CC BY
126
Нравственное государство: замыслы и реальность
А.И. Соловьев
Заявка на построение нравственного государства на первый взгляд выглядит вполне конструктивно, сохраняя все свойства теоретической конструкции, призванной актуализировать еще не реализованный потенциал совместности человеческого общежития. Однако при более внимательном отношении к этой идее обнаруживаются весьма существенные изъяны и в замысле, и в его содержательном наполнении. Так что если мысль о необходимости наращивания этического содержания взаимодействия государства и общества вызывает безусловную поддержку, то в сугубо аналитическом плане надо констатировать, что пока она не дотягивает до статуса теоретической модели, а в прикладном смысле (как руководство для формирования государственных политик) и вовсе оборачивается теневой стороной.
Зададимся вопросом, в чем смысл данной идеи: сделать в государстве морально-этические, нравственные инвективы ведущими регуляторами, обладающими превосходством над правовыми, политическими и экономическими инструментами госрегулирования, или просто обратить внимание на необходимость гуманизации используемых государством норм и правил взаимодействия с обществом? Со вторым вариантом спорить невозможно: как показывает опыт, на практике такие посылы, как правило, сочетаются с лукавым правлением коррупционеров, которые, как известно, являются самыми стойкими борцами за нравственные ценности. Но если в практическом плане эта идея суть попытка усиления воспитательной функции государства, то зачем тогда сопровождать это желание столь громоздкой конструкцией — построением «нравственного государства»? На ум сразу приходит теория «развитого социализма», которой тешились власти и сервильные обществоведы, мистифицировавшие общественное мнение.
Если же речь идет о первом варианте, да еще со всеми его технологическими последствиями, то приходится сильно сомневаться в целесообразности выдвижения этой идеи в принципе, ибо уж очень специфична эта регулирующая роль морали. Вспомним, что нравственная рефлексия относится к области внелогического мышления человека, а ее ценностное наполнение происходит в разных средах (и системах координат) независимо от пользы сформированных ориентиров или доставленного человеку удовольствия. Нравственность — это не рассудочное, а предпосылочное, сокровенное знание, с одной стороны, аккумулирующее положительные знания человека в понятиях Добра, счастья и совести, а с другой, резко противостоящее воззрениям с негативными коннотациями (Злу). Поскольку выработка этих ценностей происходит на основе
мощных чувственных идентификационных механизмов (сострадания, сопереживания и пр. в сообществе, через которое человек включается в социальные связи и чьи приоритеты признаются им в качестве высших ориентиров), то они обретают устойчивость перед другими схемами социализации, соотносимую с длительностью всей его жизни. Однако, ощущая духовную солидарность с близким кругом людей (подкрепляющих его веру в справедливость обретенных им ценностей), человек одновременно внутренне защищает свою веру от агрессии «чужих» ориентиров. То есть нравственные представления человека всегда находятся в той или иной оппозиции к (даже вполне положительным) убеждениям, характерным для других групповых ассоциаций.
Групповой и дихотомический характер нравственных убеждений показывает конфликтогенную основу сосуществования различных этических систем. И если в поле политики элементарный прагматизм способен снизить противостояние групповых интересов, то в сфере морали и нравственности многие конфликты являются по большей части непримиримыми. Поэтому смыкание нравственных представлений разных групп возможно лишь при ориентации людей на совместно признаваемые морально-этические ценности межгруппо-вого или общечеловеческого толка. И чем более значимы для человека ориентиры более широкой общности, тем, соответственно, расширяются и основания для ценностного консенсуса. Без этого нравственные приоритеты отдельных наций, религий, классов, тайных коалиций и прочих ассоциаций человечества будут создавать бесконечную сеть явных и латентных конфликтов, провоцирующих политические и иные противоречия.
Из сказанного вытекает два принципиальных вывода. Во-первых, в отличие от политических представлений, также обладающих групповой природой, но связанных конкретными целями и проектами, морально-нравственные оппозиции пронизывают все поры общества, обладая более абстрактной, внеситуативной сущностью. Причем дополнительную напряженность порождаемым ими общественным противоречиям придает тот факт, что ориентационные максимы всегда существуют в форме сочетания с реальными возможностями человека (который зачастую не способен следовать всем своим нравственным заветам).
Во-вторых, современные социально-экономические и политические противоречия, национально-этнические и конфессиональные конфликты выступают непосредственной средой, которая в настоящее время (а также в весьма отдаленной перспективе человеческого развития) неизбежно провоцирует множественную оппозицию нравственных максим. Учитывая же культурные формы закрепления этических систем, можно утверждать, что даже масштабные трансформации социального порядка не способны разрушить групповые преференции и источники нравственной диверсификации человечества.
В государстве же — как особой среде человеческой жизнедеятельности — конфликтность морально-этических оппозиций только возрастает. Прежде всего это обусловлено природой любого (даже самого демократического) государства, являющегося формой принудительной совместности жизнедеятельности населения и профессионального регулирования, что предполагает известный разрыв его целевых и морально-политических ориентиров с нормами общества. Более того, институциональная среда государства усиливает противоре-
чия между его организационными звеньями и стейкхолдерами. Эффект территориально-функциональной диффузии, отражающий центробежные эффекты, также усиливает взаимную оппозицию групповых этических систем. В этом смысле государство предстает как пространство соперничества различных источников морально-нравственной энергетики, подкрепляемое ведомственным характером профессиональных коммуникаций.
