была внутренней рецензией на вещь совершенно нового, неизвестного автора. Корней Иванович ничего о нем не знал: рукопись была под псевдонимом А. Рязанский.
А спустя какое-то время, когда повесть
вышла и ее перевели на разные языки, Корней Иванович проанализировал эти переводы в своей книги «Высокое искусство». Он писал, что «Ивана Денисовича» очень трудно переводить и что сделано это было плохо и поспешно.
И дальше уже Александр Исаевич вспоминал, как совершенно случайно услышал по радио именно эту главу из книги Корнея Ивановича, захотел с ним познакомиться и приехал в Переделкино. После этого они виделись, но не часто.
Но когда в сентябре 1965 года у Солженицына конфисковали архив, с этой нерадо-
стной вестью он явился к Корнею Ивановичу. В Рязани ему плохо жилось. Очень неудобно, так как квартира располагалась в доме, где гудели грузовики. А теперь, после конфискации архива, он вообще плохо понимал, что с ним будет, и ему казалось, что спокойнее остаться в Москве.
Корней Иванович все это выслушал и, поскольку в это время Николай Корнеевич был в отъезде, предложил Солженицыну пожить в его комнате в Переделкине. С этого началось уже более близкое с ним знакомство и Корнея Ивановича, и всех нас. Сначала он жил на даче, потом здесь, на Горького, потому что тогда у него не было квартиры в Москве. То есть вообще он ненавидел жить в городе, но, приезжая по делам, всегда останавливался у нас. Так тянулось довольно долго.
А перед высылкой он несколько лет жил у Ростроповичей, но осенью 1973 года от них уехал. Обоим стали запрещать концерты и записи, и Александр Исаевич вернулся к нам
Корней Чуковский много лет дружил с кукольником Сергеем Образцовым
104| общество/линия жизни
в Переделкино, куда за ним и пришли 9 февраля 1974 года. Это было не при мне, и о том, как все происходило, я знаю от мамы.
Дом наш рушился, и мы то и дело просили какие-то материалы для его починки. Тогда же ничего нельзя было купить, а можно было только получить. И вот к нам пришли какие-то люди и сказали, что они по поводу ремонта. Обошли дом, открыли дверь комнаты, которую занимал Александр Исаевич. Он сидел за столом. А мама сказала, что у нас еще сторожка разрушается. Повела им показывать, вышла и увидела, что там еще люди и машины стоят. Но тогда ей ничего абсолютно не сказали, попрощались и уехали. В воскресенье еще успели приехать попрощаться Юрий Любимов и Можаев.
— Но все всё поняли?
— Конечно. В то время кампания уже шла во всех газетах. «Правда» напечатала «Путь предателя», и мы чувствовали, что что-то будет. На следующий день в понедельник (это было 11 февраля) Александр Исаевич сам приехал в Москву, позвонил и сказал, что будет у нас после работы, часов около шести. А в четыре маме позвонили и сообщили, что он арестован. Когда я вернулась с работы, то нашла записку: мама пошла в соседний дом, где в то время уже жил Александр Исаевич. Это была квартира его новой жены, куда его, кстати, не прописали. Я помню, «Немецкая волна» пела: «Я Москвы не представляю без такого, как он, короля».
После высылки у нас в печати Солженицына вообще не упоминали. Как не было.
— Вы первой заявили о необходимости его возвращения в Россию. Почему именно вы? Ведь в начале перестройки многие в СССР были в этом заинтересованы?
— В конце 1980-х во время экскурсии по дому Чуковского в Переделкине меня спросили: «А почему Солженицын не вернулся в Россию?» И я ответила, что, наверное, потому, что он лишен гражданства. «Но ведь он говорит, что любит свой народ?» — «Он здесь родился, преподавал, воевал! Он такая же часть народа, как и вы, и почему он должен кому-то что-то объяснять?» Те, кто спрашивал, ретировались, а я, послушав все это, села и написала заметку «Вернуть Солженицыну гражданство СССР». Совершенно случайно она попала в «Книжное обозрение», где я никого не знала. И вдруг мне звонят: «Ваша статья у нас на полосе, но нам нужно кое-что уточнить. Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?»
— Вас Александр Исаевич называл «начальник штаба моего». С самого момента вашего с ним знакомства и все время ссылки его связь с Родиной осуществлялась через вас. Как получилось, что вы стали его «адъютантом»?
— Александр Исаевич не жил в Москве, а тут было много разных дел. Нужно было передать рукопись, получить рукопись, напечатать, отнести и так далее. Он в Москве бывал только проездом, у него здесь поднималось давление. Он приезжал, оставлял поручения и уезжал. После высылки его связь с Родиной осуществлялась совсем не через меня.