В этом контексте достаточно иллюзорно надеяться на высоко моральное поведение чиновников, для которых даже профессионально-этические нормы обладают ничтожным характером и, по сути, никак не влияют на профиль их служебного поведения. Ну а лидеры и политические элиты в подавляющем большинстве своем всегда являются носителями коалиционных и корпоративных интересов. Так что попытка увидеть в их действиях изначально общественные — да еще высоко моральные смыслы— весьма иллюзорна. В демократиях — по общему правилу — только гражданский контроль делает из велеречивых политиков ответственных общественных деятелей.
Одним словом, можно констатировать, что нравственно-этическое пространство в государстве всегда обладает внутренне диверсифицированным характером, а его ценностная кооперация с обществом является исключительно противоречивой. Причем этическая оснащенность бюрократии постоянно минимизирует возможности проведения «нравственной государственной политики». И если по поводу массового сознания населения еще можно строить какие-то прогнозы о некогда возможном единении человечества вокруг заповедей Нагорной проповеди, то предположить, что национальные государства будут руководствоваться общечеловеческими принципами в своей реальной политике, просто невозможно. Так что усиление «нравственных оснований госполитик» рационально можно интерпретировать только как механизм усиления аргументации тех или иных корпоративных проектов и интересов (которые, конечно же, будут прикрываться высокими образцами PR-сопровождения для правящей элиты).
В технологическом плане единственным инструментом сближения разнородных морально-этических норм в государстве (в части ценностной универсализации гражданского поведения и в том числе аппарата управления) выступает право, применяющее единые стандарты для всех членов общества. Право не предписывает всем думать и чувствовать одинаково, но требует соблюдения определенных норм в поведенческой сфере, а это имеет глубокие последствия для ориентационной системы человека. Неслучайно поэтому в рационально организованных демократиях люди и власти думают над тем, чтобы правовые нормы были более справедливыми и гуманистическими. Тогда и нормы морали усилят свое действие, а государство будет более нравственным.
Кроме того, поднимать нравственные основания в государстве и обществе надо, прежде всего делая достойнее саму жизнь человека. Тогда и его сознание прояснится. А призывать бюрократию и правящий класс к соблюдению этических норм бесполезно. К сожалению, в России такие инвективы обычно заканчивались усилением государственного контроля за обществом и усилением необоснованного вмешательства власти в человеческую жизнь.
Остается и еще такой вопрос: насколько своевременно формулируется именно такая идея, педалирующая нравственное содержание государственно-
го управления? Публичное пространство практически разрушено и задавлено административным прессом; судебно-правовая система, по сути, развернута на обслуживание мощных корпоративных группировок. Это даже если не говорить о коррупционной стоимости нашего законодательства. Массовые иммиграционные волны только добавляют противоречий в поле ценностной ориентации населения, и наши межэтнические и межконфессиональные «котлы» не «вываривают» ни единство гражданских позиций пришлых и коренных слоев населения, ни их морально-политическое единство (опять-таки умалчивая о всплеске радикального национализма). Можно вспомнить и то, что Россия внутренне — весьма разобщенное общество, и нравственное сознание половины населения сопрягается с полным отсутствием моральных авторитетов. Какой же, интересно, будет судьба этой прокламации? Боюсь, что эта идея будет работать лишь на интересы административно-бюрократической братии, желающей взять под контроль гражданские инициативы не только формально, но и морально-политически. И тогда перед обществом опять замаячит пресловутое «морально-политическое единство советского народа», которое так хорошо обслуживала всесильная политическая полиция.
Такую перспективу косвенно подтверждает и тот факт, что авторы этой конструкции уже составляют перечень ценностей, которым и надо бы руководствоваться добропорядочным гражданам, и весьма негативно отзываются о демократических механизмах, в частности о конкуренции. Правда, в демократически развитых государствах, где и нормы государства гуманнее, и жизнь комфортнее, населению не навязывают этот компедиум благочиния, да и конкуренция (а вместе с нею права человека и гражданина) выступает в качестве мощного движителя прогресса. Но наряду с жестким соперничеством в бизнесе и политике населению предлагается конкуренция ненапряженная, не предполагающая выдавливание человека из социального и политического пространства.
Короче говоря, идея нравственного государства представляется достаточно непродуманной, отдающей ароматом бытовой рефлексии. По сути, это не что иное, как механическая попытка увидеть за правовым государством другую форму организации власти, основанную на более высоких общественных регуляторах. И при здравом размышлении она очень быстро утрачивает свое очарование, оставляя на поверхности обыденную интенцию к гуманизации жесткого бюрократического правления. К сожалению, авторы не приняли во внимание специфику морально-этических инструментов госрегулирования, и в результате за прекраснодушными мечтаниями замаячила тоталитарная идея отождествления судеб человека и государства.