— Кроме того, Лидия Корнеевна ведь продолжала оставаться под запретом. Советская власть ее с самого начала не жаловала. Уже в середине 1920-х (и в 20 лет!) ее выслали в Саратов. В начале 1940-х преследовали за повесть «Софья Петровна» и при жизни почти не публиковали.
— Не совсем так. В 1960-х вышла ее «Лаборатория редактора» и статьи о Герцене. Ее приняли в Союз писателей. Она была уважаемым человеком. Но это продолжалось до тех пор, пока не началось дело Бродского, которое несколько испортило ее реноме. С Фридой Вигдоровой она выступала в его защиту. Потом она подписала протесты по поводу ареста Синявского и Дани-еля, потом иностранное радио передавало ее письмо к Шолохову. Это уже было совсем плохо, но пока жив был Корней Иванович, ее не трогали, а просто перестали печатать.
После его смерти в 1969-м она подготовила к изданию первое посмертное издание Ахматовой. Его остановили, и оно вышло без ссылки на нее аж в 1976 году. Потом ее исключили из Союза и не только ничего не печатали, но и имени ее нельзя было упомянуть. Когда я составляла для «Советского писателя» сборник воспоминаний о Чуковском, редактор издательства сказал: «Главное, чтобы нам не подсунули Лидию Корнеевну».
— Все так. Но при этом вы отрицаете, что Лидия Корнеевна была право-защитницей. А кем же она тогда была?
— Ни она, ни Солженицын — никто из тех людей, которые имели свою профессию, — не были исключительно правозащитниками Что они отстаивали? Свои взгляды! У Лидии Корнеевны расстреляли мужа, крупного физика, и саму ее чудом не арестовали. Конечно, она была человеком определенных взглядов, не согласным с этой зверской политикой и на всю жизнь ушибленным 37-м годом и теми расправами, которые происходили и с ней, и с Ахматовой, и со всеми вокруг. Конечно, все они были люди со своими принципами, но это не были те борцы, которые выходят сейчас на площадь.
— Какова роль правозащитников в истории нашей страны? Она однозначна?
— Я всегда возмущаюсь, когда ругают шестидесятников. Это были честные люди, в сво-
ей области очень продвинутые. Они просто отстаивали свое дело. Солженицын чего поначалу добивался? Хотел напечатать «Раковый корпус» и высказать свои взгляды на наш архипелаг ГУЛАГ. Я всегда была на стороне тех людей, которые отстаивали свои взгляды. Правозащитники по профессии — это другое дело. Хотя здесь надо подходить очень осторожно, так как советская власть лишала людей работы и не оставляла выбора.
Все же когда защиту прав превращают в дело своей жизни, не имея никакого другого, это мне менее понятно. При этом для меня бесспорно, что такие организации, как Комитет солдатских матерей, «Мемориал», должны существовать.
— Ваша мама вспоминала, что Ахматова была против ее выступления в защиту Пастернака, потому что этим можно было навредить отцу. Где грань, за которую в борьбе за свои взгляды переступать нельзя ни в коем случае?
— Она хотела протестовать на собрании Союза писателей по поводу исключения Пастернака. Мать его обожала, знала наизусть все его стихи, с ним дружила, у него бывала в гостях. Как же так? Ведь это уже предательство получалось. И то она тогда послушалась Анну Андреевну и на это не пошла. А насчет грани — это ведь вопрос не теоретический. Например, с солженицынским «Архипелагом» связана одна трагическая история. Александр Исаевич просил уничтожить все копии, но одна женщина — из тех, кто их прятал, — пожалела и не сделала этого. В итоге экземпляр нашли, и она повесилась. Идти можно, докуда дойдешь, докуда допустят.
—Даже с коляской на Красную площадь? Даже если своими действиями ты подставляешь под удар близких людей?
— Это зависит от того, в какой мере судьба Чехословакии стала частью вашей жизни. Я о Чехословакии говорю, чтобы Наташу Гор-баневскую выгородить. Она за свой протест дорого заплатила. Сидела много лет в психушке. Человек сам не знает своих границ и каждый раз заново решает, как далеко он может зайти. Андрей Дмитриевич Сахаров — ведь он же никуда сперва не шел. Его просто закручивала эта воронка. Сначала он бился за какие-то понятные вещи. Написал «Мир, прогресс и права человека», ему это спускали, а когда он начал снова выступать, с ним уже боролись. У нас такие чудовищные вещи творились, что, если бы не было этих людей, непонятно, как бы мы жили.
Я удивляюсь, как это сейчас на них вешают всех собак, а портреты Дзержинского красуются во всех милициях. Я не знаю, что надо нашему обществу, чтобы оно отличило добро от зла. в
